Чем был СССР?, Проблема преемственности исторического развития России. Опции

[Ratan]

Текст-1
Я лично очень устаю от Млечина и Сванидзе. Причина простая. И без них нас окружает постоянная пропагандистская ложь, которая в этих «судах» подчас превышает ту меру, которую способна переносить психика человека. Пренебрежение логикой и фактами, демагогическое передергивание и истошный визг являются формой безнравственного поведения. К нему нельзя привыкнуть, не потеряв нравственного чувства, и его трудно переносить в больших количествах (сочувствую Кургиняну). Оно травмирует сознание, оно демонстрирует свинское отношение к прекрасному дару человека, к его разуму. А презрение к разуму есть глубокое извращение смысла жизни, замена высшего и гордого назначения разумного существа корытом и рулоном туалетной бумаги. И, наконец, глубокая органическая фобия (ненависть и страх) по отношение к тому народу, о котором они говорят. Однако же…
Тематика «Суда времени» вновь обращает нас к главному мировоззренческому и политическому вопросу сегодняшнего дня: чем был Советский Союз в истории России? Этот вопрос обращен не столько к деталям социального устройства СССР, хотя это тоже тема не маловажная, сколько к историософии, т.е. к метафизике истории, к пониманию происходящих в ней событий, к действиям «крота», прокладывающего подчас невидимый нами тоннель, по которому идет исторический поток.
Сегодняшняя политическая пропаганда отрицает советскую историю целиком и полностью как ужасный и кровавый тоталитаризм, как монстр, в котором не было никакого человеческого смысла. Из той точки зрения исходит команда Млечина-Сванидзе, не только непрерывно навязывая аудитории эту мысль в ходе «cуда», но и распространяя названную оценку на всю русскую историю. Конечно, много новых сторонников эта точка зрения обрести не может, но она все глубже вбивает клин между большинством, голосующим по телефону, и меньшинством, сидящим в телестудии. Последовательные сторонники «млечинского либерализма» к диалогу принципиально не способны. Приняв хоть на ноготок что-то позитивное в русской и советской истории, либеральная птичка увязнет и пропадет. Но она пропадет и в том случае, если не будет поддержана политической власть, а на мнение народа ей наплевать (собственно, им обоим наплевать на это мнение). Власть упорно не хочет принять ничего положительного в советской истории по многим причинам, одна из которых все та же: коготок увяз – птичке пропасть. Придется сопоставлять прошлое и настоящее не по виртуальным мифическим показателям «демократии» в виде, например, зачитывая прав задержанному в принципиально не правовом криминальном обществе, а по фактам реального состояния общества, в действиях которого был исторический смысл. Тогда обнаружится чудовищный провал, в который втащила Россию советская и нынешняя элита в содружестве с транснациональной плутократией.
При обсуждении вопроса о СССР важны не только многие детали, на ряде которых спекулируют люди, устраивающие нам культурно-исторический геноцид. Важно ясно представить нашу историческую траекторию и понять связь прошлого и настоящего. Для меня и, полагаю, для большинства обитателей этого форума, оценка советского периода как исторического этапа, продлившего историческую жизнь России, является обществоведческой аксиомой. Проблема не в том, чтобы убеждать себя в этом. Проблема в осознании исторической связи прошлого и настоящего. А для этого нужно под соответствующим углом увидеть не только настоящее (я имею в виду советский период), но и период прошлый досоветский. Но сначала нужно задать угол рассмотрения интересующего нас объекта.
Любое общество всегда определенным образом понимает жизнь и реализует это понимание в общественном устройстве и социальных общественно значимых действиях. Это не значит, что люди всегда идут от понимания смыслов к организованным сознательным действиям.
