Не элитарные записки или "Где искать Золотой ключик?" Опции

[Самарин Павел Ол...]

Как «экспроприация экспроприаторов» соотносится с принципом эквивалентного обмена? Никак. Отсюда и «диктатура пролетариата». К отрицанию отрицания мы оказались не готовы.
«...разделение труда и частная собственность, это - тождественные выражения: в одном случае по отношению к деятельности говорится то же самое, что в другом - по отношению к продукту деятельности» (К. Маркс, Ф. Энгельс, «Немецкая идеология»). Тождество и различие - «качели» Мирозданья. Целое разделяется на части, которые приобретают новые качества, и снова соединяются в Целое. Такое же, плюс опыт.
Какой же опыт мы приобрели за несколько десятков веков?
«Человеческие атомы» хотят объединиться, но «чего-то не хватает». Условия объединения должны быть такими, чтобы каждый индивидуальный опыт не был обесценен, чтобы накопленное (и не только «на небесах») было учтено и соотнесено с этим опытом.
Политическая экономия даёт возможность понять эти условия.
Части - люди, целое - человечество (этап - нации, государства). Люди разделены на собственников средств производства и наёмных работников (примем на время такое «неэлитарное» упрощение). Вопрос: может ли целое иметь интересы, отличные от интересов любой из частей? Вопрос риторический. Интерес собственников средств производства - максимальная прибыль, интерес наёмных работников - максимальная заработная плата. В «Капитале» исчерпывающе объяснено, что интересы сии - антагонистичны. Целое (нация) сможет уцелеть (по Марксу), если одна из частей представит свои интересы в качестве всеобщих. Это - безупречная «выжимка» из исторического опыта. Атеистический «капкан» («бытие определяет сознание») цепко держит мысль подальше от запретных сфер. (Архонты не дремлют.) «Синергетическая форточка», или широкие двери Веры, позволяют предположить другой ответ: целое помещает противоречие в каждую часть, интересы сплавляются «внутри» каждого человека. К А К ?
Принцип эквивалентного обмена - стержень «классового реактора». Антагонистов, собственника и наёмного работника, надо опосредовать - по признаку эквивалентного обмена - с целым (нацией). Интерес нации в явном виде - соблюдение принципа эквивалентного обмена по отношению к ней самой. Это означает, что отчуждение права собственности (для наёмного работника - на рабочую силу, для собственника средств производства - на средства производства) обосновывается не на абстрактном «рынке», а реальным получением эквивалента стоимости от нации. В отношении средств производства нужно учитывать не только амортизацию, но и «прибавочную стоимость», в отношении рабочей силы не только заработную плату, но и «общественные фонды потребления». Практически идеальным средством для этого является акционерная форма частной собственности (не говорил ли об этом Маркс лет, эдак,130 назад?). С точки зрения нации (целого) собственник средств производства получает эквивалент их стоимости не в какой-либо очной (или заочной) сделке, а в процессе простого функционирования этих самых средств производства, и этот момент чётко фиксируется суммой амортизации и прибыли. И нации это даёт «железобетонное» основание - нет, не на экспроприацию, а на постепенное изменение (расширение) права собственности в пользу того, кто средство производство применяет - своими знаниями и трудом - наёмного работника. (Слышу раздражённое элитарное ворчание: «А свободу куда, а либеральные ценности?» У Российской Свободы - миллионы крыльев, а ваш «дельтоплан» не летит чего-то.)
Такой порядок де-факто вносится «выслугой лет», «собственностью наёмного персонала» и т.д.
Наёмный работник, получая акции, вместо того, чтобы долбить каской об асфальт, начнёт думать о производительности труда, а собственник, вместо золотого унитаза, озаботится эффективностью управления. И в любой из этих фигур начнёт просматриваться Человек, приступивший (пора бы) к «снятию самоотчуждения».
Это первый шаг. Второй - технологический, который как раз и станет возможным - мотивация к «инновационному поведению» появится.
Вот и посмотрим, каково оно на деле, «право наций на самоопределение».
Правовая сторона вопроса обеспечена Конституцией - равноправием форм собственности. «Внедрять» ничего не потребуется, достаточно не мешать сознательно. Конкуренция всё расставит на свои места.
Не станет ли «проклятое потребительство» умеренным и второстепенным?

