Социогенез Опции

[Ratan]

'Dok' date='20.5.2011, 1:20' post='70040']
Русская культура таки отвечала что есть и на том и держалась (строила свою альтернативную жизнь).

Судя по статистике посещений, ветка «социогенез» читается не многими. В этом нет драмы ни для меня, ни для ветки, но я хочу выразить признательность своим невидимым читателям. Я исхожу из того, что они заинтересованы в развитии темы, и эта мысль заставляет меня время от времени отодвигать набегающую текучку и возвращаться к нашему сюжету. Мы не разрешим всех жизненных вопросов, нам важен опыт подходов к их решению.
Марксистское обществоведение догматически исходило из первичности бытия. Под последним понималось хозяйственная, т.е. экономическая деятельность, хотя я вижу определенное различие в значении названных терминов. Уверенность в том, что бытие определяет сознание, делала излишним анализ действительных знаково-символических процессов программирования человеческого поведения. Исследования такого рода плохо вязались с опорным тезисом о первичности бытия. Неудивительно, что сугубо лингвистические исследования оказывались под пристальным вниманием если не само политбюро, то соответствующих идеологических органов. Можно, например, вспомнить и участие Сталина в работе над языкознанием. В результате сфера анализа культуры была отдана западной гуманитаристике. Ее опыт «вылавливали» и использовали лишь отдельные исследователи, и, хотя под догматической оболочкой столь же догматизированного марксизма шла работа по осмыслению западного опыта и развитию собственного, эта работа не была массовой и оказывала весьма ограниченное воздействие на мировоззренческие процессы. Однако полный отказ от наследия «проклятого советского прошлого» тоже чреват разными неожиданностями и неожиданными теоретическими поворотами.
Выявленная философской и культурной антропологией программирующая функция символов и смыслов, в пространстве которых живет сознание человека, формирующее его поступки, легко ведет к некой прагматической идее социальной инженерии, именно, что человеческое сообщество можно «собрать» на основе любых культурных смыслов, нужно только приложить организующие социальные усилия. Если есть элитное ядро, совершающее такое усилие, то можно в принципе сконструировать любой этнос на основе любой культурной матрицы, хотя, разумеется, действительность внесет свои ограничения, не разрушая самого принципа. В общем, появляются основания для «прогрессивной» концепции этногенеза, этакой разборки-сборки народа (этноса). Можно ли принять идею «разборки-сборки»? Заметим, что она отчасти отражает роль сознания (культурных программ) в становлении консолидированных сообществ (народов, этносов). Но неприемлемость ее в том, что идея «разборки-сборки» антиисторична, она замещает Историю конструктивизмом, социальной инженерией. Можно ли разобрать и собрать живой организм? Успехи современной хирургии могут давать основание для дискуссии. Но в историческом процессе действуют субъекты, которые могут жить, развиваться и умирать, в общем, могут или жить или умирать, но не разбираться-собираться. «Конструктивистская идея» заточена против эволюционизма, против Истории, но в пользу социальной инженерии, на основе которой социальная манипуляция заменит исторический процесс. Однако же возврат русских и России к своей идентичности может произойти только на основе истории, но никак не на основе процессов «сборки», хотя, конечно, ту или иную терапию, необходимую для возврата к своей идентичности, можно назвать «сборочной операцией». Но называть так не нужно, поскольку смысл процесса тем самыми искажается. Лечение есть лечение, а сборку оставим автопрому.
Эту направленность социальной инженерии против Истории можно увидеть на многих примерах. В частности, об этом писал Ф. Фукуяма в популярной когда-то статье о конце истории. Цитаты из его статьи: «Современный мир обнажает всю нищету материалистических идей экономического развития… И все же интеллектуальное влияние материализма таково, что ни одна из серьезных современных теорий экономического развития не принимает сознание и культуру всерьез, не видит, что это, в сущности, материнское лоно экономики». Право, можно подумать, что Фукуяма Соловьева читал. Но не в Соловьеве конечно дело, дело в Максе Вебере и его работе о «духе капитализма», на которую опирается Фукуяма. Но и здесь нельзя не отметить, что еще до Вебера в русской философии обсуждались культурные факторы экономики Булгаковым и Соловьевым. Конечно, М.Вебер от них независим, хотя может быть и читал. Но он шел своим путем, путем освоения западной истории. И еще цитата из Фукуямы: «С точки зрения идеалиста, человеческое общество может быть построено на любых произвольных принципах (!!!-Ratan), независимо от того, согласуются ли эти принципы с материальным миром. И на самом деле люди доказали, что способны выносить любые материальные невзгоды во имя идей, существующих исключительно в сфере духа, идет ли речь о священных коровах или о Святой Троице». Добавим к этому однако, что переносить материальные невзгоды люди готовы далеко не ради произвольных принципов. Ради сытости и комфорта свою жизнь никто отдать не спешит, и даже ограничить свои удовольствия не спешат, как показывает современная история.
Культурная и философская антропология должны как раз вскрыть те принципы, ради которых люди готовы переносить не только материальные лишения, но посвящать им свою жизнь без остатка и жертвовать ею во имя таких принципов. Такое поведение и есть выражение духовности, и если человек может быть пожирающей свиньей, то он может быть (не может, но является!) кем-то несравнимо более высоким, чем жрущее животное. Так что же присуще социально-культурной природе человека: жующее свинство или «звездное небо над головой»? Нет сомнения, что человечество жило и способно жить верой именно в это последнее, верой в то, что «все люди добры», в спасающую веру в добро и в солидарное человеческое начало как жизнеутверждающие принципы. Однако антропология должна дать не веру, а точное знание о том, какие принципы являются жизнеутверждающими и спасающими для человека, а тогда она даст и знание причин, по которым человек может превратиться в свинью. Кстати, у русской религиозной философии на это (превращение в скотину) простой ответ – отпадение от единства, от идеи всеобщего спасения, от идея слитной принадлежности к человечеству. Но ту же самую идею утверждала идеология советского периода в своей борьбе с эгоизмом индивида, с ее стремлением гармонизировать общественный и личный интерес, при котором общественное становится личным и наоборот. В этой связи есть постоянно всплывающая проблема: если русская история накопила большой опыт солидарных отношений и солидарных форм жизни, если она накопила большой опыт солидарного сознания, то почему этот опыт остается невостребованным? Нет сомнения, что опыт европейского, китайского или иного сознания должен быть освоен и осмыслен. Но где как не в русской истории и русской культуре искать принципы синтеза опыта своего и чужого? Нам ведь не «сборка» нужна, но терапия. Однако ситуация такова, что в постсоветский период внимание к русской культуре не только не возросло, но даже опустилось до уровня, близкого к нулю. Разного рода барское представление о России, встречающееся иногда у наших «почвенников», мало похоже на обращение к глубинам русской культуры. Это часто поверхностное эстетизированное описание «русского духа», не дотягивающее даже до бердяевской публицистики, не способствует терапии нашего сознания. Необходим заинтересованный, но объективный и в этом смысле беспристрастный анализ русской истории, необходимо не описательное, но аналитическое отношение к русскому народному сознанию, отвергнутому в конечном счете советской элитой и значительной частью советской интеллигенции. Отсутствие такого знания в прошлом, идеологическое давление марксизма, отчасти оправданное мобилизационным периодом советского развития вплоть до завершения восстановительного периода, не давало возможности обратиться к русской истории в свете тех задач, которые выдвинула на повестку дня мировая история. Тем более сегодня необходим «мобилизационный период» освоения русской истории и русского сознания и расширения своей истории до мировой (что бог задумал о России, как говори Соловьев) вместо бесконечных пересказов друг другу сочинений третьеразрядных западных мыслителей, столь популярное у наших философов и распространяющееся подобно заразной болезни. И такому осмыслению нужна теория, а не одна лишь фактология. Поиск теории – стратегическое направление и, прежде всего, построение научной антропологии, альтернативной западному индивидуализму, западной концепции атомарного человека, вброшенного в Большую Экономическую Систему. Разумеется, для этой работы необходимо осмысление «антропологического опыта» всего человечества. Теория социогенеза, она же и эволюционная культурно-деятельностная антропология есть один из подходов к поиску ответа на принципиальный вопрос, мучавший Достоевского: что есть Человек?