Чаще случается так, что общество выстраивается (перестраивается) в ходе реализации конкретных мотиваций текущего дня. Но жизнь все равно заставляет оценить результат по его соответствию некоторым генеральным установкам, принятым в культуре. На этой основе социальная модификация будет либо принята, либо отвергнута. Мы стоим перед такой дилеммой, но в условиях столь страшного исторического цейтнота, что историческая (а с ней и физическая) гибель России может случится, прежде чем произойдет такое осознание. Важно однако, что всегда есть смыслы, обеспечивающие внутри общества некоторый консенсус сознания, и смыслы такого рода придают обществу устойчивость и определенные идентификационные признаки. При этом совсем не обязательно, чтобы общество имело однозначные и адекватные рациональные формы осознания глубинных смыслов такого рода. Смыслы всегда фиксированы двояко, именно, в формах переживания образов и в форме рациональных конструкций. Еще раз отмечу, что и те и другие оказываются своеобразной формой отражения (внутренней рефлексии) фундаментальных установок сознания, организующих общество. Рациональное содержание, наполняющее эти формы, может быть весьма отвлеченным, но в конкретном историческом контексте оно закрепляет фундаментальные смыслы культуры. Поскольку смыслы определяют мотивации, постольку рациональная сфера закрепляет мотивации, соответствующие фундаментальным смыслам культуры. С мотивациями связан мир переживаний, утверждающийся в культуре и выраженный средствами искусства. Через мир образов и переживаний культуры смыслы приходят в индивидуальное сознание.
Ближе к России. В чем же русское понимание жизни, выраженное в основных смыслах ее культуры? Самое общее суждение (не новое) заключается в том, что фундаментальными для нее являются общинные принципы жизни. Сразу отметим, что само по себе названное обстоятельство не является исключительным. Все традиционные общества в той или иной мере следуют общинным принципам жизни. Вопрос в том, в какой форме и насколько глубоко они способны формировать основные экзистенциальные смыслы. Русская жизнь в ее историческом развитии отличается именно этой цепкой связью с общинными формами жизни. Эта связь не «с неба свалилась», как думал В.С. Соловьев. Т.е. я здесь вульгарно выразил мысль Соловьева, который «русскую идею» и мировое значение русской культуры связывал с онтологией всеединства, начало которому лежит в самом Создателе и его творении. Можно погрешить против религиозной онтологии и взять за основание эволюционные представления, прежде всего, представление о социогенезе (культурогенезе или антропосоциогенезе), и с этих позиций дать оценку принципу всеединства и роль последнего в человеческой истории и в русской истории.
Общинные принципы жизни изначально имеют место в человеческой истории или, лучше сказать, в социогенезе. Вид Homo sapiens живет сообществами, и вне сообщества нет ни человеческого индивида (особи) ни, тем более, человеческой личности. С научной эволюционной точки зрения нелепо говорить об автономном самодостаточном индивиде. Если таковой и существует, то только как продукт социогенеза и человеческой истории в целом. Но мы не будем заниматься теоретическими вопросами социогенеза и обратимся прямо к русской истории. Тело русского государства (Киевской Руси как ее первого этапа) формировалось в аграрный период ее истории. Среди факторов геополитического характера, отмеченных историками, является обширность пространств, вошедших в территорию русского государства и, тем более, в Российскую империю. Оседлое (или кочующее?) земледелие является основной формой ведения хозяйства. Подсечно-огневое земледелие, лесную охоту и бортничество В.О. Ключевский называет основными видами хозяйственной деятельности в период Киевской Руси, да и в последующий период Руси Московской. Земледелие действительно в некотором смысле кочующее, поскольку в ходе расселения в бассейнах рек идет расчистка отрытых и сухих островков леса и лесостепи для земледелия. Но расчищенный участок плодовит в течение примерно пяти лет. Далее нужно расчищать другой, продвигаясь на новые места.
