Чем был СССР?, Проблема преемственности исторического развития России. Опции

[Ratan]

Текст-1
Я лично очень устаю от Млечина и Сванидзе. Причина простая. И без них нас окружает постоянная пропагандистская ложь, которая в этих «судах» подчас превышает ту меру, которую способна переносить психика человека. Пренебрежение логикой и фактами, демагогическое передергивание и истошный визг являются формой безнравственного поведения. К нему нельзя привыкнуть, не потеряв нравственного чувства, и его трудно переносить в больших количествах (сочувствую Кургиняну). Оно травмирует сознание, оно демонстрирует свинское отношение к прекрасному дару человека, к его разуму. А презрение к разуму есть глубокое извращение смысла жизни, замена высшего и гордого назначения разумного существа корытом и рулоном туалетной бумаги. И, наконец, глубокая органическая фобия (ненависть и страх) по отношение к тому народу, о котором они говорят. Однако же…
Тематика «Суда времени» вновь обращает нас к главному мировоззренческому и политическому вопросу сегодняшнего дня: чем был Советский Союз в истории России? Этот вопрос обращен не столько к деталям социального устройства СССР, хотя это тоже тема не маловажная, сколько к историософии, т.е. к метафизике истории, к пониманию происходящих в ней событий, к действиям «крота», прокладывающего подчас невидимый нами тоннель, по которому идет исторический поток.
Сегодняшняя политическая пропаганда отрицает советскую историю целиком и полностью как ужасный и кровавый тоталитаризм, как монстр, в котором не было никакого человеческого смысла. Из той точки зрения исходит команда Млечина-Сванидзе, не только непрерывно навязывая аудитории эту мысль в ходе «cуда», но и распространяя названную оценку на всю русскую историю. Конечно, много новых сторонников эта точка зрения обрести не может, но она все глубже вбивает клин между большинством, голосующим по телефону, и меньшинством, сидящим в телестудии. Последовательные сторонники «млечинского либерализма» к диалогу принципиально не способны. Приняв хоть на ноготок что-то позитивное в русской и советской истории, либеральная птичка увязнет и пропадет. Но она пропадет и в том случае, если не будет поддержана политической власть, а на мнение народа ей наплевать (собственно, им обоим наплевать на это мнение). Власть упорно не хочет принять ничего положительного в советской истории по многим причинам, одна из которых все та же: коготок увяз – птичке пропасть. Придется сопоставлять прошлое и настоящее не по виртуальным мифическим показателям «демократии» в виде, например, зачитывая прав задержанному в принципиально не правовом криминальном обществе, а по фактам реального состояния общества, в действиях которого был исторический смысл. Тогда обнаружится чудовищный провал, в который втащила Россию советская и нынешняя элита в содружестве с транснациональной плутократией.
При обсуждении вопроса о СССР важны не только многие детали, на ряде которых спекулируют люди, устраивающие нам культурно-исторический геноцид. Важно ясно представить нашу историческую траекторию и понять связь прошлого и настоящего. Для меня и, полагаю, для большинства обитателей этого форума, оценка советского периода как исторического этапа, продлившего историческую жизнь России, является обществоведческой аксиомой. Проблема не в том, чтобы убеждать себя в этом. Проблема в осознании исторической связи прошлого и настоящего. А для этого нужно под соответствующим углом увидеть не только настоящее (я имею в виду советский период), но и период прошлый досоветский. Но сначала нужно задать угол рассмотрения интересующего нас объекта.
Любое общество всегда определенным образом понимает жизнь и реализует это понимание в общественном устройстве и социальных общественно значимых действиях. Это не значит, что люди всегда идут от понимания смыслов к организованным сознательным действиям.
Чаще случается так, что общество выстраивается (перестраивается) в ходе реализации конкретных мотиваций текущего дня. Но жизнь все равно заставляет оценить результат по его соответствию некоторым генеральным установкам, принятым в культуре. На этой основе социальная модификация будет либо принята, либо отвергнута. Мы стоим перед такой дилеммой, но в условиях столь страшного исторического цейтнота, что историческая (а с ней и физическая) гибель России может случится, прежде чем произойдет такое осознание. Важно однако, что всегда есть смыслы, обеспечивающие внутри общества некоторый консенсус сознания, и смыслы такого рода придают обществу устойчивость и определенные идентификационные признаки. При этом совсем не обязательно, чтобы общество имело однозначные и адекватные рациональные формы осознания глубинных смыслов такого рода. Смыслы всегда фиксированы двояко, именно, в формах переживания образов и в форме рациональных конструкций. Еще раз отмечу, что и те и другие оказываются своеобразной формой отражения (внутренней рефлексии) фундаментальных установок сознания, организующих общество. Рациональное содержание, наполняющее эти формы, может быть весьма отвлеченным, но в конкретном историческом контексте оно закрепляет фундаментальные смыслы культуры. Поскольку смыслы определяют мотивации, постольку рациональная сфера закрепляет мотивации, соответствующие фундаментальным смыслам культуры. С мотивациями связан мир переживаний, утверждающийся в культуре и выраженный средствами искусства. Через мир образов и переживаний культуры смыслы приходят в индивидуальное сознание.
Ближе к России. В чем же русское понимание жизни, выраженное в основных смыслах ее культуры? Самое общее суждение (не новое) заключается в том, что фундаментальными для нее являются общинные принципы жизни. Сразу отметим, что само по себе названное обстоятельство не является исключительным. Все традиционные общества в той или иной мере следуют общинным принципам жизни. Вопрос в том, в какой форме и насколько глубоко они способны формировать основные экзистенциальные смыслы. Русская жизнь в ее историческом развитии отличается именно этой цепкой связью с общинными формами жизни. Эта связь не «с неба свалилась», как думал В.С. Соловьев. Т.е. я здесь вульгарно выразил мысль Соловьева, который «русскую идею» и мировое значение русской культуры связывал с онтологией всеединства, начало которому лежит в самом Создателе и его творении. Можно погрешить против религиозной онтологии и взять за основание эволюционные представления, прежде всего, представление о социогенезе (культурогенезе или антропосоциогенезе), и с этих позиций дать оценку принципу всеединства и роль последнего в человеческой истории и в русской истории.
Общинные принципы жизни изначально имеют место в человеческой истории или, лучше сказать, в социогенезе. Вид Homo sapiens живет сообществами, и вне сообщества нет ни человеческого индивида (особи) ни, тем более, человеческой личности. С научной эволюционной точки зрения нелепо говорить об автономном самодостаточном индивиде. Если таковой и существует, то только как продукт социогенеза и человеческой истории в целом. Но мы не будем заниматься теоретическими вопросами социогенеза и обратимся прямо к русской истории. Тело русского государства (Киевской Руси как ее первого этапа) формировалось в аграрный период ее истории. Среди факторов геополитического характера, отмеченных историками, является обширность пространств, вошедших в территорию русского государства и, тем более, в Российскую империю. Оседлое (или кочующее?) земледелие является основной формой ведения хозяйства. Подсечно-огневое земледелие, лесную охоту и бортничество В.О. Ключевский называет основными видами хозяйственной деятельности в период Киевской Руси, да и в последующий период Руси Московской. Земледелие действительно в некотором смысле кочующее, поскольку в ходе расселения в бассейнах рек идет расчистка отрытых и сухих островков леса и лесостепи для земледелия. Но расчищенный участок плодовит в течение примерно пяти лет. Далее нужно расчищать другой, продвигаясь на новые места.
Этот образ жизни на обширных пространствах в совокупности с набором других факторов развития рождал и соответствующий характер, лучше сказать, соответствующий социально-исторический тип поведения. В нем доминируют незлобливость, сотрудничество, т.е. признаки поведения, которое может быть названо солидаристским. Оно, разумеется, отличает своих от чужих, но исходит из их равного права на жизнь. Имеется в виду не юридическое право, реализация которого всегда обусловлена законами и соответствующим пониманием юридических терминов. Речь идет о безусловном человеческом праве, основанном на признании живого факта человеческого существования. Представление о солидаристском характере языческой культуры лучше всего получить через саму эту культуру, сохранившуюся в памяти народа. Именно она задает архетипы мирочувствования и, тем самым, архетипы сознания. Конечно, остались по существу лишь ее вербальные образцы: мифы, былины (славянская альтернатива героическим сказаниям греческой античности), сказки и т.п. Кстати, этот материал оказался весьма востребованным сразу после войны. Я, дитя послевоенного времени, был воспитан на «Слове о полку Игореве», сказании о подвиге Евпатия Коловрата, мстившего Батыю за разорение Рязани и, конечно, на русских сказках! Пушкин, это начало нашего национального самосознания, был воспитан на русской сказке, его воспоминание об Арине Родионовне есть нечто большее, чем проходной и бытовой эпизод из жизни подростка. Человек, проникшийся с детства мироощущением русской сказки, проникается мирочувствованием делания добра. В русской сказке практически нет меркантилизма, хотя она часто завершается словами «стали жить-поживать и добра наживать». Герой сказки совершает преодоление ради восстановления гармонии отношений между людьми, а также между людьми и природой. В ней всегда побеждает добро, которое (в сказке) часто принимает совсем не героические формы (часто героем оказывается младший и вроде бы недалекий Иван). Не хочу сказать , что это исключительное свойство только русских сказок. Просто понимание добра разное в разных культурах. Помнится, в детстве попался в руки сборник сказок европейских. Там среди прочего был сюжет о бедном человеке, который по бедности мог покупать только печенку, и ходил пешком в соседний город, потому что там она была дешевле (на копейку, к примеру). При этом в пути он снимал башмаки и нес их в руках или в кошелке (чтобы, говоря современным языком, не вызывать дополнительных транспортных издержек, способных обнулить выгоду дешевой покупки). Право, я чуть не плакал, жалея этого человека. (И даже сегодня бедных духом Млечина и Сванидзе готов слезно пожалеть, поскольку они испытывали (по их рассказам) недостаток туалетной бумаги и топтали башмаки в ее поисках). В русской сказке выражен архетип народного сознания. Не удивительно, что неутомимые преобразователи нашего сознания добрались и до этой сферы, превращая в детских мультфильмах былинных героев в современных «братков».
Эволюция никогда не отказывается от своих предшествующих достижений. Она включает их в процесс развития, отказ от них есть признак регресса и деградации. Так и с языческой культурой агарного прошлого. Она не может быть отброшена. Просто она занимает свое место в культурной иерархии, и, если онтогенез есть повторение филогенеза, то обращение к образам, явленным в языческой былине, русской сказки и т.п., уместен именно в детско-подростковом возрасте, когда совершаются основные культурные импринтинги, по которым человек будет себя в последующем идентифицировать. Обращение к культуре прошлого в зрелом возрасте носит уже иной характер, оно необходимо для ее осмысления и выстраивания рациональных форм сознания.
Это большая тема, заслуживающая не только академического внимания. Я лишь хочу отметить, что языческое наследие русской славянской культуры уже пропитано мироощущением биофилии, жизнь в ней помогает жизни, и эта помощь, это солидарное действие начинается от помощи муравьишек или иных насекомых, перебирающих зерно или отыскивающих потерянный мелкий предмет, до медведей и волков, сотрудничающих с человеком. И сотрудничающих именно в добром деле, в деле борьбы со злом и силами, отнимающими жизнь! Масса житейской мудрости, и главное, - добра и солидарности со всей природой в делании добра.
Здесь поставлен вопрос о далеком прошлом, не имеющим прямого отношения к событиям 20 века. Конечно, политическая история нашего времени не определяется нашей дохристианской историей. Но моя мысль в том, что в плане этическом СССР начинается в далеком прошлом, есть глубинная культурно-историческая связь и реанимация русского эпоса в годы тяжелейшей смертельной борьбы совсем не случайна. С этики языческой биофилии начинается та роль в истории, которую мы сами не выбирали, которая, как говорил В.С. Соловьев, есть то, что бог задумал о России («Русская идея»). Ну, в духе античного софиста о боге ничего сказать не могу, ибо тема эта слишком глубока, а жизнь коротка. Но история в силу своих обстоятельств определяет культурные роли народов, и эта культурная роль начинается с его культурного архетипа.
Это первый текст темы, ее первый шаг