[Dok]

идея «разборки-сборки» антиисторична, она замещает Историю конструктивизмом, социальной инженерией

В какой мере марксизм был проявлением соц. инженерии есть вопрос открытый. По нему есть разные точки зрения (в т.ч. и весьма интересная мысль З.Бжезинского: марксизм – важная веха перехода от созерцательной философии к деятельностной). Интересно как-то сказал А.А. Проханов, если не ошибаюсь в док/фильме "Русская тайна", котор. был посвящен трагедии 1993 г. Там В.В. Кожинов немного выступал ("гуру" какой-то части нац.-патриот. оппозиции 90-х гг.), Проханов, Умалатова и др.
Проханов в совей страстной манере сказал, что советское общество было искусственно сконструированным (перекликается с знаменитым горьковским "инженеры человеческих душ"), а переестройка и постперестройка все порушила: рушатся классы, страты и т.д. - механизм рассыпается.
Та соц. инженерия, которая приходит с постмодерном (конструктивизм и деконструктивизм) – уже другая соц. инжененрия (уже не та, что построила посреди ХХ в. новое гос-во и новый народ, опершись при этом на смыслы, запрятанные в русской культуре). Постисторичная какая-то, гиперманипулятивная, мозаично-ошметошная (кусочная). Если горьковское "инженеры человеческих душ" должно было сказать, что человека надо тянуть высоко вверх, воспитывать, нравственно развивать, то уже у конструктивисткого подхода к соц. инженеии все иначе: человека никуда тянуть не надо - нужно использовать его пороки, "потолки" ("потолок памяти" и т.д.) и пределы в целях глобализации, продвиженя к многоэтажному человечеству. Это своеобразная абсолютизация макиавеллизма.

«Конструктивистская идея» заточена против эволюционизма, против Истории, но в пользу социальной инженерии, на основе которой социальная манипуляция заменит исторический процесс. Однако же возврат русских и России к своей идентичности может произойти только на основе истории, но никак не на основе процессов «сборки»

С этим я более чем согласен. Выводить страну из такого тупика – задача для политтехнологов непосильная, это задача, посильная только брахманам, «смыслократам», «культурократам»… Таким как Достоевский, Горький, Толстой…

[Ratan]

'Dok' date='31.5.2011, 22:10' post='73186']
Если горьковское "инженеры человеческих душ" должно было сказать, что человека надо тянуть высоко вверх, воспитывать, нравственно развивать, то уже у конструктивисткого подхода к соц. инженеии все иначе: человека никуда тянуть не надо - нужно использовать его пороки, "потолки" ("потолок памяти" и т.д.) и пределы в целях глобализации, продвиженя к многоэтажному человечеству. Это своеобразная абсолютизация макиавеллизма.