Этот образ жизни на обширных пространствах в совокупности с набором других факторов развития рождал и соответствующий характер, лучше сказать, соответствующий социально-исторический тип поведения. В нем доминируют незлобливость, сотрудничество, т.е. признаки поведения, которое может быть названо солидаристским. Оно, разумеется, отличает своих от чужих, но исходит из их равного права на жизнь. Имеется в виду не юридическое право, реализация которого всегда обусловлена законами и соответствующим пониманием юридических терминов. Речь идет о безусловном человеческом праве, основанном на признании живого факта человеческого существования. Представление о солидаристском характере языческой культуры лучше всего получить через саму эту культуру, сохранившуюся в памяти народа. Именно она задает архетипы мирочувствования и, тем самым, архетипы сознания. Конечно, остались по существу лишь ее вербальные образцы: мифы, былины (славянская альтернатива героическим сказаниям греческой античности), сказки и т.п. Кстати, этот материал оказался весьма востребованным сразу после войны. Я, дитя послевоенного времени, был воспитан на «Слове о полку Игореве», сказании о подвиге Евпатия Коловрата, мстившего Батыю за разорение Рязани и, конечно, на русских сказках! Пушкин, это начало нашего национального самосознания, был воспитан на русской сказке, его воспоминание об Арине Родионовне есть нечто большее, чем проходной и бытовой эпизод из жизни подростка. Человек, проникшийся с детства мироощущением русской сказки, проникается мирочувствованием делания добра. В русской сказке практически нет меркантилизма, хотя она часто завершается словами «стали жить-поживать и добра наживать». Герой сказки совершает преодоление ради восстановления гармонии отношений между людьми, а также между людьми и природой. В ней всегда побеждает добро, которое (в сказке) часто принимает совсем не героические формы (часто героем оказывается младший и вроде бы недалекий Иван). Не хочу сказать , что это исключительное свойство только русских сказок. Просто понимание добра разное в разных культурах. Помнится, в детстве попался в руки сборник сказок европейских. Там среди прочего был сюжет о бедном человеке, который по бедности мог покупать только печенку, и ходил пешком в соседний город, потому что там она была дешевле (на копейку, к примеру). При этом в пути он снимал башмаки и нес их в руках или в кошелке (чтобы, говоря современным языком, не вызывать дополнительных транспортных издержек, способных обнулить выгоду дешевой покупки). Право, я чуть не плакал, жалея этого человека. (И даже сегодня бедных духом Млечина и Сванидзе готов слезно пожалеть, поскольку они испытывали (по их рассказам) недостаток туалетной бумаги и топтали башмаки в ее поисках). В русской сказке выражен архетип народного сознания. Не удивительно, что неутомимые преобразователи нашего сознания добрались и до этой сферы, превращая в детских мультфильмах былинных героев в современных «братков».
Эволюция никогда не отказывается от своих предшествующих достижений. Она включает их в процесс развития, отказ от них есть признак регресса и деградации. Так и с языческой культурой агарного прошлого. Она не может быть отброшена. Просто она занимает свое место в культурной иерархии, и, если онтогенез есть повторение филогенеза, то обращение к образам, явленным в языческой былине, русской сказки и т.п., уместен именно в детско-подростковом возрасте, когда совершаются основные культурные импринтинги, по которым человек будет себя в последующем идентифицировать. Обращение к культуре прошлого в зрелом возрасте носит уже иной характер, оно необходимо для ее осмысления и выстраивания рациональных форм сознания.
Это большая тема, заслуживающая не только академического внимания. Я лишь хочу отметить, что языческое наследие русской славянской культуры уже пропитано мироощущением биофилии, жизнь в ней помогает жизни, и эта помощь, это солидарное действие начинается от помощи муравьишек или иных насекомых, перебирающих зерно или отыскивающих потерянный мелкий предмет, до медведей и волков, сотрудничающих с человеком. И сотрудничающих именно в добром деле, в деле борьбы со злом и силами, отнимающими жизнь! Масса житейской мудрости, и главное, - добра и солидарности со всей природой в делании добра.