[kurinn]

Можно поставить вопрос, как живет архетип в обществе, если сознание общества претерпевает столь глубокие пертурбации как, например, переход от язычества к религии единобожия, в нашем случае – к христианству? Если воспользоваться простой, но уместной аналогией, то можно обратиться к тому, каким образом сохраняет себя человек как некая личность, как субъект, способный к самоидентификации и удерживающий эту идентификацию, узнающий самого себя при всем изменении жизненных обстоятельств (даже после «перестройки»). Таких условия два: а)память, позволяющая вписывать все жизненные события в некое смысловое идентифицирующее пространство личности; б)некое сохраняющееся идентификационное начало, некий личностный архетип, структурирующий смысловое пространство, обрастающий событиями и синтезирующий все происходившие события в этом «пространстве» без разрушения оного.

Чем был СССР?
Мне кажется, что схема здесь не очень сложная. Россия и СССР всегда были в положении догоняющего. Среди множества векторов, действующих внутри страны, этот становился определяющим на всех исторических перекрестках. Необходимо было догнать, чтобы выжить и это форматировало ментальность. Одни «догоняли» сообща, мобилизуясь в общине, другие, у кого была возможность, индивидуально. Отсюда и возник наш тип либерала – свобода за счет остальных.
Главный фактор, удерживающий нашу самоидентификацию – необходимость противопоставить внешнему давлению (идейному, прежде всего) свою «самость». Это – у патриотов, а у либералов – отвержение «самости» с потерей самоидентификации.
Если вдруг, каким-то чудом, Россия вырвется вперед, она сразу же потеряет свою основу, структуру смыслов. Это будет для неё самым сильным испытанием за всю её историю. И в этом, как раз, я вижу причину гибели СССР – приблизившись к идейному горизонту, он не смог предложить ориентиров для дальнейшего движения, предпочел снова спрятаться за спины лидеров.

[Ratan]

'kurinn' date='20.10.2010, 17:20' post='20294']

Чем был СССР?
Мне кажется, что схема здесь не очень сложная. Россия и СССР всегда были в положении догоняющего. Среди множества векторов, действующих внутри страны, этот становился определяющим на всех исторических перекрестках. Необходимо было догнать, чтобы выжить и это форматировало ментальность.

Здесь вопрос возникает главный: кого догоняли в чем догоняли? Думать, что игра в догонялки - главный исторический вектор (определяет исторический вектор)? Я с таким подходом согласиться не могу. Хотя есть один резон. Запад (Европа) бросил вызов всему миру через мощь, доставляемую научно-техническим прогрессом. Чтобы провостоять ему (защищить себя) нужно было этим прогрессом овладеть. Но этим не исчерпывается историческая динамика. И она сама по себе не определяет сути исторического движения того или иного общества, поскольку использование технического прогресса может быть разным.

[kurinn]

Но этим не исчерпывается историческая динамика. И она сама по себе не определяет сути исторического движения того или иного общества, поскольку использование технического прогресса может быть разным.

Согласен, что не исчерпывается. Я использую такую модель. Два одинаковых крестьянина, которым достались поля разной продуктивности. Мне кажется очевидным, что через некоторое время возникнет богатый и относительно его бедный. Такое материальное неравенство, да еще как фундаментальный фактор, неизбежно сильно повлияет на их взаимоотношения. Антиисторический вариант совместного землепользования я не рассматриваю. Попробуем вникнуть в умонастроения бедного. Там, скорее всего, будет стремление, несмотря ни на что, иметь крепкий забор или податься в батраки к богатому, приобщиться хоть таким способом к недостижимым ценностям. Первый вариант – это и есть корни русской ментальности, а второй – корни русского либерализма. Конечно, не все корни, но главные для рассматриваемой темы, поскольку в ней рассматривается вопрос не вообще, почему мы такие, а – почему мы не такие (как на Западе).
Еще один мысленный эксперимент. Давайте разнесем Россию и Запад с их ресурсами и историей на разные планеты. Мне кажется, что Россия сильно изменится, а Запад – нет. Думаю, что Россия выделит из себя минироссию и минизапад.

Разность использования технического прогресса, мне кажется, имеет те же корни. Как только исчезнет Запад, начнется дрейф в сознании в сторону «западного» использования. Для желательной альтернативы нужна революция в общественном сознании.

[Ratan]

'kurinn' date='20.10.2010, 22:11' post='20315']

Я использую такую модель. Два одинаковых крестьянина, которым достались поля разной продуктивности. Мне кажется очевидным, что через некоторое время возникнет богатый и относительно его бедный. Такое материальное неравенство, да еще как фундаментальный фактор, неизбежно сильно повлияет на их взаимоотношения.

Подобную модель использовал Е.Дюринг для объяснения возникновения насилия. Ф.Энгельс ему ответил, что модель не адекватна. Модель действительно не адекватна. Еще Аристотель говорил, что человек существо общестенное. Все экономические отношения возникают в контексте суммы отношений, связывающих общество в некую целостность. Только в этом поле отношений можно рассматривать экономические или иные взаимоотношения индивидов. Это объемная тема, отчасти освещаемая в ветке "антропология". Стремление начинать анализ общества с отношений экономических на мой взгляд крайне односторонняя и искажает картину общественной жизни.

Антиисторический вариант совместного землепользования я не рассматриваю.

Не понял, почему антисторический? Можно ли считать совместным землепользованием общинную собственность на землю, бытовавшую в Росси?

Попробуем вникнуть в умонастроения бедного. Там, скорее всего, будет стремление, несмотря ни на что, иметь крепкий забор или податься в батраки к богатому, приобщиться хоть таким способом к недостижимым ценностям.

На этот предмет нужно почитать внимательно "письма" А.. Энгельгардта. Тогда станет понятна та или иная мотивация бедняка. Модель Ваша абстрактна (слишком далека от действительности), в ней и мотивации столь же абстрактны. Точнее, абстрактному индивиду вкладываются в сознание придуманные мотивации. А если я предположу, что они организовали хриситанскую общину и объединили собственность?

Еще один мысленный эксперимент. Давайте разнесем Россию и Запад с их ресурсами и историей на разные планеты. Мне кажется, что Россия сильно изменится, а Запад – нет. Думаю, что Россия выделит из себя минироссию и минизапад.

У нее (у России) врожденное раздвоение сознания?
А вообще-то на подобные вопросы будет еще новый текст.

[kurinn]

Еще Аристотель говорил, что человек существо общественное. Все экономические отношения возникают в контексте суммы отношений, связывающих общество в некую целостность. Только в этом поле отношений можно рассматривать экономические или иные взаимоотношения индивидов. Это объемная тема, отчасти освещаемая в ветке "антропология". Стремление начинать анализ общества с отношений экономических, на мой взгляд, крайне односторонняя и искажает картину общественной жизни.

Предложенная мною модель не ставит задачи провести анализ отношений в обществе, а – между обществами, указать на фундаментальную причину, из которой происходит отличие. Отсюда и «антиисторичность» - никогда не было случая, чтобы народы длительное время совместно использовали одни и те же ресурсы, не было общины народов.

Поле отношений – сиюминутный срез, результат развития некоторых причин, многие отношения восходят к одному и тому же фактору.

На этот предмет нужно почитать внимательно "письма" А.. Энгельгардта. Тогда станет понятна та или иная мотивация бедняка. Модель Ваша абстрактна (слишком далека от действительности), в ней и мотивации столь же абстрактны. Точнее, абстрактному индивиду вкладываются в сознание придуманные мотивации. А если я предположу, что они организовали хриситанскую общину и объединили собственность?

К чему здесь Энгельгардт? Поставить себя на место «бедняка» достаточно просто – многие претензии россиян (русских) к Западу происходят из этой позиции. Я обращаюсь не к абстрактному индивиду, а к конкретному – к вам. Вы, став на место «бедняка», выскажите вашу мотивацию. Например, предложите России и Западу создать «общину и объединить собственность».

У нее (у России) врожденное раздвоение сознания?

Да, возможно и разтроение и разчетверение. По моей версии таких сознаний столько, сколько стратегий может придумать «бедняк», живя рядом с «богачом».