Которому нужно противостоять
Незавершенный разговор о социогенезе невольно перекликается с темой «антропологии и смысла». Это неизбежно, но выделение темы «социогенез» связано с подходами к построению теоретической модели (схемы) человеческого общества, совершенно необходимой рациональному сознанию, покинувшему православный (или иной) храм. Сегодня образованный человек, остающийся в пределах храма, ищет себе некой благодати, веры или просто психологической опоры для веры в добро. И это можно понять на уровне индивидуального сознания и индивидуальной психики. Но вера в бога уже не утешит рациональное научное сознание и не даст основания для социального действия. Социальное действие, совершаемое по чисто эмоциональной мотивации, всегда оказывается средством тех, кто рационально просчитывает социальные процессы (например, организаторов революций через социальные сети). Рациональное и осмысленное социально действие требует понимания социальной ситуации и ее закономерностей. Хотя, сказать по правде, то, что выдает сегодня наша школа, часто уже ни к какому сознанию не принадлежит, разве лишь к коллективному мышлению архаического родового общества, как не без основания заметил один из блогеров «Сути времени».
Сознание советского общества опиралось на эволюционистское представление, предложенное марксизмом. В этом представлении присутствует фундаментальное упрощение, предполагающее торжество бытия над сознанием. Эта «первичность бытия» торжествует сегодня в грязно-торгашеском виде, говоря словами Маркса, порождая социальное устройство, вступившее в конфликт с Историей. Для противостояние такому ходу событий человеку и человечеству необходима самоидентификационная модель, выделяющая его из остального живого мира и, в то же время, соединяющая с ним. Она должна быть опорой для понимания Истории, для обретения Истории вопреки манипулятивным попыткам устранения таковой. Для обретения истории вера в акт творения, изложенная в Библии, сегодня нас не удовлетворить не может, необходимо обращение к науке, которая предлагает на сегодня две версии. Одна – просвещенская версия «нативного человека» (он же атомарный индивид), которую по сути продолжает эксплуатировать западная идеология, хотя на уровне академической науки (культурной антропологии) она фактически отвергнута. Другая – эволюционная версия во всех ее возможных вариантах. Если марксистская теория убеждала нас в том, что «труд создал человека», то антропология может добавить здесь нечто важное. Для труда должна быть мотивация, которая связана с трудом по той причине, что труд есть условие жизни, есть средство ее поддержания и продолжения. Но если угасли мотивации к жизни, то угасают и мотивации к труду. Иначе говоря, сама по себе деятельность предполагает цель, как ответ на мотивацию и как путь ее реализацию. Предметная деятельность и связанная с ней рассудочная рациональность не дают нам объяснения мотивов Кассио, подбрасывающего платок, или мотивов Отелло, душащего Дездемону. Трудовые процессы не объясняют психическую жизнь человека. Объяснение последней следует искать в формах жизни, утвердившихся в ходе социогенеза. В общем, снова и снова: может ли теория социогенеза дать опору столь привлекательному тезису: основание всему начала нравственные.
Принимая предметную деятельность как основной фактор, запустивший социогенез, мы принимаем и необходимость культуры, или культурных программ поведения, на которые указывает К. Гирц. Точнее сказать, речь должна идти о культурных программах человеческой активности, синтезирующих поведение, которое невозможно исчерпать рассудочной рациональностью (с чем столкнулся в свое время М.Вебер), и рассудочное рационально организованное поведение. Поведение и деятельность не живут порознь и не реализуются порознь. Общее в предметно-преобразующей деятельности всех человеческих сообществ достаточно очевидно, но нам более важны культурные программы поведения, то общее для всех людей, что есть в этих программах. На поиске культурных универсалий останавливается К. Гирц, по сути отказываясь принять таковые. Но если они (универсалии) есть, то их поиск должен идти через ответ на вопрос: как формируются культурные программы и несут ли они в себе общее всечеловеческое начало, на существовании которого настаивал В.С. Соловьев и от признания которого отказывается упомянутый К. Гирц?
К. Гирц склонен думать, что культурные различия слишком велики, чтобы можно было найти некие универсалии, тем более, что каждое сообщество проходило свой исторический путь. Но развертывающийся во времени процесс самоутверждения человека на Земле показывает, что у всех культур есть общая глобальная судьба, что разные культуры находят точки соприкосновения, что разные культуры умеют угадывать человека в других сообществах и других культурах не только по признаку бипедии, сколь важному в эволюционном процессе рода Homo. Значит есть что-то общее во всех культурах, выражающее природу человека как культурно-биологического вида, точнее, как совокупности культурных подвидов одного вида или видов одного социокультурного рода, явившего себя в ходе социогенеза (это уже вопрос терминологии, может быть выбрана любая). И этим общим, характерным для всех культур, если с ними не произошло какого-то рокового заболевания, является их способность узнавать человека в других сообществах и относиться к нему как к человеку. Некая всеобщая человеческая мораль, вот что соединяет разные культуры и позволяет устанавливать то, что называют иногда диалогом. Но «диалог» в данном случае не точный термин. Продавец и покупатель могут вести диалог, но каким бывает этот диалог, хорошо знают колониальные народы. С термином «диалог» можно будет согласиться, если иметь в виду внутреннее взаимопонимание, общность переживания ценностей, пусть даже и явленных в разных культурных формах. Узнавание этих ценностей под культурной формой, способность находить взаимопонимание на этой основе, таким является «диалог культур» в истории, а не рациональный дискурс о тех или иных столь же рациональных проблемах. А эти общие для всех ценности по природе своей одни, это ценности нравственные, ценности общечеловеческой морали, иначе говоря, культурные геномы, являющиеся атрибутом человека как культурно-исторического вида. Везде и всегда разрушение моральных основ ведет к разрушению и гибели общества. Так что тезис о том, что всему начала нравственные, высказанный русским писателем, весьма и весьма оправдан историей. Отступление от этих ценностей разрушает человечество. Фашизм в форме нацизма был проявлением такого отступления. Так он и был назван силой черною, силой смерти. И тем, кто играет с ним сегодня, видимо уж очень не терпится в ад, но им в своем самомнении невозможно идти туда в меньшинстве, и они хотят утянуть с собой как можно больше, в идеале – всех.