Здесь поставлен вопрос о далеком прошлом, не имеющим прямого отношения к событиям 20 века. Конечно, политическая история нашего времени не определяется нашей дохристианской историей. Но моя мысль в том, что в плане этическом СССР начинается в далеком прошлом, есть глубинная культурно-историческая связь и реанимация русского эпоса в годы тяжелейшей смертельной борьбы совсем не случайна. С этики языческой биофилии начинается та роль в истории, которую мы сами не выбирали, которая, как говорил В.С. Соловьев, есть то, что бог задумал о России («Русская идея»). Ну, в духе античного софиста о боге ничего сказать не могу, ибо тема эта слишком глубока, а жизнь коротка. Но история в силу своих обстоятельств определяет культурные роли народов, и эта культурная роль начинается с его культурного архетипа.
Это первый текст темы, ее первый шаг

[Ratan]

'Ratan' date='26.9.2010, 8:56' post='18442']

Ближе к России. В чем же русское понимание жизни, выраженное в основных смыслах ее культуры? Самое общее суждение (не новое) заключается в том, что фундаментальными для нее являются общинные принципы жизни.

Текст-2
Общинное сознание может жить в обществе, если оно подкреплено соответствующими общинными же формами организации жизни. Разумеется, оно всегда ими подкреплено в тех или границах социального устройства. И, наоборот, общинные формы жизни, даже насильственно внедренные, могут диктовать общинные формы сознания. Но связь эта исторически динамична, она справедлива для каждого сообщества в конкретный исторический период, и в каждом сообществе реализуется по-своему. Другое дело – общинное сознание всего человечества, то самое всеединство и всечеловечность, о которых думал и писал Соловьев, и которые казались такими близкими тем, кто принял идею русской революции, имеется в виду октябрьская революция. Революционная форма «всечеловечности», ее мироощущение представлено в творчестве тех, кто эту идею принял. Например, А. Блок («Двенадцать»)или В.В. Маяковский, хотя это всего лишь два имени, которыми процесс принятия «революционного всеединства» никак не исчерпывается. Но хочу вернуться к общинному сознанию языческой эпохи славянской Руси.
Языческий миф и языческое мироощущение мы знаем в тех формах, которые придала им развивающаяся культура. В действительной жизни языческого общества миф существовал иначе, чем в более поздней культурной среде, когда они (они) принимает форму, отражающий некий архетип и культурную генетику общества. На этой новой стадии он может быть назван «поэтическим воззрением славян на природу» (А.Н. Афанасьев), но таким может быть только ретроспективный взгляд. В реальной жизни языческого общества миф воспринимается как реальность (как адекватный реальности), а не как стадия развития «поэтических воззрений». Но подготовка мифа для его встраивания в последующее развитие культуры совершается во всяком обществе, начинающем переходить от родоплеменной к государственной организации жизни. У эллинов эту работу систематизации мифа выполнил Гесиод в период начинавшегося формирования греческих полисов, а позже в греко-римской действительности Лукиан превратил мифы во фривольные рассказы об обитателях Олимпа. Не знаю, есть ли такие (лукиановские) прецеденты в других культурах, но ни Китай, ни славянская Русь себе такого не позволили, если, разумеется, не принимать во внимание современный постмодерн, для которого в истории и в человеке нет ничего святого, кроме телесного вожделения. Мирочувствование и этика мифологического сознания Руси, как мы их знаем, есть, разумеется, продукт исторической эволюции. Но, надо полагать, и в этой «культурно упаковке» они адекватно отражает те проблемы и то отношение к ним, которые имели место в языческой истории или, по меньшей мере, в стадии ее перехода в историю государственную, связанную одновременно с принятием христианства.