[Paix]

Lamanchskijj'ому

"Автор: Lamanchskijj
Дата: 07-01-09 18:42
Для массового француза - германская оккупация времён второй мировой - заурядный эпизод: «Ну, вот квартировали в моём шале немецкие солдаты. В принципе, нормальные люди. Только сапоги у них плохо пахли гуталином». Запах немецкого гуталина - единственное неудобство второй мировой для среднестатистического француза!
Это не я придумал. Почитайте записки и мемуары добропорядочных французских буржуа времён войны. Кстати, если первая мировая для француза - «Великая война», то вторая мировая для француза - просто вторая мировая. И не более того. Но что из этого вытекает? А вот что. Для вишистского француза - «немецкий порядок» на своей территории, если хотите, был ОРГАНИЧЕН и не выходил за рамки его ментальных представлений о Добре и Зле. Француз, воспитанный веком либеральной «капиталистической муштры», воспринимал «немецкий порядок» в виде государственно-капиталистического (национал-социалистского) фашизма в качестве своего при-РОДНОГО элемента."
---------------------------------------------------------------------------------------

Сегодня слишком многое принято пересматривать. Предлагаю вам почитать другие записки - Альбера Камю. И, обобщая, не забывать о "нюансах". Фашизм - это бешенство западного человечества, потерявшего смысл жизни. Однако позорно растерявшиеся в 1940 г. французы все же кровью смыли свой позор и с честью - путем внутреннего восстания - вышли из войны. Не правда ли?.. И... случайно ли?

Описанный вами франко-немецкий "маятник" (качавшийся с Наполеона до Второй мировой войны) являлся клиническим показателем КРУШЕНИЯ понятия "европейская буржуазная нация". Империю Наполеона I и империю Гитлера объединяло стремление к единой Европе. Но французы и немцы понимали ее фундаментально различно. Альбер Камю в "Письмах к немецкому другу" весьма точно определил, в чем был данный немалозначимый "нюанс": немцы видели в Европе КОЛОНИЮ германской НАЦИИ (и озаботились-то европейской проблемой по существу после потери Африки), французы все же нечто неизмеримо БОЛЬШЕЕ - идею цивилизации высшего порядка, объединяемой вокруг гуманистического, а отнюдь не националистического начала. (http://lib.ru/INPROZ/KAMU/letters.txt.) Кстати, полагаю, в связи с упомянутым "нюансом" и до сих пор у них с Евросоюзом -фундаментально - дело не клеится.
Позволю себе привести несколько длинных цитат из Камю - но в нынешней России прямая речь людей, оказавшихся в ситуации "странного" поражения, будет прочтена, возможно, не без интереса.

------------------------------------------------------------------------------

Альбер Камю. Письма к немецкому другу.