В контексте социогенеза важно указать на процесс формирования в культурах этого общечеловеческого содержания, которое является проявлением общечеловеческой этики, ее основных ценностей, норм, ее основных табу на аморальное (античеловеческое) поведение. Основательные исследования на эту тему еще ждут своих антропологов и философов. Можно лишь контурно очертить логику этого процесса. Искусственные (культурные) нормы поведения индивида по необходимости должны содержать в себе две составляющие. С одной стороны, они обращены к межличностным (индивидуальным) отношениям членов сообщества. С другой стороны, люди всегда находятся внутри социальной структуры, и по этой причине образцы и нормы поведения должны отражать отношение к целому, отношение к сообществу, предписывающее такие принципы поведения, которые не только препятствуют разобщению сообщества, но и способствуют его устойчивости и его воспроизводству. Эти составляющие могут быть выделены как доминанты в тех или иных актах поведения, но они синтезированы в сознании индивидов и сообщества, точнее, в культурных программах поведения этих субъектов. Поддержание индивидуальных взаимоотношений в рамках человеческой этики и воспроизводство социума, прямо или косвенно поддерживающего этику человеческих и взаимоотношений, оказывается единой задачей. При всем многообразии социальных структур и структурирующих их культур в них всегда присутствует «культурный ген» (этика, мораль) единства человечества (всеединства) как культурно-видовое условие его существования. Совсем не обязательно, чтобы это обстоятельство всегда и везде было рационально осознано как некий принцип, как этого хотел В.С.Соловьев. В жизни многое совершается минуя когнитивную сферу рационального, совершается на уровне чувства, на уровне подсознания. Жизнь человека предстает как высшая форма жизни, что налагает на него определенную ответственность в эволюционном процессе. Эта ответственность за жизнь, непосредственно осязаемая на индивидуальном уровне, трансформируется в ответственность за жизнь своего сообщество, культуры, цивилизации, наконец, за жизнь всего человечества. Индивидуализм, противопоставляющий все личное окружающему миру и рассматривающий мир как поле и средство удовлетворения своих прихотей, похож на свинью под дубом из известной басни И.Крылова.
Смыслы, утверждающие жизнь, глубоки и входят в сознание, точнее – в психику, в различных формах. Они органически в эмоционально-психический мир человека и глубоко переживаются. Эти переживания обретают конкретные формы в рамках тех или иных культурных представлений, религиозное сознание – одна из них. Важно, что мир высших смыслов есть мир человеческой жизни, и происхождение этих смыслов, служащих опорой человеку и человеческим сообществам, может быть получено на основе эволюционных представлений, на основе рассмотрения социогнеза со всеми присущими ему особенностями. При посредстве такого знания человек может сознавать себя как планетарное и космическое существо и порывы к такому осознанию делались уже неоднократно и не только в философии русского космизма.
Социогенез включал и включает в себя биологические факторы эволюции. Формирование неокортекса есть, с одной стороны, физиологический факт, с другой стороны, формирование высших отделов мозга происходило в условиях социогенеза, главным образом ввиду знаково-символической активности, рожденной социогенезом. Здесь можно говорить о своеобразной геннокультурной коэволюции, в рамках которой человек приобретал новые биологические признаки, развивая те или иные органы тела. В конечном счете обращение к социогенезу дает некоторые принципиальные установки для самоидентификация человека в рамках земной и космической эволюции. Следует принять по меньшей мере следующее. Человек есть культурно-деятельное существо и его жизнь осуществляется в двух измерениях: а)предметно-деятельном, выражающемся в освоении природного мира (что и превращает человека в существо космическое), и б)в культурном, ответственном за поведение человека, за его мотивации и сопряженные с ними цели. Культура захватывает психический мир человека, ее ценности и мотивации укореняются через переживания, и переживание высших смыслов жизни и есть по сути переживание человеческой жизни, а не ее животного начала. Для регуляции животного поведения достаточно психических процессов возбуждения и торможения, описанных в психологии животных. Мир высших ценностей жизни человека (или просто ценностей жизни) выражен как мир ценностей моральных, этических, нравственных и т.п. Жизнь человека не может уклониться от них ни на индивидуальном, ни на общественном уровне. Общество в своем устройстве (в своих различных устройствах, ибо моральные основания не диктуют ни социальной структуры, ни характера производственной деятельности) реализует моральные принципы на конкретном и разнообразном материале исторического развития. Важно, что, как утверждал Соловьев, общество является коллективным органом делания добра, коллективным органом продления жизни, и общественный прогресс вполне может быть измерен прогрессом этическим, сочетающимся с прогрессом социально-деятельностным. Наконец, социогенетический подход позволяет по-новому понять то всеединство, о котором заботился Соловьев. Сегодня преодоление озверелого эгоизма социальных групп, стремящихся поставить под свой контроль глобальный процесс, является условием глобального выживания человечества. Поэтому, как уже говорилось, поиск форм солидарной культурны и солидарных форм жизни является сегодня актуальной задачей. Для нас этот поиск обращен прежде всего к русской культуре, ибо о спасении или гибели России идет сегодня речь. Но в мировой истории важен весь совокупный человеческий опыт солидарного сознания и солидарных отношений.