[Ratan]

текст-4
Если обращаться к ментальным основаниям советского общества, то едва ли можно сомневаться в том, что эту роль выполнили общинные принципы русской культуры, в той или иной форме присутствовавшие и на предшествующих стадиях развитии России. Общинные основания есть в любой культуре, но степень и формы их развития могут быть разными. В частности, европейское сознание заместило общинную доминанту индивидуалистической в ходе Реформации и реформационных войн. Становление «духа капитализма» (М.Вебер) было весьма и весьма кровавым, это была гражданская война, принявшая форму войны религиозной.
Понятие «дух капитализма» введено М.Вебером, оно принято в научный оборот, и такому положению не мешает несогласие с этим понятием многих исследователей. Если бы обществознание СССР хотело противопоставить в сфере теоретической свое исследование ментальных оснований «русского коммунизма» (Н. Бердяев), то ему следовало обсудить основания и сущность «общинного духа» русской культуры, противопоставляя его западному духу капитализма. И нельзя сказать, что никто и никогда не подступался к исследованию общинного сознания. И не только славянофилы. Есть яркие примеры подхода к его описанию, в число которых входит также философия В.С. Соловьев и Н.Ф. Федорова, которые возможно, сделали для его выявления больше, чем многие другие. Для социологического описания русского общинного духа есть достаточный материал как обработанный, так и не обработанный. В целом же общинный дух русской культуры еще ждет теоретической концептуализации, но можно предложить те или иные наблюдения в этой сфере, позволяющие увидеть преемственность русской истории.
В свете событий сегодняшнего дня, а главным событием в нашей новейшей истории явилось историческое предательство элитой своего народа и своего общества, интересен вопрос, где жил и кем поддерживался «дух общины», ставший в советское время духом русского коммунизма? Собственно, в аграрном прошлом были две основные социальные группы: народ, т.е. крестьянская масса, и боярская, а потом - барско-дворянская элита. Общность религии, объединявшая эти два общественных слоя, создавала общее культурное поле, и, тем самым, создавала некое культурное единство и согласие по основным программным принципам поведения. Вопрос же о границах этого согласия обнаруживается при сопоставлении принципов социального устройства, на которые была ориентирована та или иная социальная группа. Эти принципы выражены во многом, в том, какие предания, сказки, мечты или общественные теории они выбирали. Можно попытаться дать ментальный портрет двух названных слоев общества, который даст представление об основаниях преемственности русской истории.
Прежде всего речь должна идти о народе, т.е. о крестьянине, бывшем основной тягловой силой государства Российского на православно-имперской стадии его развития. В литературе прошлого сохранились описания обычаев, праздников, картины народного быта, его экономического положения, но нет цельного социологического и ментального портрета «народа». Наша классическая литература 19 века многое отобразила в жизни общества, но народного портрета не составила, и Платон Каратаев у Л.Н. Толстого едва ли может претендовать на сколько-нибудь представительный народный тип. В этом контексте литература 19 века прошла мимо народа, и причина этого достаточно проста. Слишком велик был разрыв между крестьянской массой и образованным классом, русская история развела их слишком далеко. Но разговор о причинах такого отдаления (прав был В.И. Ленин: страшно далеки они от народа) - это особая историческая тема, которую здесь исчерпать невозможно, можно лишь констатировать факт и описывать его. Другое дело анализ общинного сознания русского крестьянина. На русскую общину уповали славянофилы, на русскую общину указал в свое время и К.Маркс, судя по всему – после прочтения писем из деревни А.Н. Энгельгардта. Припадем и мы к этому источнику.
Собственный либеральный как и либерально-европейский взгляд на Россию отмечает рабское терпение и рабскую покорность русского народа (речь идет о мужике в первую очередь). Действительно, мужик ломит шапку перед барином, а для барина дать зуботычину мужику – рядовая форма диалога, закрепленная крепостным правом. Конечно, были и другие примеры отношения барина к крестьянину, но доминирующей нормой оставалась та, о которой идет речь. Не стану размениваться на конкретные факты, ими переполнена мемуарная и другая литература (в том числе и судебная хроника) 19 века. Некрасовский «парадный подъезд» образ действительно собирательный. Но действительно ли мужик был рабом с подавленным сознанием не способный ни к какому социальному действию? Нет, конечно. Подавленный раб просто умер бы на тяжелой крестьянской работе в России, ибо такая работа требует мотивации, а мотивации к труду у подавленного раба быть не может. Между тем русский крестьянин одновременно беззаветный труженик, и образ такого труженика не срастается с образом подавленного раба. Присмотримся к крестьянскому общиннику в письмах Энгельгардта, а каждый крестьянин был общинником естественным образом, т.е. самим способом своего социального существования, способом социальной организации деревни.
Прежде всего по всем жизненным вопросам, включая вопросы политические (в крестьянском понимании) он вполне свободе. Он не диссидент, такое вообще не могло существовать в крестьянской среде. Он просто говорит то, что думает. Ему и голову не придет лгать и изворачиваться. Он по-своему свободен, свободен своим крестьянским духом, а не либеральным идеями Ж.Ж. Руссо. Дадим слово петербургскому барину, вошедшему в крестьянский быт: «И что меня поражало, когда я слышал мужицкие рассуждения на сход¬ках — это свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто все, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил все, что полагается, спокоен». (А.Н.Энгельгардт. Письмо шестое).
Центральная проблема любой социальной организации – это соотношение между индивидуальным и общественным. Она обнаруживает себя и в крестьянском мире. Крестьяне вели хозяйство индивидуально, т.е. собственным двором. Деревня разбивается на дворы, каждый двор это самостоятельный крестьянский мир, но крестьянские дворы и община нераздельны уже по той причине, что землей владеет мир, т.е. община. Конечно, каждый крестьянин может (после «Положения», освободившего крестьян) прикупить земли в личное дворовое пользование. Но этим, как ни парадоксально, никак не разрушалось представление об общем владении землей, не допускающем ее переход в чьи-то частные руки. Снова А.Н. Энгельгардт: «У мужиков, даже самых нацивилизованных посредниками, все-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть все общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егоренком, когда выйдет «Новое Положение» насчет земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик ни был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик, — разумеется, и мужика можно так споить шампан¬ским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, — у него останется в мозгу «тайничок». Нужно только уметь открыть этот тайничок» (Энгельгардт, письмо седьмое).
Кстати, современному интеллигентному городскому жителю, привыкшему мыслить категорией «свободной личности», не сразу доходит до сознания, что субъектом крестьянской общины был не индивидуум, не отдельная персона. Таким субъектом был крестьянский двор, представленный на всякой сходке его хозяином или хозяевами. Переходя на персоны, можем сказать, хозяин был субъектом крестьянской общины, что важно для понимания сильно развитого крестьянского индивидуализма. Как пишет Эегельгардт, «Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит» (письмо третье).
В так понятом «дворовом индивидуализме» причина крестьянской разобщенности и, как полагает Энгельгардт, причина бедности: «Есть и еще причина бедности земледельцев — это разобщенность в их действиях. Эта разобщенность в действиях очень важна, и я намерен говорить о ней подробно в особой статье. Теперь же я только укажу, что я понимаю под словами разобщен¬ность в действиях. Крестьяне живут отдельными дворами, и каждый двор имеет свое от¬дельное хозяйство, которое и ведет по собственному усмотрению». Индивидуализм у крестьян, основанный на собственном ведении хозяйства, был очень силен и те, кто думает, что община подавляла крестьянина, что она заставляла его быть исполнителем чужих решений, глубоко ошибается. В ведении своего хозяйства крестьянин был совершенно самостоятелен. Этот индивидуализм, это дворовое хозяйство были решительным препятствием для возможного объединения крестьян в сельскохозяйственные артели для совместно обработки земли: «В моих письмах я уж много раз указывал на сильное развитие индивидуализма в крестьянах; на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для об-щего дела. На это же указывают и другие исследователи крестьянского быта. Иные даже полагают, что делать что-нибудь сообща противно духу крестьянства» (письмо седьмое). Однако, пишет А.Н. Энгельгардт: «Я с этим совершенно не согласен. Все дело состоит в том, как смотреть на дело сообща. Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам. … Но для работ на ар¬тельном начале, подобно тому, как в граборских артелях, где работа делится и каждый получает вознаграждение за свою работу, крестьяне соединяются чрезвычайно легко и охотно. Кто из нас сумеет так хорошо соединиться, чтобы дать отпор нанимателю (если бы не артели, то разве граборы получали бы такую плату за работу: граборы-одиночки обыкновенно получают дешевле, потому что перебивают работу друг у друга), кто сумеет так хорошо соединиться, чтобы устроить общий стол, общую квартиру?» (письмо седьмое).
И далее: «Лучшим примером того, какое значение в хозяйстве имеет ведение дела сообща, соединенное с общежитием, служит зажиточность больших кресть¬янских дворов и их обеднение при разделах. Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значи¬тельного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, все хорошо «загадать»; в хозяйстве же хороший «загад» — первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идет скорее и результаты по-лучаются хорошие. … Но вот умер старик. У некоторых братьев сыны стали подрастать — в подпаски за¬ставить можно. У одного брата нет детей, у других только дочки. Бабы начинают точить мужей: «неволя на чужих детей работать», «вон Сенька бросил землю, заставился к пану в скотники, 75 рублей на готовых харчах получает, а женку в изобку посадил — она ни жнет, ни пашет, сидит, как барыня, да на себя прядет» и т. д. и т. д. Сила, соединявшая семейство и удерживавшая его в одном дворе, лопнула. И вот, несмотря на то, что «один в поле не воин», что «одному и у каши не споро», что «на миру и смерть красна», двор начинает делиться» (письмо с едьмое).
Причиной деления является этакий «естественный» крестьянский индивидуализм, стремление вести собственное хозяйство, жить своим двором. И хотя крестьяне понимают выгоду артельного объединения и бедственные последствия разъединения, преодолеть тенденцию к делению они не могут и вместо одного богатого двора появляется три бедных: «Но как бы там ни было, а разделились, из одного «богачева» двора делаются три бедные. Все это знают, все это понимают, а между тем все-таки делятся, потому что каждому хочется жить независимо, своим домком, на своей воле, каждой бабе хочется быть «большухой». Говорят, что все разделы идут от баб. Поговорите с кем хотите. И поп вам скажет, что разделы — величайшее зло и идут от баб… И мужик каждый говорит, что разделы — зло, погибель, что все разделы идут от баб, потому что народ нынче «слаб», а бабам воля дана большая, потому-де, что царица малахфест бабам выдала, чтобы их не сечь» (там же). При этом А.Н. Энгельгардт, практически освоивший крестьянское дело, пришел к убеждению, что в России перспективной является только артельная совместная обработка земли: * «Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно со¬единение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные бо¬гатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое дает средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба; только при хозяйстве сообща возможно отпускать значительное число людей на сторонние заработки, а при быс¬троте сообщений по железным дорогам эти люди могли бы отправляться на юг, где страдное время начинается ранее и, отработав там, возвращаться домой к своей страде… Разделение земель на небольшие участки для частного пользования, размещение на этих участках отдельных земледельцев, живущих своими домками и обрабатывающих, каждый отдельно, свой участок, есть бес-смыслица в хозяйственном отношении. Только «переведенные с немецкого» агрономы могут защищать подобный способ хозяйствования особняком на отдельных кусочках. Хозяйство может истинно прогрессировать только тогда, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща» (там же).
Можно подумать, что описанный индивидуализм есть приговор крестьянской общине. Однако дело обстояло совсем иначе. Крестьянин рассматривал общину именно как средство обуздать эгоизм как внутри деревни, так и как средство противостоять эгоизму кулака, купца, арендатора, взявшего помещичью землю и т.п. Все эти «экономические субъекты», могли вести дело лишь эксплуатируя мужика, лишь за счет дешевизны крестьянского труда, о которой пишет Энгельгардт. Неудивительно, что мужик держался за общину как способ социальной организации: «Смешон тот, который думает, что в деревне, разделяя, можно властвовать. Помещику, купцу и хозяйничать невозможно, не понимая, что относительно деревни нужно действовать так, чтобы всей деревне, а не какому-нибудь Осипу, было выгодно» (письмо седьмое). Общинные отношении я были одновременно сильным фактором психологического воздействия: «Человек может быть мошенник, пьяница, злодей, кулак, подлец, как человек сам по себе, но как артельный грабор он честен, трезв, до¬бросовестен, когда находится в артели». Или: «Большую способность мужчин к общему делу можно объяснить тем, что мужчины более свободны, более развиты, более видели свет, более жили в артелях, прониклись артельным духом, сделались, как выражаются мужики, артельными людьми, то есть людьми более гуманными, способ-ными сдерживать свои эгоистические инстинкты, уступать другим, уступать общему духу, общим потребностям, общему благу».
Но, как уже отмечалось, крестьянская община не прекраснодушная филантропическая организация. Ее ментальный склад опирался на прочную жизненную базу, имевшую механизмы поддержки живущих в ней людей. Как правило, как указывает Энгельгардт, мужику своего хлеба до нови не хватает, даже в урожайный год, тем более в год неурожайный: * В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, те посылают детей, стариков, старух в «кусочки» по-бираться по миру» (письмо 1). Семья идет «в кусочки», т.е. побираться по деревням, по своей деревне и по чужим деревням. И это отнюдь не нищенство, это социально отработанный способ взаимопомощи, поскольку не дать хлеба тем, кто пошел в кусочки – большой грех: «У нас настоящие нищие встречаются редко — взять им нечего. Совершенно иное побирающийся «кусочками». Это крестьянин из окрестностей. Предложите ему работу, и он тотчас же возьмется за нее и не будет более ходить по кусочкам. Разжился хозяин хлебом, дети уже не ходят в кусочки, и хозяйка опять подает кусочки другим….С голоду никто не помирает, благодаря этой взаимопомощи кусочкам. Не подать кусочек, когда есть хлеб, — грех» (там же).
Были и другие стороны жизни крестьянской общины, например, «работа из чести» или крестьянская толока, т.е. работа всем миром, работа огульная, т.е. без разбиения ее на отдельные задания, выполняемые индивидуально. Работ из чести делалась не их филантропических соображений и не из благодушия общинника. Она тоже один из факторов, скрепляющих общинную взаимопомощь. Работающие из чести знают, что каждый может оказаться в ситуации, вынуждающей обратиться за помощью к общине, и оказание такой помощи есть выражение общинного взаимодействия. На толоке все работают с полной отдачей, дружно и весело. Работа не оплачивается. Но угощение обязательно, т.е. обязательны водка и еда.
Община – способ жизни крестьянина в прошлом, его основная социальная ячейка. Эта приверженность общине, как уже сказано, вытекала не из прекраснодушия или религиозной проповеди. Это социально-историческая необходимость, за которую держался крестьянин. И эта его приверженность общине опиралась прежде всего на приверженности общинному землевладению. Ясно ведь, что частное землевладение разрушит общину и крестьянин окажется в одиночку перед всеми напастями. И крестьянину было совсем не обязательно доходить до этого логическими заключения. Он чувствовал это органически, всем своим жизненным опытом.
Конечно, жизнь в общине не могла не отливаться в соответствующие формы сознания, в которых мир представляется так сказать в укрупненных чертах, главных, для жизненной позиции крестьянина. И эти черты прописаны описательно и с тонкими наблюдениями Энгельгардтом. Для нас же важно, что крестьянин, как писал петербургский профессор, понимал, что человек склонен к эгоизму и индивидуализму, и что только община может обуздать этот эгоизм, противостоять ему. Для него и царь прежде всего общинник, или ее настоятель, призванный ограничивать эгоизм панов и чиновников. И государство для него также оправдано лишь как способ поддерживать общинные отношения. Конечно, крестьянин не мог оформить свое солидаристское общинное мирочувствование в рациональные формы мировоззрения. Это могло происходить лишь на верхних этажах культуры. Занимательно, что Энгельгардт по-своему отмечает общинную психологию, как менее меркантильную, способную обращаться к возвышенному: «Вот у мещан, у купцов дележей гораздо меньше — там вся семья работает сообща: один брат дома торгует, другой по уезду ездит, третий в кабаке сидит и все стремятся к одному — сорвать, надуть, объегорить. Не оттого ли мужик делится, не оттого ли стремится к отдельной, самостоятельной жизни, что он более человек, более поэт, более идеалист?» (письмо 7).
Конечно, это замечание Энгельгардта нельзя считать социологическим аргументом, но пример его как интересно наблюдение. Для нас важно, что определенный тип сознания, представленный на уровне жизненного поведения и соответствующего ему мирочувствования был укоренен в основной массе народа, вступившего в революцию и гражданскую войну. Собственно, этот тип сознания, эта народная правда и оказалась победителем в процессе социалистического строительство, а поражение СССР – это поражение народной правды, поражение общинного сознания, и корни этого поражения еще не исследованы нашим обществознанием.