Письмо первое

Вы говорили мне: "Величие моей страны поистине бесценно. И все, что
способствует ему,-- благо. В мире, где уже ничто не имеет смысла, те, кому,
подобно нам, молодым немцам, посчастливилось обрести его в судьбе своей нации, должны принести ему в жертву все до конца". В ту пору я любил вас, ноуже эти слова поселили во мне отчуждение. "Нет,-- возражал я вам,-- не могу поверить, что необходимо все подчинять цели, к которой стремишься. Есть средства, которые извинить нельзя. И мне хотелось бы любить свою страну, не изменяя в то же время и справедливости. Я не желаю родине величия,достигнутого любыми средствами, замешенного на крови и лжи. Нет, я хочу помочь ей жить, помогая жить справедливости". И тогда вы мне сказали: "Значит, вы не любите свою родину".
С тех пор прошло пять лет, все это время мы не виделись, но могу с
уверенностью сказать, что не было ни одного дня за эти долгие годы (такие
короткие, такие молниеносные для вас!), когда я не вспоминал бы эту вашу
фразу: "Вы просто не любите свою родину!" Когда сегодня я размышляю над этими словами, сердце сжимается у меня в груди. Да, я не любил ее, если "не любить" означает осуждать все, что несправедливо в любимых нами вещах, если "не любить" -- значит требовать, чтобы любимое существо достигло того наивысшего совершенства, какого мы для него жаждем. Пять лет назад многие во Франции думали, как я. Но иным из них пришлось взглянуть в двенадцать пустых черных зрачков немецкой судьбы. И эти люди, которые, по вашему мнению, не любили свою отчизну, сделали для нее неизмеримо больше, чем вы -- для вашей, даже будь вам дано сотни раз пожертвовать для нее жизнью. Ибо они должны были сперва победить самих себя, и вот в этом их героизм. Но здесь я имею в виду два разных вида величия и говорю о противоречии, которое чувствую себя
обязанным разъяснить вам.
Мы скоро увидимся вновь, если судьбе будет угодно свести нас. Но к тому времени нашей дружбе придет конец. Вы станете упиваться своим поражением, и вы не будете стыдиться прежних побед, напротив, тоскуя о них изо всех своих раздавленных сил. Сегодня я еще мысленно с вами,-- ваш враг, разумеется, нов какой-то мере пока и друг, поскольку все мои мысли здесь обращены к вам. Завтра с этим будет покончено. Все, чему ваша победа не смогла положить начало, довершит ваше поражение. Но, по крайней мере, на прощание, перед тем как мы впадем во взаимное безразличие, я хочу дать вам ясное представление о том, что ни война, ни мир так и не научили вас понимать судьбу моей страны.
В первую очередь я хочу рассказать вам, какого рода величие движет
нами. Тем самым я объясню, в чем заключается мужество, которое восхищает нас, но чуждо вам. Ибо мало заслуги в том, чтобы суметь броситься в огонь, когда к этому готовишься загодя и когда для тебя порыв более естествен, нежели зрелое размышление. И напротив, велика заслуга человека, смело идущего навстречу пыткам, навстречу смерти и притом абсолютно убежденного в том, что ненависть и жестокость сами по себе бесплодны. Велика заслуга людей, которые сражаются, при этом презирая войну, соглашаются все потерять, при этом дорожа счастьем, прибегают к разрушению, лелея при этом идею цивилизации высшего порядка. Вот в чем мы добились большего, чем вы, ибо вынуждены были бороться в первую очередь с самими собой. Вам ничего не пришлось побеждать ни в собственном сердце, ни в образе мыслей. А у нас
оказалось два врага; и мало было восторжествовать с помощью оружия, подобно вам, которым не потребовалось ничего преодолевать в самих себе.