[Dok]

Для труда должна быть мотивация, которая связана с трудом по той причине, что труд есть условие жизни, есть средство ее поддержания и продолжения. Но если угасли мотивации к жизни, то угасают и мотивации к труду. Иначе говоря, сама по себе деятельность предполагает цель, как ответ на мотивацию и как путь ее реализацию. Предметная деятельность и связанная с ней рассудочная рациональность не дают нам объяснения мотивов Кассио, подбрасывающего платок, или мотивов Отелло, душащего Дездемону. Трудовые процессы не объясняют психическую жизнь человека. Объяснение последней следует искать в формах жизни, утвердившихся в ходе социогенеза. В общем, снова и снова: может ли теория социогенеза дать опору столь привлекательному тезису: основание всему начала нравственные.

Про труд очень правильно сказано. Первичность смысла деятельности над самой деятельностью. Смысл задает деятельность, вернее он существует до деятельности. Советская психология вокруг этого, по-моему, много крутилась. В том числе с презрением относясь к биологизаторским подходам к психологическому.
Не менее правильно (но более абстрактно для наблюдателя, не сведущего в некоторых философских тонкостях) сказано и про то, что предметная деятельность и связанный с ней рассудок, всего человека не раскрывают. То есть помимо рассудочного есть в человеке и надрассудочное (оно тоже рационально, но это уже иная рациональность, та, которая, возможно, в чем-то ближе к иррациональности, но все же является частью рациональности). Можно отнести это надрассудочное к разуму, к смыслу, в любом случае это все соотносится с тем, что основания всему начала нравственные.
Собственно говоря, славянофилы выступали не против Запада как такового, не против разума, а против узкорассудочного, примитивного понимания ratio, а, в конце-то концов, и человека. Здесь эта идея подтверждается. В этом смысле славянофилы и русская философия в общем и в целом были больше "грекофилы", чем "латинофилы", вели себя в большей мере от греческой традиции (в том числе и понимания ratio), нежели от латинской.
Смысл присутствует, должон присутствовать до деятельности (не может быть деятельность, лишенная смысла)... В этом плане антропологический взгляд, изучение социогенеза с антропологических позиций, не тождественных ни сегодняшнему либералоцентризму с его атомарным индивидом, то и дело максимизирующему полезность и эффективность гаджетов (миф про атомарный индивид), ни марксизму с его первичностию материального над духовным, важны. Ибо и индивидуало-атомаризму приходит конец (понятно, что он уже давно ничего нового не в состоянии сказать о человеке), и марксистское понимание первичности материального фактора (и того что труд создал человека) при всем уважении к марксизму и к его заслугам уже подустарело. Не марксизм даже, а ряд его важных положений (что-то в марксизме еще живее всех живых, и важнее, например борьба за Историю). Вернее, для экономики марксизм еще может быть актуален с представлением первичности материального, для физики (и то для обоих уже с большими оговорками), но не для философии и культурологии. Проблема человека встала в полный рост. Индивидуало-атомаризм и марксизм в своих наиболее примитивных формах (не все формы марксизма примитивны!) тут уже с проблемой осмысления не справятся, нужон именно что новый антропологический взгляд. Для русской же мысли он сколь новый, столь и старый, давно известный (но некоторыми нашими продвинутыми людьми незаслуженно забытый).

[Ratan]