А что же верхи, какой у них тип сознания? Были ли они способны оформить солидаристское мирочувствование народа в рациональные культурные формы, включающие общественную теорию и позволяющие совершать осознанные и планомерные действия социального строительства? Не в том ли была главная задача интеллигенции перед- и после революции? Но это отдельный сюжет.

[Ratan]

[quote name='Ratan' date='1.11.2010, 16:49' post='21275']
Текст-5. Продолжение темы.
Интеллектуалы часто склонны искать единство через объединяющую идею. Но что такое объединительная идея? Такая, с которой соглашаются единомышленники. Но вот с тем, что «пифагоровы штаны во все стороны равны» все согласны. Но это никак нас не объединяет. Понятно, скажем мы, что речь должна идти об идее смысложизненной. Но однозначную согласи-тельную формулировку такой идеи найти трудно. Пусть кто-нибудь попробует выразить ее словами, и дискуссия вокруг такой формулы скорее всего зайдет в тупик. А глубинная причина трудности раскрывается довольно просто. Жизнь не промысливается как теорема Пифагора, она переживается. И объединяющая идея тогда оказывается объединительной, когда она выражает общее мирочувствование, общность глубинных переживаний жизни. Общность же мирочувствования достигается жизнью в одном и том же культурном поле, переживанием одних и тех же смыслов. Если этой общности нет, то абстрактные смыслы нас чаще разъединяют, нежели объединяют. Глубокая общность переживаний сегодня может быть достигнута только глубоким проникновением в свою историю, причастностью к ее ключевым событиям и ее ментальным структурам. Между тем, такое проникновение в истории остается проблемой. Посмотрим на научный аппарат, на тот материал, который мы часто выставляем как основание суждений. Много ли обращений к русской истории и к ее исследователям, ее мыслителям ради понимания настоящего? Достаточно ли наше внимание к поискам русского сознания в прошлом? Как можно проникнуться «русским духом», теплым ощущением человеческой солидарности и делания добра как доминантами русской культуры, если мы от нее дистанцированы, например, поиском нового обществоведения на основе западных теорий. Этак мы только найдем «новый марксизм», приспособляемый к текущей задаче.
Общество всегда представлено разными социальными группами, стоящими на разных ступенях общественной иерархии. Но оно не всегда ощущается себя единым организмом. Социальные различия могут вести к разрыву единого культурного поля, но восстанавливая себя, общество должно восстанавливать живую нить культуры, т.е. те смыслы, которые идентифицируют общество и продлевают его историю, его жизнь. В предыдущем тексте речь шла о проявлении общинных мотиваций в жизни и в мирочувствовании русского крестьянина. Были ли поддержаны эти мотивации в других слоях русского общества и, если так, то в какой форме? В каких формах существовало культурное и политическое единство русского общества в 19 веке?
Обостренное чувство единства возникает в обществе в критические моменты в виде государственного патриотизма. Тогда государственный патриотизм становился в России, как и в других обществах, общим всенародным чувством, проникавшим во все слои населения. В начале 19 века он проявил себя в ходе войны с Наполеоном, как и при других военно-политических конфликтах того времени. В 20 веке они принял у нас форму советского патриотизма, основанием которого было советское общество, советская идеология и, что еще более важно, этика советского периода как этика братства людей. Патриотическое чувство обостряется в критические моменты и проявляет себя как всенародное единение в деле защиты Отечества, и само Отечество мыслится тогда как нечто такое, чего потерять нельзя, ибо потеря его означает исчезновение общества и необходимых условий жизни всех социальных групп. Однако в повседневной жизни поведение и мировоззрение социальных групп таким единством не отличается. И для нас здесь снова возникает вопрос, какое мировоззрение и в каких формах жило в аграрной России прошлого за пределами крестьянской массы в дворянской среде, в среде городских жителей, городских мещан, имея в виду изначальное значение слова, и в элитарных группах России прошлого, включая слой, получивший название интеллигенции. Главный вопрос: жило ли в них общинное сознание, и, если таковое имело место, то в каких формах оно существовало и какое воздействие оказывало на социальное поведение тех или иных групп?
Конечно, первое слов здесь за дворянско-помещичьим классом от мелких дворян до потомственной аристократии России. Обращаясь к воззре-нию этого социального слоя невольно вспоминаешь Ортегу-и-Гассета, напи-савшего в 20-ом веке «Восстание масс». Сознанию массового человека Орте-га-и-Гассет противопоставил сознание элиты, именно, элита в своем подлин-ном призвании ответственна, она служит идее, она способна к самоограни-чению в ходе служения идее (кстати, замечательные слова были сказаны в свое время, заучить которые следовало бы нашей нынешней элите: стыдно благоденствовать, когда бедствует Отечество). С этих позиций резонно взглянуть на наше дворянско-помещичье сословие прошлого и его карика-турное подобие сегодняшнего дня. Были ли в нем представители русской (российской) элиты, носители «русской идеи», как идеи некоего историче-ского призвания России, или носители идеи русской культуры, способные развивать мирочувствование этой культуры и выражать ее в высших формах сознания, т.е. в образах искусства и в рациональных формах философского и иного сознания?
Ответ здесь бесспорно положительный, такие люди были. Вопрос в другом, насколько они формировали сознание российской элиты, рекрути-руемой из дворянско-помещичьего слоя. В периоды, предшествующие бур-жуазным революциям, этот социальный слой оказывался обычно под прицелом гипертрофированной критики. Примером может быть общественная жизнь Франции накануне Великой французской революции. Обратимся к реальному положению дел в России, принимая во внимание возможность пристрастной критики. Н.В. Гоголь дал в «Мертвых душах» безрадостную картину помещичьей среды. Конечно, художественное произведение не социологическое исследование. Но правду жизни оно отразило. По вопросу о взаимоотношениях дворянско-барского класса и крестьянства (во времена Гоголя еще находившегося в крепостной зависимости) едва ли есть какие-то сомнения. Это отношения двух миров, живших на одной территории двумя разными жизнями и значительно разными культурными представлениями и ценностями. Миры, не понимающие другу друга. О том, что помещичье сословие не понимает крестьянина и не понимает его жизни, говорит в последней трети 19 века цитировавший ранее Энгельгардт: «Я встречал здесь помещиков, — про барынь уж и не говорю, — которые лет 20 живут в деревне, а о быте крестьян, о их нравах, обычаях, положении, нуждах никакого понятия не имеют; более скажу, — я встретил, может быть, всего только трех-четырех человек, которые понимают положение крестьян, которые понимают, что говорят крестьяне, и которые говорят так, что крестьяне их понимают» (письмо второе). Эта отдаленность миров являла себя в той глубокой бездне, которая разделяла жизнь разных слоев в предреволюционной России. А.Н.Энгельгардт вспоминает свое путешествие в город на выставку, свое общение с городскими интеллигентами в вагоне: «Между тем, покуда мы разговаривали, машина летит. Грустный вид по сторонам: болота, пустота и бесконечные пространства вырубленных лесов; кое-где мелькает деревушка с серенькими избами, стадо тощих ко¬ровенок на побуревшем лугу... pas de culture, pas de culture! Удивительный контраст! мягкий диван в вагоне, зеркальные стекла, тонкая столярная отделка, изящные сеточки на чугунных красивых ручках, элегантные станции с красивыми буфетами и сервированными столами, прислуга во фраках, а отойдя полверсты от станции — серые избы, серые жупаны, серые щи, серый народ...» (письмо четвертое).
Впрочем, этот социальный контраст был хорошо известен в названный период. Мы же выясняем вопросы, касающиеся сферы сознания, хотя верно, что сознание не живет в пустоте. Люди, носители того или иного сознания, живут в социальной среде, которая либо закрепляет соответствующие сознательные (и бессознательные) представления через поведение людей, либо же препятствует принятым формам сознания, поскольку препятствует вытекающему из них поведению.
Важно то, что дворянско-помещичий слой был отделен от народной массы, от основного тяглового слоя государства в общем-то непроходимым социально-культурно барьером, преодолеть который решались совсем немногие, как например, А.Н. Энгельгардт, поставленный пред необходимостью хозяйствовать в деревне и, стало быть, жить одной жизнью с окружающей его средой. Под «одной жизнью» в случае Энгельгардта имеется в виду хозяйственная жизнь, т.е. то общее, в которое, хотя и по разному, включены хозяйство деревни и взаимодействующее с ним усадебное хозяйство самого петербургского профессора. Но социальный барьер, разделявший барина и крестьянина, трансформировался в культурный барьер сословий, говоривших на разных языках, причем почти буквально, поскольку высший свет говорил на французском, подчеркивая свою культурную обособленность от народной России.. Понятно, что этот слой был далек от крестьянской ментальности и от выражения последней в высшей сфере культуры, т.е. в искусстве и в философии как рациональной форме сознания. Культура народного слоя была своеобразной экзотикой для дворянина, достаточно вспомнить «экскурсию» Наташи Ростовой в народный мир и народные пляски в известном романе великого писателя. Короткое соприкосновение, не оставляющее глубокого следа. Это факт литературный, а не социологический, но он легко может быть принят и как социологический. Нет нужды доказывать существование громадной социальной и культурной пропасти между народом и элитой того времени, и в условиях этой пропасти связующим для элиты оставалась церковь (вера – это отдельная категория), свято выполнявшая свою охранительную функцию, а также феодальное по сути государство, сохраняющее привилегии дворянского сословия.