Нам же пришлось переступить через слишком многое, и в первую очередь через извечный наш соблазн -- уподобиться вам. Ибо таится и в нас нечто, уступающее низменным инстинктам, противящееся интеллекту, в культ возводящее только успех. Наши возвышенные добродетели в конце концов утомляют нас,разум внушает стыд, и временами нам случается возмечтать о некоем блаженном состоянии варварства, в коем истина постигалась бы без всяких усилий. Впрочем, от этого исцелиться нетрудно: стоит лишь поглядеть на вас, чтобы убедиться, к чему приводят подобные мечтания, и тотчас образумишься. Если бы я верил в некую фатальную предопределенность истории, я бы заподозрил, что она сделала вас нашими соседями специально нам, рабам разума, в назидание.Ваш пример заставляет нас возродиться для умственной деятельности, где нам
дышится легче.
Но нам предстояло победить в себе еще одну малость -- ту, что зовется
героизмом. Я знаю: вы уверены, что нам героизм чужд. Вы ошибаетесь. Просто мы одновременно и исповедуем и побаиваемся его. Исповедуем, поскольку десять веков истории научили нас тому, что есть благородство. И побаиваемся, ибо десять веков разума преподали нам красоту и все преимущества естественности и простоты. Чтобы противостоять вам, нам пришлось проделать долгий и трудный путь. Вот потому-то мы и отстали от всей остальной Европы, ибо всякий раз, как чья-нибудь злая воля ввергала ее в ложь, мы незамедлительно брались отыскивать истину. Вот потому-то мы и начали войну с поражения, что были озабочены донельзя -- пока вы завоевывали нас -- задачей определить в сердце своем, на нашей ли стороне истина и справедливость.
Нам пришлось также побороть свою любовь к человеку и представление о мирной, миролюбивой судьбе; нам пришлось преодолеть глубокое убеждение в том, что ни одна победа не приносит добрых плодов, так как любое насилие над человеком непоправимо. Нам пришлось отказаться разом и от нашей науки, и от нашей надежды, от причин для любви и от ненависти, которую мы питали ко всякой войне. Короче сказать,-- и, я надеюсь, вы поймете мысль человека, которому охотно пожимали руку,-- мы должны были убить в себе любовь к дружбе.
Теперь это сделано. Путь был окольным и долгим, и мы пришли к цели с
большим опозданием. Это тот самый кружной путь, на который сомнение в истине толкает разум, сомнение в дружбе -- сердце. Это тот кружной путь, который защитил и спас справедливость, поставил правду на сторону тех, кто терзался сомнениями. Да, мы, без сомнения, заплатили за него дорогой ценой. Нашей платой были унижения и немота, горечь обежденных, тюрьмы и казни на заре, одиночество, разлуки, ежедневный голод, изможденные дети и, что хуже всего, вынужденное раскаяние. Но это было в порядке вещей. Нам понадобилось все это время, чтобы понять наконец, имеем ли мы право убивать людей, дозволено ли нам добавлять страданий этому и без того исстрадавшемуся миру. И именно это потерянное и наверстанное время, это принятое и преодоленное нами поражение,
эти сомнения, оплаченные кровью, дают право нам, французам, думать сегодня, что мы вошли в эту войну с чистыми руками -- то была чистота жертв, чистота побежденных -- и что мы выйдем из нее также с чистыми руками, но на сей раз то будет чистота великой победы, одержанной над несправедливостью и над самими собой.
Ибо мы станем победителями, и вы это знаете. Но победим мы именно