С исторической (социологической, историософской и т.п.) точки зрения важно указать как раз на тех формы жизни, которые поддерживали «общинное сознание» языческой Руси. Оно, разумеется, еще не было общечеловеческим, но содержало в зародыше эту этическую основу, закрепленную принятием христианства. Общинное сознание закреплялось с двух направлений: с одной стороны – народный быт, с другой – образ жизни власти, т.е. княжеской элиты и дружины, как ее основного инструмента. Со стороны народа общинное (солидаристское) сознание закреплялось через представление о характере отношений между человеком и природой и через представление об иерархии человеческих взаимоотношений, вытекающих из социального статуса людей. Это образцы семейных отношений, хозяйственных, связанных с основными занятиями людей, отношения к слою, стоящему выше и т.п. Речь идет о богатых и богатстве, а также об отношении к власти. Какой-то особой социальной организации простолюдин себе не мыслил, он закреплял в сознании имевшиеся общественные структуры, наполняя их соответствующей этикой взаимоотношений. Что же касается дружинного и княжеского слоя, то здесь традиционно доминируют солидарные воинские отношения. Даже княжеская среда при всей подчас жесткой и кровавой внутренней борьбе амбициозных князей за киевский престол рассматривала себя как единую семью, и правила наследования удельных территорий устанавливала как своеобразную внутреннюю семейную дележку в соответствии с семейной иерархией.
В целом же в дохристианский период невозможно увидеть особой роли культуры восточного славянства в предполагаемом процессе становления «всеединого человечества». Зерна должны прорасти и народ должен выйти на историческую сцену, чтобы обрисовалась его историческая роль. А такой выход возможен лишь в процессе идейного и политического объединения. Ключевое событие в этом процессе – принятие христианства, ставшего идейной основой Киевской Руси. Относительная легкость соединения христианства с языческим прошлым обусловлена определенной общность этических оснований и характера жизни восточных славян. Этика терпимого совместного проживания, этика внутренней солидарности получает идейное религиозное оформление, которое станет средством идентификации, средством создания общности разных слоев населения на основе определенной этики, основой межэтнической государственной общности.
На этом этапе по-своему проявляется отличие русской истории от западноевропейской. Во всяком случае по некоторым эпизодам, сопоставимость которых может показаться спорной. Но для иллюстрации... Например, эллинские племена не смогли достичь политического единства. Они смогли лишь разделиться на два центра (Афины и Лакедемон), вступившие друг с другом в смертельную войну, сходную с гражданской. Единого греческого государства не сложилось, хотя и возникали временные панэллинские союзы при отражении общего внешнего врага (персов). Единое римское государств было образовано насильственным объединением (завоеванием). Греки внесли свой культурный вклад в римскую империю, но в ее политическом строительстве они не играли ведущей или сколько-нибудь важной роли. Если бы не Рим, то, возможно, греческая история осталась бы историческим эпизодом, одним из многих, хотя такое предположение выглядит гадательным. На новый исторический, наверное, во многом заслуженный пьедестал греков подняла новая европейская истории, начинавшаяся в 15 веке. Одним из оснований были несомненные интеллектуальные заслуги греков, без них умственная европейская история приняла бы иной вид. Но с греческой культурой связана и весьма спорная и проблемная этическая составляющая. Эта культура сильна индивидуализмом, обращенным внутрь самого индивида, т.е. индивида, преследующего свои личные цели и идущего к ним подчас героическим путем. Этакая героизация индивида самого по себе, которую и сегодня можно отметить в европейской культуре. Однажды уже мною упоминалось: сравним Геракла и Илью Муромца по целям их подвигов и оценке таковых в сознании народа. Индивидуализм, подчеркнутая защита эгоистических интересов (личных, племенных, полисных) не дала грекам того сознания общности, которое характерно для народов, способных к большим историческим свершениям. Отмечу также и тенденцию к гедонизму, которая несомненно ослабляет волю к значимому общественному героическому действию.