Однако дворянско-помещичьий слой должна была связывать какая-то общая ментальность, и основанием для нее такой общности было отношение к государству. Государство гарантировало их привилегии, служба государству была основной обязанность дворянства, которой оно однако не слишком тяготилось. Но эта служба обеспечивала средства к жизни в случае разорения поместья и т.п. Через «государственную призму» виделась и вся общественная жизнь. Общество, оно же государство, виделось как собственность элитарного слоя. Народ, крестьяне по преимуществу, не включенный в политическую жизнь, был грубо говоря, рабочей скотиной. Уравнять себя и народ пусть даже не политически, но просто в человеческом плане – это никак не умещалось в уме барина. И крестьянин был бы весьма удивлен, если бы увидел такое отношение со стороны того или иного барина. Чудит барин, так бы он сказал об этой ситуации. Благородный Николай Ростов раздает зуботычи-ны своим крестьянам, расстраивая грубыми сценами чувствительную Софью. В таком качестве и входил народ в патриотические и государственнические представления барина. И, разумеется, православие оставалось объединительным культурным полем для самоидентификации, для представления о собственном государстве и его отношении к внешнему миру. В конце концов, в критические моменты спасение Российского государства было общим делом элиты и народа, защищавших его как необходимое условия продления жизни.
Однако в 19 веке жизнь стучалась в консервативный мир России, рядом была модернизированная Европа и Россия должна была в той или иной форме искать ответ на этот модернизационный вызов. Как могла его найти разделенная Росиия, и где искала ответ ее дворянская элита, где черпала она «проекты будущего»? Если говорить именно о дворянско-помещичьей элите, то проект будущего, на основе которого можно было бы сделать шаг в модернизацию, она не имела и не могла иметь. Для этого нужно было переродиться и представить себя в новой ипостаси будущего. Такого внутренний переворот возможен только при энергичном внешнем воздействии. Если же декабрь 1825 года представить как попытку изменить ситуацию и начать модернизационное движение, то придется обратить внимание на характерные обстоятельства этого проекта. Он не был национальным и не вырастал из потребностей общества. Он был замешан на представлениях европейского Просвещения, перенесенных на российскую дворянскую почву. Этот проект предполагал изменение положения дворянской элиты. Недовольная монархической деспотией, она хотела жить «как на Западе», т.е. прежде всего изменить свой статус. В общем-то довольно характерная черта взаимоотношений русской элиты и общества. Государство ее дом, и она им распоряжается в своих интересах. Узнаваемая ситуация (к примеру, наш дом – Газпром). Возможно своеобразное генетическое наследия, поскольку еще княжеская власть владела Русью. Этот принцип владения накладывался на все действия, включая патриотические. Слом этого вотчинного принципа на государственный в ходе становления империи был нелегким, а рецидивы «смутной болезни» остались как временами оживающий генетический код. Один пример, который сам по себе не отрицает ни возвышенных чувств декабристов нги, тем более, социологического анализа ситуации. Но все-таки о некоторых чертах ментальности, имевшей место. Француз Ипполит Оже вспоминает о своем знакомстве с известным декабристом М. Луниным задолго до декабрьских событий и один из первых разговоров с ним: «Разногласие выразилось с самого начала по поводу России и моего поступления в русскую армию. Русский не мог судить о причинах, побудивших меня к этому, да и я не считал пока нужным говорить ему о них; он же не понимал или делал вид, что не понимает, каким образом француз мог покинуть свое отчество и ехать в варварскую страну. Француз, со своей стороны, не мог понять, как это русский считал себя варваром, когда все в нем: умственное развитие, язык, манеры, привычки – служили опровержением этого мнения и свидетельствовали о существовании высшей утонченной цивилизации». Понять это трудно французу, не отделявшему себя от Франции. Русский же дворянин 1812 года был, с одной стороны, патриотом России, с другой же стороны – отделял себя от нее как от варварской страны и которую хотел бы видеть на вроде Франции, где все цивилизованы говорят по-французски. Эта двойственность не двойственностью характера, но была двойственностью культуры, существованием двух культур. Она была глубинным мотивационным фактором, проявлявшимся в сложной социальной траектории. В «Суде времени» Ю.Пивоваров назвал культурой России петровско-дворянскую культуру, а культуру крестьянскую назвал субкультурой. Действительно, жившее на русской почве и трудами крестьянина, дворянство не считало себя обязанным понимать труженика и чувствовать свое культурно-историческое единство с ним. Россия для них – это внутренний мир «утонченной цивилизации», к которой они себя причисляли. Народный герой – Илья Муромец, но он кажется никогда не всплывает в сознании дворянства как герой их отечества. Братья Муравьевы, отправляющиеся на военную кампанию 1812 года, вдохновляются героями древнего Рима, но не русскими героями. Дети (сын) Энгельгардта отвечает отцу на одно из писем (о смерти верного дворового пса) цитатами из Горация и примерами из римской истории. Сегодня это не упрек, всего лишь констатация факта разделенности двух культур, двух миров, протянувшегося в наши дни в нашу реальность. Спросим себя, к какой культуре принадлежит наш известный режиссер Н.Михалков? К той самой «утонченной», для которой народ есть быдло, которое можно пинать ногами. Какой социальный проект модернизации можно было ждать от этой группы? Тот же самый, что и сегодня, т.е. заселение русскими, теперь уже «новыми русскими», с которыми слился упомянутый режиссер, лазурного берега или Куршевеля.
О церкви говорить не приходится, она льнула к власти и занимала охранительную позицию. Никаких мыслей о социальном будущем она вообще не продуцировала, и если в определенный период ее поперли поганой метлой, то сегодня она могла бы подумать о причинах этого, вместо криков о злодействах большевиков. Злодейства конечно были, но была и историческая вина церкви перед обществом. Однако кроме агрессивного антисоветизма нет сегодня других мыслишек в умах церковных иерархов. Отмщенье мне, и аз воздам, вот и все их мысли и чувства. Отмщенье кому?
Интеллигенция в силу обстоятельств стала тем социальным слоем, который думал о настоящем и будущем общества в смысле поиска исторического проекта вхождения в модернизационную стадию. И здесь палитра красок более многоцветная, нежели в других элитарных группах. О мыслях интеллигенции, об ее исторической судьбе написано много, здесь не место реферировать. Славянофилы, западники, народники, социал-демократы, эсэры и т.п. группы не были прямыми выразителями интересов конкретной социальной группы, они как умели думали о будущем русского общества, о будущем России. С их судьбой связано становление общественной мысли России 19 века, которое выражалось как в пробуждении национального самосознания и поиске общественного идеала, так и в развитии западничества и европеизма. В числе последних чего стоит один Чаадаев, этакий русский Чайд-Гарольд, уверенный в том, что только приобщение к западной цивилизации будет спасительным для России? Но поиски общественной мысли России 19 века не утратили своего значения для понимания событий 20 века и для поиска проекта будущего в нынешних условиях.
Важно следующее: к критическим событиям начала 20 века национальный проект будущего, способный преобразовать общество как целое, выработан не был. Революционные организации предлагали разные проекты, и только большевистский был выбран историей. Он единственный, который был реалистичен, и западная теоретическая подкладка не помешала его соединению с реальными общественными процессами. Он вывел Россию в индустриальную стадию и сделал ее сверхдержавой. Характерно, что первая мировая война не породила того объединительного патриотического чувства, которое проявилось в войне с Наполеоном. Разные социальные группы слишком по-разному представляли себе свое Отечество. Единого образа, примиряющего классы в общем действии, уже не было. Начавшаяся в 1917 году революция оказалась победой низов, победой общинного сознания, оформленного через марксистско-коммунистические представления. Но победа одного класса не может быть окончательной, рано или поздно она требует примирения с историей, либо реванша другого класса. Это уже вопрос о том, чем был СССР в контексте обсуждаемой

[Ratan]

'Ratan' date='8.11.2010, 10:01' post='21880']
Начавшаяся в 1917 году революция оказалась победой низов, победой общинного сознания, оформленного через марксистско-коммунистические представления.