благодаря тому поражению, тем долгим блужданиям во мраке, которые помогли нам постичь свою правоту, благодаря тому страданию, чью несправедливость испили полной чашей, сумев извлечь из него нужный урок. В нем нашли мы секрет нашей победы и если не утеряем его когда-нибудь, то станем победителями навек. Через страдание мы постигли, что, вопреки нашим прежним убеждениям, разум бессилен перед мечом, но что разум в союзе с мечом всегда возьмет верх над мечом, вынутым из ножен с одной лишь целью -- убивать. Вот отчего теперь мы взяли на вооружение и меч, убедившись в том, что разум -- на нашей стороне. Для этого нам понадобилось увидеть, как умирают, самим прикоснуться к смерти, для этого понадобилась утренняя прогулка на гильотину французского рабочего, проходящего на рассвете по коридорам тюрьмы и призывающего своих товарищей, от камеры к камере, показать врагам свое мужество. И наконец, для того чтобы подчинить себе разум, нам понадобилась физическая пытка. Поистине прочно владеешь лишь тем, за что дорого уплачено.
Мы дорого заплатили за свое знание, и нам предстоит еще платить и платить за него... Но зато теперь за нами наша уверенность, наши убеждения, наша справедливость -- и поражение ваше неизбежно.
Я никогда не верил в торжество правды, ничем другим не подкрепленной. Но очень важно знать, что при равной энергии правда одерживает верх над ложью. Вот к какому трудному равновесию мы пришли. И сражаемся сегодня, помня об этом нюансе. У меня есть даже искушение сказать вам, что мы боремся именно за нюансы, но за такие, которые в своей значимости не уступают ценности самого человека. Мы боремся за нюанс, отличающий жертвенность от мистики, энергию от насилия, силу от жестокости, за еще более тонкий, неуловимый нюанс, отличающий фальшь от правды, а человека, на которого уповаем,-- от коварных богов, которым поклоняетесь вы.
Вот то, что я хотел вам сказать, притом не над схваткой, а в разгаре
самой схватки. Вот то, что я хотел ответить на ваше "вы не любите свою
родину", которое до сих пор преследует меня. Но я хочу быть до конца
откровенен с вами. Я думаю, что Франция надолго утратила свою мощь и величие, и ей понадобятся долгие годы отчаянного терпения, отчаянной упорной борьбы, чтобы вернуть себе хоть часть того престижа, который необходим для любой культуры. Но я полагаю также, что она утратила все это по благородным причинам. Вот потому-то надежда и не покидает меня. И в этом весь смысл моего письма. Тот же человек, которого пять лет назад вы жалели за то, что он столь сдержан в своих чувствах к родине, сегодня может сказать вам -- вам лично и всем нашим ровесникам в Европе и во всем мире: "Я принадлежу к замечательной, стойкой нации, которая, невзирая на тяжкий груз заблуждений и слабостей, смогла сохранить и уберечь то главное, что составляет ее величие и что ее народ постоянно -- а его избранники временами -- пытается выразить все четче и яснее. Я принадлежу к нации, которая четыре года назад начала пересмотр всей своей истории и которая нынче среди развалин спокойно и уверенно готовится переписать эту историю заново, попытав счастья в игре,
где у нее нет козырей. Моя страна стоит того, чтобы любить ее трудной и
требовательной любовью -- моей любовью. Моя страна, я уверен, теперь стоит того, чтобы за нее бороться, ибо она заслуживает высшей любви. И я говорю: ваша нация, в противоположность моей, удостоилась от своих сынов той любви, какую заслужила,-- любви слепцов. Такой любовью ей не оправдаться. Вот что вас погубило. И если вы были побеждены уже в разгаре самых триумфальных ваших побед, то что же станется с вами теперь, в поражении, которое близится так неотвратимо?"