Вместе с принятием христианства и становлением Киевской Руси восточные славяне входят в мировую историю, в которой, можно согласиться, они играют роль альтернативной Европы в том смысле, что их христианская история отлична от западноевропейской. Расцвет Киевской Руси был исторически недолгим по ряду причин, одна из которых – татаро-монгольское нашествие. Политическое объединение русских княжеств, труднодостижимое при принятом тогда порядке наследования, было актуальной исторической задачей, выраженной в «Слове». Организованная лавина кочевников прервала этот процесс на юге, он был перенесен на северо-восток. Объединение славянских племен происходит в рамках становящегося Московского царства, в ходе этого процесса формируется этнос великороссов, ставший опорным для нового русского государства. О культурных основаниях этого государства, важнейшим среди которых являются именно этические основания, архетипы этического сознания, очень важное и интересное замечание делает В.О. Ключевский. Именно, русский историк отмечает, что цикл сказов, эпических повестей и былин, которые воспроизводило устное творчество севера, принесен фактически из прошлой Киевской Руси. И это творчество жило в народе вместе с христианством, свидетельствуя об этической совместимости языческого прошлого и христианского настоящего при всем различии их догматических (мифологических) оснований. Разумеется, язычество не могло быть объединительной государственной формой сознания, как оно не стало таковым при основании Киевской Руси. В этой истории только христианство могло выполнять такую роль, которая делало нас одновременно и как причастными европейской истории, так и чуждыми ей. Россия приняла христианство на своем культурном фундаменте, на своей культурной почве, начинавшейся в язычестве, Европа – на своем. Это глубинное различие, обусловлено системным множеством факторов, могло быть преодолено единым пониманием веры, о чем позднее так пекся В.С.Соловьев. Но единого понимания не сложилось видимо по той причине, что народы не начинались с христианства, но продолжали себя в нем. Понимание последнего оказалось различным по неким глубинным ментальным основаниям, хотя названое различие проявлялось в догматических спорах относительно символов веры, которые при рационально-рассудочном подходе могут показаться весьма не существенными. Московская Русь продолжила развитие глубинной экзистенциально-этической основы, которая должна была рано или поздно заявить о себе и в новом мире, который придет на смену аграрно-феодальной стадии развития.
Конечно, здесь также нужен анализ исторического отбора социальных форм, поддерживавших архетипические установки сознания или же противодействовавшие им. Общество сложный организм, в нем вживлены часто весьма различные и противоречивые начала. Но развитие опирается на одни и отвергает другие. Московское царство не было лишено подобных противоречий внутреннего плана, народ, разные социальные группы из народа, и элиты многое чувствовали и понимали по-разному. И поскольку система управления, как и любое проявление социальной жизни, складывается на основе определенных этических принципов (во всяком случае не может им не следовать де-факто), то разрыв элиты и народа всегда явно или неявно оформляется как разрыв «метафизический», экзистенциальный, иначе можно сказать – разрыв мировоззренческий. Вопрос в том, насколько глубоко может совершаться такой разрыв в обществе, не разламывая его. Понятно, что в это период христианская этика является местом встречи и примирения противоречий такого рода, чем и определяется роль христианско-православной веры и православной церкви того времени.
Впрочем, интереснее всего (в плане обсуждения настоящего) прикосновение к этим проблемам в истории России в 19 веке, поскольку именно тогда начинает формироваться тот исторически необходимый тип самосознания, с успехами и поражениями которого органический связана история России в 20 веке.
Замечу в заключение, что сказанное выше о язычестве не должно пониматься как установка на возврат к нему и к поиску культурной идентичности народа в языческих верованиях, как это воображают некоторые исторические клубы и люди, становящие на антихристианскую позицию. Несомненно, что русское христианство перемололо и переварило язычество. Это был процесс развития, в ходе которого формировалась новая культурная действительность. Это развитие архетипа, явленного ранее в мифологическом сознании, которое нельзя элиминировать, не разрушая оснований культурного типа (оно входит в него в формах, соответствующих закону эволюции). Русский мужик 19 века при всех своих суевериях и сохранившихся языческих предрассудках, язычником не был. Он был уже христианином, таким, каким создала его жизнь.

[Ratan]

'Ratan' date='27.9.2010, 16:36' post='18486']

Это развитие архетипа, явленного ранее в мифологическом сознании, которое нельзя элиминировать, не разрушая оснований культурного типа (оно входит в него в формах, соответствующих закону эволюции).