Текст-6.
Так чем же все-таки был СССР? Ответов на этот вопрос столько, сколько теоретических моделей видения общества. А сколько таковых? Глядя, на-пример, на дискуссии на этом форуме, возникающие по разным вопросам, можно придти к выводу – сколько людей, столько и теорий. А тогда как добиться единства действий? Бесконечные споры… Не напоминает ли бесконечные дискуссии наших интеллигентов накануне революция начала 20 века? Большевиков объединила одна теория – марксизм. Объединительная функция на этой стадии оказывается главной, в то время как вопрос о правильности или неправильности теории отодвигается на второй план, в том смысле, что фундаментальные посылки теории принимаются как безусловно верные и спор идет о правилах их применения. В актуальной действительности на первый план выдвигается возможность совместной общей оценки события и общей платформы для социального действия. Нужно ли сегодня думать о таком теоретическом основании общественно-политического единства и социального действия? Вопрос, совсем не риторический, и двух ответов на него нет. С позиции определенной объединяющей концепции нужно рассматривать исторические события в России и социальные процессы глобального масштаба.
Здесь уместен вопрос: с каких теоретических позиций рассматривается общество западным интеллектуальным истеблишментом, обслуживающим актуальную политику? Скорее всего общая позиция у них в системной взгляде на общество. Общество – сложная система и в нем могут протекать социальные процессы естественного (естественноисторические по Марксу) и искусственного (организованные социальными технологами) плана. Есть основание думать, что западные элиты, реально контролирующие социальные процессы, стремятся к полному контролю над ними, т.е. к «концу истории». А при анализе общества как сложной системы интеллектуальные центры используют для выработки рецептов практического действия все наработанные в гуманитарной сфере представления от марксизма с его естественноистори-ческими законами общественного развития, до теоретиков цивилизации в лице Тойнби, Шпенглера, Данилевского, Хантингтона и т.д. В этот же арсенал вливается вся прикладная социология, психологические исследования во всех их вариациях, культурология и этнология и даже академическая культурная антропология, этакая теоретическая сердцевина сегодняшней концепции человека. Но вот что интересно: найдем ли мы в западном обществоведении интегральную концепцию общества, претендующую на раскрытие законов его эволюции, подобную марксизму? Похоже, нет. Найдем лишь системную методологию, иногда выступающую в форме нелинейной динамики (синергетики) с его новой онтологией, т.е. с ее специфическим системным видением объекта. И тогда обостряется вопрос – нужна ли общественная теория (теория общества), способная стать не только инструментом анализа общественных процессов, но и средством борьбы за Историю? Отсутствие стремления к серьезному научному поиску в этой сфере у нас в России – тоже признак кризиса. Желание выйти из него заставит изменить ситуацию. Автор далек от мысли указать на «спасительный путь». Но хотелось бы внести свой алтын в дело такого поиска, в частности, на примере рассмотрения вопроса «чем был СССР».
Теоретическая предпосылка последующего рассуждения относительно проста, она вытекает из модели социогенеза (антропосоциогенеза), представления о котором развиты отчасти в культурной антропологии 20 века, отчасти в понимающей социологии М. Вебера и т.п. Суть примерно такова. Человек (человеческие сообщества) живут в пространстве смыслов, разных для разных сообщества, но в чем-то общих (это общее хотел найти В.С. Соловьев). Это, так сказать, «медицинский факт». Как нет человеческих сообществ вне осваивающей мир хозяйственной деятельности, как нет их и вне культуры, представленной смыслами и кодирующими их символами (это обстоя-тельство отразил Достоевский: человек не может жить без смысла). Из этого простого и очевидного положения вытекает по меньшей мере два следствия при анализе исторической жизни общества. 1.Всякий поступок, всякое социальное действие индивида или социальной группы неизбежно обретает определенный смысл в культурном (смысловом) пространстве. Оно обретает «объективный смысл», на который указывал М.Вебер в понимающей социологии, и этот объективный смысл не обязательно соответствует субъективному смыслу, принятому действующим лицом. 2. В историческом процессе общество с необходимостью воспроизводит те или иные смыслы, определяющие доминантные мотивации поведения людей на всех социальных уровнях. Единство культуры обеспечивает согласованность таких мотиваций в разных социальных группах, а культурные разрывы порождают разные мотивации и разные типы социального поведения. Важно, что исторический процесс всегда совершается в поле «объективных» смыслов и может быть представлен как «борьба смыслов», поддержанных теми или иными социальными группами. В этой борьбе смыслов и утверждении их в новой социальной структуре выражается своеобразная объективно-смысловая составляющая истории. Она не исчерпывает всего процесса, но с ее анализом связано понимание фундаментальных сдвигов в общественном развитии.
В контексте сказанного можно утверждать, что октябрьская револю-ция и гражданская война привели к победе тех глубинных смыслов и моти-ваций, которые жили в народной толще, прежде всего в крестьянском слое аграрной России. Это не значит, что победившая ментальность была соци-ально ограниченной, выражающей узко классовые интересы этого социального слоя. Она была ментальной установкой русской культуры в ее крестьянском оформлении. Центральной мотивацией красных сил в революции и гражданской войне была социальная справедливость. Но вопрос о справедливости далеко не правовой, точнее, не исчерпывается правовыми формулами, поскольку понимание справедливости всегда определяется этическим смысловым контекстом, т.е. ее нравственным наполнением идеи справедливости. И здесь уместно вновь вспомнить представление крестьянского общинника о роли общины именно в этом этическом контексте. Как уже однажды мной упоминалось, для крестьянина община является инструментом обуздания эгоизма отдельных лиц, этаким своеобразным инструментом приведения их в «человеческое состояние», при котором каждое лицо должно помнить не только о себе, но и о других людях. И выражением названной установки общинного сознания является консенсус, к которому она всегда стремиться. Община не голосовала, и не считала проценты голосов. Она «приговаривала», т.е. выносила единодушно принятое решение. Такое решение основывалось на его осознании всеми и внутреннем принятии всеми. Не всегда потому, что оно было для всех одинаково хорошим, но потому, что было лучшим, т.е. наиболее справедливым из всех возможных. С ним должны были согласиться внутренне, по совести, а не внешне под воздействием арифметического большинства. Н.А. Энгельгардт неоднократно подчеркивает это фундаментальное свойство общинных решений. Внешне принятие решения выглядит как бессмысленный и неорганизованный галдеж, но вот решение принято и проведены линии раздела (когда речь идет о дележе земли), и тогда становится очевидным необыкновенная точность решения, учитывающего все обстоятельства дела. Энгельгардт пишет в этой связи, что Успенский, не понявший этот «галдеж» и написавший рассказ «Ямщики», в котором по нению писателя представлена вся бестолковость мужика, был далек от истины. Он увидел внешнею, а не внутреннюю сторону процесса…. Важно, что община и общинное решение по-человечески уравнивают людей. Люди могут быть неравны в своем богатстве или социальном статусе. Община уравнивает их в том, что она ставит их в одинаково положение по отношению к общине, к ее интересам. Соответственно, община уважает индивидуальный интерес своих членов и справедливость состоит именно в этой выверенности индивидуального и общинного интереса. Эту ментальная установка есть этическое основание «русского коммунизма», по которому вольно или невольно выверялось общественное строительство в советской России. Названная установка сознания подобна «пространственному вектору муравья», образ которого мною уже использовался. Сама же движение на-талкивается на конкретные обстоятельства, в которых принимались те или иные конкретные решения. Конечно, в ходе социального строительства конкретные действия и конкретные решения принимались не идеальным общинным типом, а конкретными людьми с их конкретными страстями, мотивациями, жизненными обстоятельствами и т.п. Те или иные решения могли входить в противоречие с ментальным вектором, и в условиях чрезвычайных обстоятельств субъект такого решения мог быть представлен как идейный и классовый враг.
Община, взятая как принцип социального строительства, отнюдь не уравниловка, на которую так любит жаловаться либеральная публика. Ее уравнительные принципы распространяются прежде всего на человеческие принципы, делая всех одинаково равными и ответственными перед общи-ной, но не требуя материального уравнивания. Материально состояние, добытое собственным честным трудом, не только не преследуется, но уважается. Отсюда и уважение к человеку труда, характерно для этики советского общества. Кстати, в довоенном СССР профессор был высоко оплачиваемым человеком, и его домработницы, фигурирующие в советских фильмах (комедийных, по большей части, поскольку жизнь этой социальной группы не была в киношном фокусе), были вполне реальны. После войны зарплата профессора составляла 6000 рублей, зарплата технички 300-400 руб. Но она (оплата профессора) принималась как заслуженная трудом и образованностью и классового чувства не вызывала (Хрущев с этим оказался не согласен). От каждого по способности, каждому по труду – гласил принцип социализма. И по своей сути это принцип общинной организации, возведенный во всеобщее правило. Неудивительно, а скорее понятно и естественно то обстоятельство, что общий труд во имя общих целей был высокой и сильной мотивацией со-ветского человека, сохранявшейся, наверное, вплоть до середины 70-х годов. Дискредитация советских ценностей, т.е. ценностей общинного сознания и общинного социального устройства включала в себя дискредитацию трудовых мотиваций, о чем нужно говорить отдельно.
Полное описание советского общества как общества общинного и в этом смысле – традиционного общества, требует соединенных усилий раз-личных сфер гуманитарного знания. Здесь хотелось бы отметить принципиально важное обстоятельство. Если мы хотим анализировать культурные основания такого общества, каким был СССР, то нам придется ввести понятие «общинный дух», или общинное сознание или что-то еще в этом роде, предстающее альтернативой «духу капитализма», представление о котором было введено М.Вебером. Советское обществоведение и советская пропаганда, справедливо указывавшие на коллективистские принципы советского общества, не пришло к подобному теоретическому обобщении. Ему препятствовали серьезные основания, незавершенность общества такого типа, обнаружившего в конечном счете свою слабость перед западной ментальностью, уповавшей на индивидуализм. Ментальное поле поддерживается в конечном счете социальными структурами, стимулирующими или ослабляющими мо-тивационные установки соответствующей культуры. В свою очередь, теоретическое осмысление ментальных оснований общества необходимо для выстраивания социальной политики и поддержания соответствующих отношений и социальных структур. Нарушение в этой взаимосвязи всегда губительны для общества, поскольку в подобных условиях власть начинает принимать и настаивать на решениях, не адекватных самому социуму. Тогда начинается загнивание и распад. Поэтому столь важно осознать принципиальные «недоделки» в советском обществе, этом уникальном историческом прецеденте построения индустриального общества на основании «общинного духа».
Указание на общинные принципы в советском устройстве не должно пониматься так, что основным субъектом революции был крестьянин. Действительно, его участие решило в конечном счете участь революции и итог гражданской войны. Но революция начиналась в городе, ее активном были разные городские слои, включая рабочих промышленных предприятий, которые по теории должны были стать главной силой революции, устанавливая диктатуру пролетариата. Но в плане смысловом, т.е. при анализе того смыслового пространства, в котором совершалась революция и социалистическое строительство, не столь важен вопрос о гегемоне. Важно, что разные социальные группы получали определенную ориентацию в этом смысловом поле (ориентировались соответственно своей «ментальной намагниченности») и принимали соответствующее участие в общественном процессе. Заметим также, что организация «смыслового поля» есть непременная задача общественной жизни, выполнению которой способствуют соответствующие группы, включая интеллектуальные слои общества, его интеллектуальную элиту. И делают это не одним мудрствованием, но и социальным поведением.