Вместо заключения.
Что возмущает нас более всего в процессах современного мира, в том числе в геополитике? Не ошибусь, если скажу, что более всего возмущает аморализм Запада. Оказывается не так существенным, хорош или плох Каддафи, возмущение охватывает неприкрытая ложь и двуличие организованного зла, терзающего жертву, или лицемерно осуждающего тех или иных политиков в гаагском суде. Так ведь и вправду основание всему начала нравственные. Всегда попрание морали было тягчайшим деянием. Аморализм Рима создал предпосылку для становления христианства, утверждающего мораль всечеловеческого братства, всечеловеческого единства. Аморализм Запад побуждает нас к выстраиванию мировоззрения, отвергающего двуличный эгоизм золотого тельца и его политического режима. И с этими проблемами связана сегодня философская (она же культурная) антропология. Апостол Павел сказал, душа человеческая по природе своей христианка и стремится творить добро. Соглашаясь с этим, наука сегодняшнего дня должна дать антропологическую версию, согласующуюся с приматом нравственности, приматом морали, приматом делания добра для человека как культурно-биологического вида, населяющего планету. Добрый смысл жизни есть основание самой человеческой жизни. И в этой истине можно убедиться на пути эволюционном пути, на пути анализа социогенеза.
Когда утверждается приоритет морали для жизни человеческих сообществ, это утверждение кажется морализаторством, далеким от реальных дел. Кажется, морализаторство должно отступить перед конкретными задачам технического прогресса, перед проблемами экономики и банковского капитала. Хорошо, оставим морализирующие утверждения. Обратимся к понятиям нейтральным для самой морали, посмотрим на социогенез как некий естественный процесс. Этот естественный процесс совершается с живыми существами, его совершают живые существа. И тогда мы обращаемся к очевидному факту, что жизнедеятельность любых живых существ предстает как их поведение. В случае существ, живущих сообществами, это поведение особей внутри сообщества, а также организация и поведение самого сообщества. Так или иначе, жизнь осуществляется через поведенческие программы. И социогенетическая теория должна ответить на вопрос, как формируются программы поведения на культурной стадии развития и какие опорные пункты этих программы имеют универсальное всечеловеческое значение. И ответы на эти вопросы также достаточно очевидны. 1.Программы формируются посредством смысловых знаково-символических средств, которыми кодирована культура. Смыслы, проникающие в психику, организуют поведение человека. 2.Поведение должно обеспечивать сохранение и продление жизни культурных сообществ. Оно требует внутривидового сотрудничества, внутривидовой солидарности, в пределе - всечеловеческой солидарности или всеединства. И, стало быть, общество должно быть организованным деланием добра, как это представлял себе русский философ. Конечно, отдельные люди осуществляют индивидуальное поведение, направленное на сохранение жизни и развитие индивидов. Но оно осуществляется в этическом поле, задаваемом продлением жизни сообщества, ибо человеческий индивид не существует вне сообщества. Индивидуальная этика и этика, утверждаемая сообществом, должны соответствовать друг другу. Это соответствие броско и правильно выражено фразой: Стыдно благоденствовать, когда бедствует Отечество. Эгоизм, возведенный в принцип, враг совокупного делания добра, т.е. враг сохранения и продления человеческой жизни. Об этом и вопиет русская философия, об этом пытается теоретически рассуждать В.С. Соловьев, называя общество совокупным органом делания добра и различая субъективную нравственность и нравственные основания самого общества. Но тогда история и исторические культуры могут быть рассмотрены с этой этической точки зрения, т.е. с точки зрения способности сохранять и продлевать Жизнь в ее культурно-исторических формах. Разумеется, не ради выбраковки плохих и хороших культур и обществ, но ради понимания того, каким путем идет к своему утверждению основная максима человеческой жизни – внутривидовая человеческая солидарность и всечеловеческое единство. История может быть представлена как "естественный отбор" поведенческих программ, предлагаемых народами, и утверждение культур (поведенческих программ), спасающих, продлевающих и развивающих человеческую форму жизни. Взгляд на современную историю должен получить свои этические основания, опять же не для морализаторских и пассивных осуждений «плохих парней», а для понимания того, что сегодня борьба за мораль есть борьба за жизнь. И эта борьба как никогда в прошлом должна быть борьбой организованного добра против организованного зла, борьба Жизни и Смерти, которая никак не может ограничиваться морализаторским просветительством. Она требует такого же объединения людей, как объединялись первые христиане. Более того, эта позиция требует активных форм борьбы против организованного зла, определяя его именно как силу зла, угрожающую человечеству. Потому следует не только не смущаться этической оценкой истории и общественных процессов, но опираться на такую оценку как вскрывающую суть этой борьбы и ее перспективы.