«Лирическое» отступление…
Можно поставить вопрос, как живет архетип в обществе, если сознание общества претерпевает столь глубокие пертурбации как, например, переход от язычества к религии единобожия, в нашем случае – к христианству? Если воспользоваться простой, но уместной аналогией, то можно обратиться к тому, каким образом сохраняет себя человек как некая личность, как субъект, способный к самоидентификации и удерживающий эту идентификацию, узнающий самого себя при всем изменении жизненных обстоятельств (даже после «перестройки»). Таких условия два: а)память, позволяющая вписывать все жизненные события в некое смысловое идентифицирующее пространство личности; б)некое сохраняющееся идентификационное начало, некий личностный архетип, структурирующий смысловое пространство, обрастающий событиями и синтезирующий все происходившие события в этом «пространстве» без разрушения оного. Факторы, способные разрушить эту самоидентичность, отталкиваются, а поступки, способные повлечь такие же следствия – избегаются. Но избегнуть удается не всегда (показателен пример Раскольникова) у Достоевского, и тогда личности остается либо погибнуть, приняв разрушительный поступок, либо возвратиться к внутренней цельности через трудную душевную работу и жизненную драму очищения.
Нечто подобное можно сказать и об обществе. Условием его существования как культурно-исторического субъекта (и вообще условием его существования) является его историческая память. С этой памятью сообщество вступает в историю, выходя их мифологической фазы и унося из нее некий архетип. Миф вне времени, и архаическое общество может вступить в историю только приняв (выработав) то, что можно было бы назвать исторической формой сознания. Это такое сознание, которым общество не только вписывается в природное пространство, но и во время, и начальной точкой истории, представленной достаточно значительным временным отрезком, является выход из мифа. Мифологические смыслы легко вписывают людей в природу, но не в историю. Но, родившись как исторический субъект, общество уносит с собой память о рождении, подобно тому как и отдельная личность всегда знает факт своего рождения по своим родителям и по своей культуре (этносу и т.п.). (Фамилия, Имя и Отчество, а также национальность – два неустранимых признака идентичности - были прописаны в советских паспортах. Один из них сегодня изъят из паспорта, но не из памяти людей). Поэтому в историческом движении общества сохраняется как память об архетипе, так и ключевые события, придающие новые формы существования тому содержанию, которое первоначально заключено в архетипической форме. Все мы помним те или иные ключевые события детства, но память о них не делает нас детьми. Так же и в обществе, культура наслаивает в его памяти ключевые события, связывает их в единую нить существования. И в этой связи уместен вопрос – что позволяет нашему культурному типу (архетипу) производить этот синтез, осуществлять названную историческую работу?
Если следовать принципу, что основание всего начала нравственные, то придется сказать, что главным в архетипе является закладываемая им этика, с которой общество совершает свой путь, подобно тому как с заложенными в психику (душу) этическими началами совершает человек свой жизненный путь. Эта этика закладывает не рациональными правилами или вербальными предписаниями. Она закладывается образным восприятием добра и зла, переживанием этих образов, напрочь связующих человека с жизнь. Добро и зло представлены в поведении и онтологизированы (представлены как некие объекты - носители этих свойств) в образах сознания. Продление жизни, а продление жизни культурного сообщества есть делание добра, становится основным поведенческим принципом и основным переживанием, наполняющим человеческое существование. Это и есть высшие (трансцендентальные) мотивации, ради которых личность сжигает себя в творчестве или жертвует жизнью ради общего дела в ситуации критического выбора. Ситуации такого экстремального выбора к счастью редки. Главное в этике – отношение жизни, реализуемое в поведении, т.е. через действительное активное отношение ко всем обстоятельствам социальной жизни и прежде всего, через отношение к другим субъектам на личностном уровне и на уровне сообществ.