Июль 1943


Письмо четвертое

(...)
Вы никогда не верили в осмысленность этого мира, а вывели отсюда идею о
том, что все в нем равноценно, что добро и зло определяются желанием
человека. Вы решили, что за неимением какой бы то ни было человеческой или божественной морали единственные ценности -- это те, которые управляют животным миром, а именно: жестокость и хитрость. Отсюда вы вывели, что человек -- ничто и можно убить его душу; что в самой бессмысленной из историй задача индивидуума состоит лишь в демонстрации силы, а его мораль -- в реализме завоеваний. По правде сказать, я, думавший, казалось бы, точно так же, не находил контраргументов, ощущая в себе разве лишь жадное желание
справедливости, которое, признаться, выглядело в моих глазах столь же
необоснованным, как и самая бурная из страстей.
В чем же заключалось различие? А вот в чем: вы легко отказались от
надежды найти смысл жизни, а я никогда в этом не отчаивался. Вы легко
смирились с несправедливостью нашего, людского, положения, а потом решились еще и усугубить его, тогда как мне, напротив, казалось, что человек именно для того и обязан утверждать справедливость, созидать счастье, чтобы противостоять миру несчастий. Именно оттого, что вы обратили свое отчаяние в род опьянения, что вы освободились от него, возведя в принцип, вам так легко разрушать творения человеческих рук и духа и бороться с человеком, стараясь довести до предела извечное его страдание. Я же, отказавшись смириться с этим отчаянием, с этим истерзанным миром, хотел только, чтобы люди вновь обрели солидарность, а затем вместе, сообща начали борьбу со своим жалким уделом.
Как видите, из одного и того же принципа мы извлекли разную мораль. Ибо
в пути вы отказались от ясности видения, найдя более удобным (или, по вашему выражению, вполне безразличным), чтобы кто-то другой думал за вас и за миллионы прочих немцев. Оттого что вы устали бороться с небом, вы нашли себе отдохновение в этой изнурительной авантюре, где ваша задача -- изуродовать души и разрушить землю. Короче говоря, вы избрали несправедливость, вы уподобили себя богам. А ваши логические выкладки были всего лишь маскировкой.
Я же, напротив, избрал для себя справедливость, чтобы сохранить
верность земле. Я продолжаю думать, что мир этот не имеет высшего смысла. Но я знаю также, что есть в нем нечто, имеющее смысл, и это -- человек, ибо человек -- единственное существо, претендующее на постижение смысла жизни. Этот мир украшен, по крайней мере, одной настоящей истиной -- истиной человека, и наша задача -- вооружить его убедительными доводами, чтобы он с их помощью мог бороться с самой судьбой. А человек не имеет иных доводов, кроме того единственного, что он -- человек, вот почему нужно спасать человека, если хочешь спасти то представление, которое люди составили себе о жизни. Ваша пренебрежительная улыбка скажет мне: "Что это означает -- спасти
человека?" Но ведь я всем своим существом давно уже кричу вам: это значит не калечить его, это значит дать ему шансы на справедливость, которую он один в целом мире исповедует.
Вот почему мы стоим по разные стороны баррикады. Вот почему мы должны были сперва последовать за вами по тому пути, который нам чужд и который в результате завершился для нас поражением. Ибо вы были сильны своим отчаянием. С того момента, как оно становится одиноким, чистым, уверенным в себе, неумолимым в своих последствиях, отчаяние обретает безжалостную, несокрушимую силу. И эта сила раздавила нас, пока мы колебались, все еще в нерешительности оглядываясь назад, в счастливые прошлые времена. Нам казалось, что счастье -- величайшая из побед, что оно -- то оружие, которым сражаются с неумолимой судьбой. И даже в крахе разгрома сожаление о нем не оставляло нас.
Но вы свершили предначертанное: мы вошли в Историю. И в течение пяти лет никому больше не было дозволено наслаждаться птичьими трелями в вечерней прохладе. Пришлось поневоле погрузиться в отчаяние. Мы были отрезаны от мира, ибо каждый миг добавлял к этому миру очередной легион смертельных образов. Вот уже пять лет, как на нашей земле не проходит утра без агонии, вечера без ареста, дня без пыток. Да, нам пришлось последовать за вами. Но наш нелегкий подвиг сводился к тому, чтобы, следуя за вами в войне, не забывать при этом о счастье. И сквозь вопли жертв и торжествующий рев жестокости мы пытались уберечь в своих сердцах воспоминание о ласковом море, о незабываемом холме, об улыбке любимой. И вот это было нашим надежнейшим оружием, тем, которое мы никогда не выпустим из рук. Ибо в тот день, когда мы выроним его, мы станем такими же мертвецами, как вы. Просто, мы знаем