Разумеется, человеческое поведение, иначе говоря, жизненные программы, осуществляется в естественно-искусственной среде, которую создает сам человек. Более того, общество предстает как сложная система, структурные элементы которой (социальные группы) представлены объединением индивидов. В историю входят все факторы жизни общества и его развития, и общество предстает как взаимодействие различных социальных групп по-разному участвующих в выполнении жизненной программы социума. Производство и технический прогресс предстает как фундаментальный фактор истории, поскольку организация ведения хозяйства в том или ином сообществе представляет собой воспроизводство материальных условия жизни развивающегося сообщества. И все это, все факторы жизни человеческого вида расположены в этическом поле и организуются этим этическим полем или, сказать мягче, организуются при участии этого этического поля. Гений М. Вебера в том, что он не только указал на это обстоятельство, но подверг его научному анализу. Хотя сам тезис об этической опосредованности экономики совершенно недвусмысленно высказан В.С. Соловьевым еще до теоретического рассмотрения роли протестантской трудовой этики для становления капитализма. И среди всей этой системной суммы исторических обстоятельств поведенческий вектор определяет конкретные социальные действия, так что поражение поведенческих программ в виде отказа от морали («только бизнес и ничего личного») имеет характер суицида, хотя бы и неосознанного. При таком поражении сознания никакие производительные силы не спасут, они просто разрушаются в ходе самоуничтожения. Невольно вспомнишь метафору бегущего домой муравьишки. Муравьишка с неиспорченной программой определяет свое положение и прокладывает траекторию движения при наличии многих препятствий. Испортим программу, и он не добежит до муравейника даже по гладкой дорожке.
Когда мы видим людей, неспособных осознавать социальную действительность, то есть резон поставить вопрос, что у них поражено, или иначе, почему поражено сознание, поражена рациональность? Ответ в том, что поражение основных моральных констант ломает адекватную оценку условий жизни, поскольку ломает само ощущение и понимание жизни. Рациональная структура, необходимая для прокладывания траектории, сломана, поскольку сломана этика. И восстановление рациональности должно начинаться с этики, а не с лекций по логике или удивления, почему они не понимают простых вещей. Не понимают, потому что у человеческих индивидов произошло повреждение поведенческих программ на фундаментальном уровне, на уровне основных человеческих ценностей, т.е. ценностей моральных. Человеческие особи со сломанными программами не способные найти путь «домой». И еще раз подчеркну, их восстановление возможно при условии реанимации нравственных оснований, моральных устоев жизни, а дается это только погружением в культуру, а не лекциями о морали. Неудивительно, что именно от культуры отчуждают людей в России и за рубежом, и это отчуждение ломает культурные инстинкты жизни, оставляя только инстинкты биологические, которые бессильны поддержать и продлить жизнь даже особи, а не только сообщества. Российские реформы образования ведут к отчуждению человека от культуры. Кстати, преследуемые математика и естественные науки существенная часть человеческой культуры, точнее, культуры мышления, которая не может сохраниться вне необходимых жизненных мотиваций. Тот или иной тип рациональности, о которой любят рассуждать в философии, есть всегда проекция культуры. Формирование жрущих свиней ведет к формированию соответствующей жрущей свинской рациональности. И нет никаких оснований ждать на таком этическом поле возрожденческих чудес.
Учит ли пониманию роли моральных оснований жизни концепция социогенеза? По моему учит….
Нравственное сознание позволяет человеку ощущать свою жизнь, поскольку соизмеряет ее с жизнью других людей и с Жизнью как глобальным и космическим феноменом. Сознание человеческого достоинства есть опора жизни индивида и сообщества, и оно есть опора истории, поскольку такое сознание неотделимо от принятия основных моральных констант. С этого должно начинаться «отречение от отречения», с проснувшегося чувства человеческого достоинства, заявленного словом и делом. Да, человек есть высшая форма жизни на земле, и этим на него возлагается ответственность за жизнь. Если же та или иная идеология или общественное устройство делают главной ценностью полное корыто, то они провозглашают отказ от Человека и его космической миссии хранителя и продолжателя жизни. В этой функции продления жизни в ее культурных формах сосредоточена вся «трансценденция» человека. Она в представлена в образах и понятиях, в мифах и в космологии прошлого и в научном сознании настоящего. Но чарующая прелесть всего этого мира образов культуры как раз в том, что они продолжают социогенез, продолжают человеческую жизнь. Отступление интеллектуального слоя СССР от основных советских ценностей, а как социальная группа этот слой проявил себя именно так, хотя в нем оставались «инакомыслящие», не сорвавшиеся в примитивную страсть к похлебке, не просто историческая ошибка. Это историческая вина, которую ему уже не искупить, поскольку отказ от советских ценностей неизбежно превращался в отказ от базовых человеческих ценностей как таковых. А последствия этой нравственной тупости должно исправить новое поколение вместе с теми, кто не поддался искушению вкусной похлебки, прикрываемому идеей «вхождения в мировую цивилизацию». А те, кто поддался… Есть у Н.В. Гоголя «страшный рассказ» под названием «Страшная месть», в котором мертвецы не знают покоя и грызут мертвеца. Возможно, это и есть трансцендентальная судьба тех, кто русскую идею променял на заморскую похлебку. Впрочем, и в европейской литературе в последнем круге ада, изображенного в «Божественной комедии», самой страшной по мысли Данте муке подвергается тот, кто предал доверившихся. Читают ли классику наши политики и властители дум? Едва ли… Впрочем, что нам до их душ. Пробуждение человеческого достоинства и называние мерзости мерзостью – первый шаг к продлению Жизни. И эволюционная теория также позволяет осознать это достоинство, вопреки по-своему удачному, но несправедливому анекдоту, рассказанному якобы С.М. Соловьевым и опубликованному его сыном. Я имею в виду разговор об эволюционной теории, в которой человеческое братство связывалось с происхождением человека от обезьяны. Не обезьяна и не обезьянья сущность делает человека солидарным и ведет к всеединству, но его культурно-историческая сущность. Эволюционная концепция этой сущности требует бережно отнестись ко всем культурным шагам и достижениям человечества, к истории его восхождения, соединяя все эти шаги в соответствующих формах сознании и переживания.