Этика живет в поведении, а поведение совершается в определенной социальной среде. Одно из не услышанных современниками положений В.С. Соловьева - его протест против субъективизма в этике, против представления о нравственных принципах как сугубо субъективных личностных убеждений. Общество столь же ответственно за доминирующую в нем этику, как личность ответственна за свое поведение. Способность общества к деланию добра есть мера его исторического развития. Разумеется, делание добра не филантропия, речь идет о способности продлевать жизнь. Поскольку же в истории представлены разные культурные формы (подвиды) жизни, то и «делание добра» принимает конкретные культурно-исторические формы, обеспечивающие сохранение и продление жизни соответствующего сообщества (нации, государства, цивилизации). Борьба между ними оправдана лишь тем, что она в конечном счете способствует выработке объединительных форм глобального общежития на основе этики жизни.
Культурный архетип, т.е. глубинная этика и глубинные переживания, могут быть уподоблены векторному полю, в котором совершается движение исторического субъекта. Социальное устройство и социальные институты складываются в этом поле, хотя основные единицы социальной структуры создается не «полем» (не архетипом), но самой жизнью в сообществе и развитием этой жизни посредством деятельного отношения к природной среде (в этом пункте можно фиксировать правоту марксизма). Если на уровне общественного сознания, тем самым и на уровне картины мира, приняты некие этические принципы, то люди некоего сообщества не будут безразличны к тем поведенческим схемам, которые навязывает общественное устройство или доминирующие в нем социальные группы. Отторжение структур, навязывающих поведение, противоречащее культурному архетипу, рано или поздно реализуется в сумме действий, приводящих к выбору такого типа социальных взаимоотношений, которые удовлетворяют жизненному культурному типу общества.
В трех речах памяти Достоевского В.С.Соловьев пишет: «Законная причина социального движения в противоречии между нравственными требованиями личности и сложившимся строем общества». И далее, говоря о Достоевском: «Он понял прежде всего, что отдельные лица, хотя бы и лучшие люди, не имеют права насиловать общество во имя личного превосходства; он понял также, что общественная правда не выдумывается отдельными умами, а корениться во всенародном чувстве…». Действительно, «смысловое поле», заданное культурным архетипом, поддерживается народным чувством и все социальные группы живут в этом поле, принимая его как свое и действуют в нем ради своих интересов если и ортогонально вектору поля, то во всяком случае не вопреки ему. Этим достигается согласие, этим обеспечивается единая историческая судьба. Те же, кто стремится сломать соответствующий вектор, вступают в борьбу с историей, в борьбу с народом и народным чувством. Конечно, остается тонкий вопрос, возможна ли коррекция вектора и, если она возможна, то как она достигается? Но исторические модификация смыслового поля культуры и борьба с ним на уничтожение суть совершенно разные вещи. Ликвидировать смысловое поле можно лишь ликвидацией субстрата, носителя этого «полевого напряжения». Так можно понимать утверждение Данилевского, что культурный тип не передается, не пересаживается другим народам.
В общественной жизни поступки, совершаемые людьми, неизбежно обретают определенное значение, определенный смысл, который М.Вебер в своей понимающей социологии называл объективным смыслом. Он не зависит от субъективных смыслов, которыми могут руководствоваться люди. Это как «у книг своя судьба». Например, имеет ли этический, тем самым культурно-смысловой контекст проект «Сколково» как строительство инновационного центра? Имеет, несомненно. Это решение строить некий научно-технологический центр по аналогии в таковыми на западе, точнее. В США. Его этическая основа – отторжение советской истории, иначе проблема решалась бы на основе существующих научных центров через те или иные формы их участия как опорных для технологического развития России. А отношение к прошлому – глубинная этическая проблема точно также как наше отношение к нашим родителям.
В конечном счете, ответ на вопрос о том, чем был СССР, требует выяснения, какой культурный архетип, какое смысловое поле соединяют наше прошлое и настоящее и способны обеспечить будущее. Какие культурные смыслы, в каких формах и какими социальными группами были поддержаны в аграрном прошлом России и в ее индустриальной стадии? Вне решения вопроса о том, как живет и транслируется в обществе культурно-историческое начало, трудно найти эффективные рецепты социального действия.