теперь, что оружие счастья требует слишком много времени для ковки и слишком много крови для закалки.
Нам пришлось вникнуть в вашу философию, согласиться слегка походить на вас. Вы избрали для себя бесцельный, слепой героизм -- единственную ценность, имеющую хождение в мире, потерявшем смысл. И вот, избрав его для себя, вы принялись навязывать его всему миру, и нам в первую очередь. И мы вынуждены были подражать вам, чтобы не погибнуть. Но тут мы заметили, что наше превосходство над вами заключается как раз в наличии цели. Теперь, когда близится конец, мы можем сказать вам, чему научились: героизм не стоит ровно ничего -- счастье завоевать гораздо труднее.
Вот теперь вам все должно быть ясно, и вы знаете, что мы враги. Вы
люди, держащиеся несправедливости, а для меня нет на свете ничего, что я так сильно ненавидел бы. Раньше то было бурное, но неосознанное чувство, ныне я знаю причины. Я побеждаю вас потому, что ваша логика так же преступна, как сердце. И тот ужас, в который вы повергали нас целых четыре года, замешен поровну на разуме и на инстинкте. Вот почему приговор мой окончателен, и вы уже мертвы в моих глазах. Но даже в тот миг, когда я начну судить вас за тяжкие преступления, я вспомню, что и вы, и мы изошли из одного и того же одиночества, что и вы, и мы, вместе со всей Европой, участвовали в одной и той же трагедии разума. И, несмотря на вас самих, я сохраню за вами звание людей. Чтобы сохранить верность нашей вере, мы принуждены уважать в вас то, чего вы не уважали в других. Долго, очень долго это было вашим решающим преимуществом, поскольку вы убивали куда легче, чем мы. И до скончания веков это будет преимуществом всех вам подобных. Но до скончания веков мы, которые
на вас не походим, будем свидетельствовать в пользу человека, чтобы он,
невзирая на тягчайшие свои грехи, получил оправдание и доказательства своей невиновности.
Вот почему на исходе этой битвы из самого сердца города, принявшего
адский облик смерти, через все муки, принесенные вами, несмотря на наших изуродованных мертвецов и осиротевшие деревни, я могу вам сказать, что в тот самый миг, как мы без всякой жалости уничтожим вас, мы все-таки не будем питать к вам ненависти. И даже если завтра нам, подобно многим другим, придется умирать, мы все-таки умрем без ненависти в душе. Мы не можем ручаться, что не испытаем страха, мы только попытаемся сохранить благоразумие. Но в одном можем поручиться наверняка: ненависти не будет. Есть одно лишь в мире, что я способен сегодня презирать и ненавидеть, но, говорю вам, с этим у нас все улажено, и мы хотим уничтожить вас, раздавив вашу мощь, но не топча вашу душу.
Итак, вы продолжаете сохранять то, прежнее преимущество над нами. Но в нем же заключается сегодня и наше превосходство. Вот что делает эту ночь такой легкой для меня. Вот в чем наша сила: размышлять, как и вы, о бездонной, бесконечной мудрости мира, не отказываться ни от чего в пережитой нами трагедии и в то же время сознавать, что на самом краю мировой катастрофы, угрожавшей разуму, спасена идея человека, и черпать из этого сознания неустанное мужество и волю к возрождению. Разумеется, обвинение, которое мы несем миру, от этого не становится менее тяжким. Мы слишком дорого заплатили за это новое знание, чтобы наше положение перестало казаться нам отчаянным. Сотни тысяч людей, казненных на рассвете, мрачные стены тюрем, земля Европы, смердящая от миллионов трупов тех, что были ее детьми; и все это -- плата за разъяснение двух-трех нюансов, от которых, может быть, только и будет пользы, что они позволят некоторым из нас достойнее умереть. Да, это может привести в отчаяние. Но нам предстоит доказать, что мы не заслужили столь тяжкой, несправедливой доли. Мы поставили себе такую задачу и завтра же начнем решать ее. В этой европейской ночи, пронизанной дыханием лета, миллионы вооруженных или безоружных людей
готовятся к бою. И скоро встанет рассвет -- тот, на котором вы будете
наконец побеждены. Я знаю, что небо, столь безразличное к вашим чудовищным победам, останется еще более безразличным к вашему справедливому поражению.
Сегодня я еще ничего не жду от него. Но мы хотя бы помогли спасти человека от бездны одиночества, в которую вы хотели ввергнуть его. А вам в наказание за то, что вы изменили вере в человека, предстоит тысячами умирать в этом одиночестве. И теперь я могу сказать вам: прощайте!
Июль 1944 г.