[Ratan]

='Ratan' date'16.11.2010, 14:56' post='22914']

Заметим также, что организация «смыслового поля» есть непременная задача общественной жизни, выполнению которой способствуют соответствующие группы, включая интеллектуальные слои общества, его интеллектуальную элиту. И делают это не одним мудрствованием, но и социальным поведением.

Текст-7. Элита и народ.
Представительница провинции на «Суде», сказавшая заключительное слово в теме «Послевоенное восстановление», выразила мысль, вполне адекватную тому, что происходило в советский период. Человек труда впервые почувствовал себя созидателем общества, более того, творцом истории. Сегодня трескучая «десталинизация» заставляет людей забыть об этом, зато у всех перед глазами поздний СССР с его многими минусами загнивания, шедшими от головы. Среди «средств загнивания», а говорить о них вполне резонно, была и уравнительная политика, называвшаяся политикой социального выравнивания. Это была одна из разрушительных «предперестроечных мер», выразившаяся в выравнивании оплаты квалифицированного и неквалифицированного рабочего, что весьма отрицательно сказалось на сознании рабочих и способствовало появлению халтуры в разных производствах. Социально-психологические следствия подобных мер, их воздействие на сознание людей труда могут быть отдельной темой исторических и социально-философских исследований советского общества и его распада, которые сегодня очень необходимы. О периоде, подготавливавшем перестройку, многое можно припомнить, важно, что сегодня чаще всего перед глазами страна в той стадии развития, когда ее идея была компрометирована, а обыватель оборзел и до сего времени не угомонился.
Если же обратиться к принципам строительства и основаниям, закладывавшимся после революции, то будет именно так, как сказала томичка в своем заключительном слове (иркутянкой она представлена по случайной ошибке). Человек труда стал уважаемым человеком. И это после многих лет порки на конюшне и беспрекословной власти барина (напомню хрестоматийное: «здесь барство дикое, без чувства, без закона. присвоило себе насильственной лозой и труд и собственность и время земледельца»). Возвышением человека труда вдохновлялся Маяковский, перечитаем его поэзию. Ради этой идея ему агитпроп в зубах навяз, ради нее лирику заместила работа «ассенизатора и водовоза». В то время человек-стяжатель потерялся, но не исчез. Он был осужден новой моралью. В сатирической форме, но и без особой симпатии к человеку труда это обстоятельство отразили даже Ильф и Петров в своих известных сочинениях.
В этом торжестве (ставлю торжество без кавычек) человека труда скрывались гигантские возможности роста, но с ним связаны также и глубокие проблемы социального строительства, не лежащие на поверхности. Прежде чем к ним обратиться, отмечу, что ненависть к человеку труда (к быдлу, к рвани и т.п., победившему в гражданской войне) подспудно или явно движет значительным, если не подавляющим, большинством нынешних отрицателей советского периода. Никто из них не готов даже частично признать народную правду (правду русского коммунизма, которую, хотя и с оговорками, разглядел опальный философ), они видят только «правду белой кости», потерпевшей поражение. Православная церковь тоже не хочет видеть народной правды. Близость власти и возращение имущества кружит ей голову. У некоторых, как у известного кинорежиссера, это барское отношение к труженику, который для него лакей и не более, впиталось похоже с материнским молоком, и советская среда здесь оказалась бессильной. Так что вопрос принципиальный – почему она (советская реальность) вообще оказалась бессильной перед мутной обывательщиной и мещанством?
Отмечу ради справедливости, я совсем не хочу идеализировать советский период, в том числе и в плане воздававшегося уважения к труженику. Например, коллективизация, хотя и была мерой исторически оправданной, но весьма жесткой. Однако нас интересует ход социального процесса, судьба того социального принципа, который был заложен в строительство общества и пробивался сквозь рождавшуюся коммунистическую бюрократию, карьеризм и т.п. Глубинная подспудная опасность победы человека труда предопределялась вообще-то тем разрывом между народом и элитой, которая существовала веками. Низы и верхи всякий раз объединялись, когда возникала угроза существованию общества и государства. Но в мирное время это были словно два разных народа. Разумеется, не все и не всегда, но доминирующая тенденция была именно такой, что и выразилось особенно ярко в начале 19 века, когда дворянская знать приняла для себя не русский, но европейский (французский) язык. И дело не только в языке, дело в том отстранении от народа и народной культуры, которая связана с его принятием. Европа стала учителем нашего образованного слоя и до сих пор он предпочитает думать понятиями и языком европейского сознания, переносимого на русскую почву. Социальное и культурное разъединение народа и элиты суть наш исторический факт, так и не изжитый и достающий нас из прошлого в настоящем. Жестокости гражданской войны, усиленные рвением части красных революционеров, были порождением вековой взаимной ненавистью барина и крестьянина, белой и черной кости.

Вместо сноски: сейчас вспоминают только о жестокостях и расправах со стороны красных, белые реабилитированы, так сказать, по определению. И не только в сознании, но и юридически. Например, на моей малой родине юридически реабилитированы люди, с оружием в руках поднявшиеся против советской власти уже после завершения гражданской войны.

Но вот закончилась гражданская война и победила в ней народная масса, ведомая как революционерами из народа, так и прибывшими на поездах и пароходах. Поначалу из них будет вербоваться правящий слой. Но здесь не место обсуждать социальные и психологические портреты этих людей, важны условия и ход общественного процесса. Элита прошлого была просто сметена, хотя часть ее вошла в состав советского общества и что-то привнесла с собой. Но это не было решающим фактом в строительстве общества на новых началах и не стало ведущим фактором формирования новой элиты. Доминирующим фактором сознания и социальной практики оказалась именно победа низов, закрепляемая в идеологии марксистско-ленинской теорией победы пролетариата в отдельно взятой стране. Хорошо это или плохо, хорош или плох этот полный разрыв прошлого и настоящего? Разрыв был не в народной культуре, она как раз сохранилась и стала объединительным началом. В данном случае разрыв прошлого и настоящего это полное разъединение народа и барско-дворянской элиты. Разъединение, подготовленное в прошлом самой элитой и реализованное в ходе гражданского ожесточения, разрыв, проявившийся в том, что элита прошлого была просто удалена, включая и «мозг нации» (высылка интеллигентов в 1923 году отчасти оправданная тем, что эти интеллигенты не сделали нужных выводов и новую власть не поддержали). Такой фундаментальный разрыв не может не быть болезненным. Точнее, он мог бы быть менее болезненным и излечимым, если бы это был просто эпизод гражданской войны. Но, как уже сказано, эта пропасть возникла и сформировалась в прошлом, она приняла можно сказать метафизический характер.
Проблема здесь в том, что культура элиты нужна обществу. Даже отстраненная от народа русская элита несла в себе тот тонкий культурный слой, который необходим обществу, который нужно было восстанавливать. Самый эффективный способ такого восстановления – возвращение элиты, осознание ею народной правды и ее сотрудничество с новой властью. Но, похоже, такое было невозможно все по тем же причинам. Эмигранты не могли себе помыслить сотрудничество с большевистской власть, а власть видела в них заклятых врагов, которых скорее всего бы расстреляла. Такова отчасти «метафизика русской трагедии», последовавшей за победой низов в гражданской войне.
Что же такого трудно восстановимого содержал в себе элитарный слой? Попробую показать на примере. Для меня лично остается загадкой привязанность Сталина к «Дням Турбинных». Он разрешил постановку в МХАТе и сам многократно ходил смотреть спектакль. В чем причина? Хочу предложить гипотезу: может дело заключалось в этой подсознательной или вполне сознательной тяге к элите прошлого, точнее, к культуре элиты прошлого. Подлинная элита ответственна, она способна служить идее и в служении идее видит свой жизненный долг. Во всяком случае такова должна быть позиция того тонкого элитарного слоя, который задает традицию и на который ориентируется вся элитная масса. В способности элиты служить идее заключена честь элиты. Понятно, что речь идет не об абстрактной идее, но об «идее своего общества», о правде той культуры, которой служит элита и частью которой она является. В «Днях турбинных» есть разные люди, но есть люди чести и вопрос в этой пьесе (и в «Белой гвардии») по сути поставлен именно о поведении людей чести в условиях трагедии гражданской войны. Наверное, Сталину очень недоставало таких людей. Человек из народа, привлеченный к управлению, может быть честен и даже образован и верен принятой цели, но «аристократия чести», аристократия идея так вдруг не рождается. Нужна традиция, всегда освящаемая какой-то формой жертвенности, неотделимой от идеи служения. В не экстремальных ситуациях такое поведение редко бывает массовым, но именно в таких условиях традиция особенно важна. Недостойных самозванцев, подделывающихся под элиту, сегодня пруд пруди, наверное самый выразительный среди них наш заслуженный и «утомленный солнцем» кинопостановщик.
Восстановление элитарного слоя (или его новое рождение) было совершенно необходимо. В сфере научно-технической эта задача решалась относительная просто путем привлечением спецов из своих и чужих. Но в еще большей степени ее решению способствовало создание советской системы образования и науки, основанной на принципах, не порывавших связи с прошлым и ориентированной на актуальные задачи общественного строительства. Но с выращиванием элиты внутреннего долга, элиты способной на служение идее, было гораздо труднее. Не безнадежно, но труднее. С одной стороны, людей, преданных своему советскому государству, которое они не без основания принимали как государство народное, было достаточно, чтобы решать проблемы индустриального строительства, чтобы победить фашизм и отстоять свою страну. В мобилизационных и экстремальных условиях они оказываются людьми дела, способными жертвенно ему служить. Социальный лифт как бы само собой вытягивал их на соответствующие уровни общественной жизни. Но приходит период, когда нагульновы не актуальны, а служение идее должно принять новый вид, и тогда оно должно опираться на более фундаментальные культурные основания, а не на текущую реализацию идеи социальной справедливости в ее преходящей форме. Ей служили, пока она сливалась с актуальными мобилизационными задачами, краткосрочным в историческом плане. А когда нужно служить идее историософской, продлевающей историческое бытие народа? Такую ситуацию могло дать только возвращение к фундаментальным культурным константам, определяющим сознание элиты. И вопрос в следующем: происходило и смогло ли произойти такое возвращение в советский период?
В отношении – происходило ли – ответ однозначен. Происходило. Оно было необходимым, и такая необходимость себя проявляла в то или иное время. Более всего накануне и во время войны. Кратковременная война с прошлым, которая велась некоторыми активными революционерами сразу после гражданской войны, была остановлена. В 30-ые годы в целом преодолена. Если вспомнить теперь советское прошлое, то можно указать на отличную постановку музейного дела, загибающегося сегодня. Можно указать на русскую историю и русскую классику, возвращенную в сферу образования и воспитания, на народную культуру, которая получила развитие в советской культуре во всех ее проявлениях, наконец, на успехи советского культурного строительства в целом, основанного на ответственности деятеля культуры перед народом, осмеиваемой нынешним шоу-бардаком. И вот один из эпизодов в развитии советской культуры (может из немногих эпизодов), отразивших своеобразную возможную модель «сращивания истории», подспудно совершавшегося в советский период. Речь идет о повести В. Каверина «Два капитана». Диссидентское поведение В. Каверина оставляю без внимания, поскольку у книг своя судьба, и она видится мне примерно так. В эмоциональном и художественно плане повесть замечательна тем, что в ней как бы передана эстафета человека чести прошлого человеку советского настоящего. Через временной разрыв капитан Татаринов, этот человек чести прошлого, передает названную эстафету Саньке Григорьеву, этому человеку чести из советского настоящего. Проблема, поставлена в художественной форме, и это удачный вариант ее постановки (независимо от намерений автора), поскольку в теоретической форме она может обсуждаться в относительно ограниченном круге людей.
В общем суть проста. Идея служения обществу в прошлом и идея служении советскому обществу должны были престать как одна единая идея, точнее, как две стадии одной истории, одной культуры, одного народа, одного государства. Осознать советский период как естественное (по культурному наполнению) продолжение русской истории и дать историософское теоретическое обоснование этого положения. Марксизм не может быть основанием такой эстафеты (в лучшем случае может предстать как вспомогательное средство). Таким основанием может быть только собственная культура, собственная история, собственная общественная мысль, явленная как в народной массе и народном образовании, так и в тонком элитарном слое, включающем интеллектуальную элиту. В сфере идеологии, в сфере сознания требовалось возвращение к самим себе. Похоже в массе своей элита прошлого, в принципе отвергавшая народную правду, не допускавшая даже мысли о ее существовании, была в принципе неспособна к такому шагу.
С такой суммой обстоятельств был связан масштабный идейный поворот, который не был осуществлен. Его реализация вообще была большой проблемой. До ВОВ такое трудно было себе вообразить в силу тех идейно-теоретических установок, которыми формировался корпус революционеров и первый слой большевистской элиты. Они воевали с царизмом, с помещиками и капиталистами, (во всяком случае так оформлялась идеология) и было бы трудно им объяснить, например, вдруг возникающий пиетет к дворянской культуре, т.е. к культуре классового врага, и сочувственный просмотр «Дней Турбиных». (интересно, Журбин и рабочая династия Журбиных возникала не как антитеза Турбиным?). Впрочем, А.С. Пушкин остался с народом в советское время (оставлен как первая величина русской культуры и в советский период), как и ряд других писателей, композиторов, художников и пр. Но такого не случилось с мыслителями прошлого, они оставались в спецхране за исключением революционных демократов, трактуемых как предтечи марксизма и большевизма в России. Хотя вопрос об общественно-политической мысли прошлого мог войти в повестку дня в период послевоенного восстановления и в последовавший за ним период холодной войны. Не случилось, и почему не случилось, не обсуждаю. Закостенелый «марксистский» догматизм М.Суслова играл мощную охранительную роль, именно, охраняющую от того исторического соединения эпох, которое в художественной форме как бы запроектировано в романе В. Каверина. Осознанно действовал М.Суслов или в силу некоего инстинкта патрбюрократии – на этот вопрос нет ответа. Но следствия этих действий однозначно оценены успехом перестройки.
Два замечания в этой связи. Одно из них в том что, как мне кажется, возможное соединение русской и советской истории, ясное осознание преемственности и налаживание этой преемственности в сознании, теоретическое и мировоззренческое обоснование идеи, что советский период есть органическое продолжение русской истории, было кошмаром для «теоретиков Гарварда». Тогда ставка на информационную смысловую войну была бы напрочь бита, а Советский Союз несокрушим. Понятно, что всеми силами они вели борьбу против такой возможности. Речь идет обо всех легальных и нелегальных средствах воздействия, применявшихся в холодной войне. Догматизм советской идеологии, явленный догматизмом Суслова, воевал на чужой стороне.
Второе замечание в следующем. Легко обвинить в русофобии большевиков «ленинского призыва», указывая к тому же и на их национально-этнический состав, чем часто и занимаются ретивые конспирологи. Конечно, из песни слова не выкинешь, и названный субъективный фактор оказывал определенные воздействия на конкретные события революции. Но такие ретивые и эмоциональные изыскания «конспирологов» вольно ли невольно затемняют другой вопрос: почему русская революция оперлась на марксистскую доктрину, а не на какую-либо иную? Потому что большевики такие плохие, или потому что элита прошлого не нашла внутри себя идей, способных дать импульс развитию России? Понятно вроде бы, что белая идея, противостоявшая красным, была идеей западного либерализма, а не монархизма. Впрочем, правильнее говорить об идейном разброде белого движения, объединительным фактором которого являлась только ненависть к красным. Марксистская идея тоже была западной, адаптированной Лениным к русским условиям ценой коррекции ряда ее догматов. Марксизм в этот экстремальный период был принят, поскольку он оформил «правду низов» и идею справедливого солидарного общества. А где же русская идея солидарного общества? Точнее, где идейно-теоретическое оформление этой идеи, способное спуститься на уровень практического социального действия? Не было такого опыта на русской почве, точнее, не было такой идеи, доведенной до политической программы. Как идея философско-мировоззренческая и даже как идея социалистическая она существовала, во всяком случае, в стадии начальной разработки. На этот опыт можно было опереться, но обращение к нему показалось бы контрреволюционным активной части большевистского руководства, весьма далекого от немарксистского интеллектуального творчества, более того, еще и проявлением великодержавного шовинизма. Оставшиеся в России интеллигенты могли бы вспомнить о таких поисках на основе мыслей Федорова, Достоевского, Соловьева и т.п., стремясь найти связь их творчества с современностью. Но они предпочли говорить и думать о другом, и искать теоретические и практические основания своего неприятия большевизма, т.е. неприятия народной правды. Возможно, усилиями Троцкого и самого Ленина они все равно были бы высланы, да еще и с клеймом русских шовинистов и националистов, зато дали бы точку роста для интеллектуального поиска. Например, нашлись интеллектуальные силы для развития идеи евразийства, но и в Союзе, ни за рубежом не нашлось интеллектуального ядра для систематизации и развития поисков русской общественной мысли. Да, в Союзе с этим было строго, но ведь и высланная интеллигенция «философского парохода», над головой которой не висел меч «великодержавного шовинизма», ничего кроме ненависти к большевизму придумать не могла.
Отлучение от истории, хотя и преодоленное во многом после 20-х годов, было продолжено и закреплено в хрущевско-брежневский период. Обращение к наследию прошлого было идеологически контролируемым, что позволило в последующем уже в период перестройки начать создание разных русских спецнационализмов, начиная с уже забытой «Памяти» Васильева. Русская идея всемирна (всеедина), в этом ее «национальный» смысл и в этом ядро русской идеи и русской правды, но не марксистское обращение именно к этому смыслу идеологически преследовалось. Достоевский долгое время был реакционным писателем, а Соловьев оставался лежать в спецхране. И сегодня спецработники стремятся канализировать обращение к русскому наследию в какой-нибудь примитивный славянско-русский национализм, чуждый сути русской идеи в понимания выдающихся мыслителей и художников прошлого.
В конечном счете победил партийный обыватель и мещанин (вспомним: «опутали революцию обывательщины нити, страшнее Врангеля обывательский быт, скорее голову канарейкам сверните, чтобы коммунизм обывателем не был побит»). Его победа создала предпосылки для, скажем так, всемирно-исторической измены советской элиты. Для формирования новой элиты не была создана соответствующая идейно-историческая и образовательная платформа. Интеллигенция, создавшая индустриальную державу, оказалась зараженной тем же вирусом обывательщины, маскируемый демагогической борьбой за свободу и демократию. И этот вирус она активно транслировала в народные массы. И сегодня наш интеллигент с трудом оборачивается к поиску собственной правды, на практике советского строительства уже соединившейся с правдой «русского коммунизма», питая надежды на «интеллектуальную заграницу». И здесь последнее замечание об интеллигенции. Спросим себя, кого поднимал «социальный лифт» брежневского времени к управлению страной через школу комсомола и т.п.? Похоже, по преимуществу советскую интеллигенцию в ее первом и втором поколениях. Если в царский период элита рекрутировалась из дворян, но в наш поздний период по преимуществу из образованного слоя, что в общем-то естественно. Но образованный слой оказался не готовым к решению задачи всемирно-исторической, он как-то пристрастно стал смотреть на западные супермаркеты. Воспроизвел ли он при этом какую-то традицию либеральной русской интеллигенции 19 века или это болезнь сугубо советская – вопрос открытый. Вот пренебрежение к народу нынешние претенденты на элиту воспроизвели в полном досоветском объеме и даже превзошли тот давний уровень. Но кроме обывателя в обществе всегда есть силы, способные к интеллектуальному поиску и социальному действию. Они растворены во всех социальных слоях. От их критической массы зависит будущее. Что же касается поиска собственной правды, то, как и в прошлом, может оказаться что краткосрочные и радикальные политические действия могут обойтись без ее осознания, просто потому, что она явлена в советском устройстве и опыт прошлого (а не заграница) нам поможет. Но осмысление того, чем был СССР крайне актуально. Он был государством победивших низов, обществом, которое не смогло достроить себя, и по этой причине оказалось в руках элиты, изменившей своему обществу. Осознание причин произошедшего является сегодня необходимым условием возвращения в Историю.