[Ratan]

'Ratan' date='30.8.2011, 5:55' post='88157']

Метафизика
Есть сюжет, постоянно всплывающий в «Сути времени», это сюжет о метафизике. Сам по себе сюжет многосторонний по той причине, что строго определения значения термина нет, есть коннотация смыслов (смысловых значений), соединяемая с этим термином. Причина в том, что предельные основания, о которых говорит метафизика (а такая постановка вопроса оправдана), могут быть помещены в Бытие, в сферу сознания или в ту или иную реальность, соединяющую обе названные. В истории философии отмечается, что термин появился в связи с изданием сочинений Аристотеля Андроником Родосским в 1 в. до н.э., издатель назвал так рассуждения Аристотеля о первоначалах (первопричинах) сущего. Эти первоначала суть первые причины, действующие в Космосе, с которым в античном мировоззрении человек органически связан, он есть его часть, его продолжение. Недаром же Демокрит различал макрокосм и микрокосм как некие подобные друг другу реальности. Поэтому в аристотелевской философии метафизические начала имеют бытийственный характер, их обсуждение есть обсуждение природы Бытия, и в таком своем значении метафизика предстает как онтология, т.е. учение о Бытии в философском понимании этого термина.
Со времен Андроника Родосского за термином «метафизика» - при всем многообразии конкретных метафизических конструкций - закрепился именно этот «бытийственный признак», т.е. претензия метафизики раскрывать предельные основания (первопричины) бытия, его структуру и формы его проявления. Считалось, что метафизика тем самым вскрывает то трансцендентное, что есть в подобных формах, получающих соответственно наименование трансцендентальных, т.е. несущих в себе трансцендентное начало. И всякий разговор о метафизическом есть разговор о трансцендентном, т.е. о чем-то сущностном, не очевидном, но имеющим фундаментальное значение первоначал или предельных оснований. Это оказывается инвариантным смыслом термина. Однако сами эти начала и сфера, в которой они усматриваются, могут быть различными. Когда позитивизм выдвинул лозунг «долой метафизику», то он имел в виду именно это традиционное значение термина, т.е. претензию философии умозрительно раскрывать сущностные начала действительности. Экспериментальная наука, понимавшая под действительностью природно-телесную реальность, не могла согласиться с метафизической претензией философии на постижение природы. До определенной грани позитивизм был прав в своей претензии к философии как умозрительному суждению о первопричинах в природной реальности, и даже имел некоторые основания для своего юродствования в адрес философии природы Г. Гегеля. Неправ он был в другом, в том, что решил отрицать метафизику как таковую, отрицать всякое представление о вне опытном, не телесно-чувственном, что может иметь место в сознании. Между тем, еще до возникновения позитивизма И. Кант заявил об априорных (трансцендентальных) и, стало быть метафизических основаниях познания. Отвергнув метафизику как учение о Бытии, И.Кант фактически признал ее в новом качестве, именно, как метафизику сознания. В рационализме Р. Декарта метафизика сознания (врожденные идеи) и метафизика бытия соединены существованием бога и его креационистским актом, т.е. актом создания Космоса. Кант отрицает метафизику Бытия как объекта познания (вещь в себе), но вводит трансцендентность через сферу сознания, как бы замещая онтологические доказательства бытия бога Фомы Аквинского на доказательство гносеологическое (нет познания без трансцендентных, т.е. метафизических, начал), на что обращает внимание собеседников искушенный Воланд в романе М.Булгакова. Но как решить вопрос о метафизических началах познания (сознания) без обращения к объективной (трансперсональной, например) реальности сознания? Сделать это практически невозможно, и рационализм Э. Гуссерля, желавшего сделать философию строгой наукой, обращается к онтологии сознания и (самое удивительное для рациональной «научной» философии) к иррациональной процедуре феноменологического созерцания, к феноменологическому эпохе. Позитивизм и его продолжение в виде аналитической философии также вынуждены искать трансцендентальные основания логики, поскольку происхождение логики нельзя объяснить эмпирически.
В общем, принятие тех или иных внеэмпирических представлений (постулатов, принципов картины мира и т.п.) неизбежно для человеческого мышления, и в этом смысле метафизика всегда сопровождает человеческое сознание и, тем самым, человеческую жизнь. Вопрос лишь о том, какая метафизика и в каких формах присутствует в нашем сознании и в нашей жизни. Или мифологическая и гностическая метафизика (поскольку гностицизм всегда близок языческому сознанию и его мистическим образам), или рациональная метафизика монотеизма (прежде всего жизнеутверждающая метафизика христианства), или новые мифы новой науки, трансцендентализм сознания и априоризм этики (как у И.Канта), или метафизика человека? Скорее всего «метафизика человека» (постижение его культурно-исторической сущности) и есть необходимое для нас сегодня, поскольку антропологический поворот сознания, начавшийся еще в эпоху Возрождения, представляется необратимым. Да и короткий век развития русской философии тяготел именно к этой проблематике, поставленной как в рациональной форме, так и в гностических исканиях серебряного века.
Может возникнуть вопрос, почему тема метафизики всплывает в ветке «социогенез»? Автор этих строк может дать следующий ответ. Метафизика как поиск предельных оснований есть сугубо человеческое явление, точнее, явление человеческого сознания. Поэтому сам феномен метафизики может получить объяснение через процесс становления мышления и сознания, а становление сознания есть продукт социогенеза. Тема метафизики должна и может быть раскрыта через тему человека, которому почему-то нужны предельные основания. И здесь необходимо поставить два вопроса: 1.Почему такие основания нужны человеку и, 2.Какие именно основания (какая метафизика) нужны ему в исторической перспективе. И начать нужно с первого вопроса.
В ходе обсуждения социогенеза, начавшегося утверждением предметной деятельности как эволюционно нового способа утверждения гоминидного сообщества в природном мире, было указано и на те принципиальные изменение в жизни сообщества, к которым привела сообщество ассимиляция деятельности. Рождаются символы как обозначения смыслов, программирующих поведения индивидов и сообществ. Рождается культура, представленная не только образцами, средствами и продуктами предметной (хозяйственной) деятельности, но представленная смыслами и символами, выполняющими указанную функцию. Рождение мира смыслов и значений и есть по сути процесс рождения сознания и мышления. Эволюционно основой для его рождения явилась высокая степень развития психики, эмоциональной активности, эмоциональной памяти и т.п. Психика включается в процесс запечатления смыслов, который на первых стадиях развития мог быть только эмоциональным и аффективным, обеспечиваемым восприятием символов. Рождение слов, естественного языка и других знаковых средств явилось одновременно рождением когнитивной (рациональной) сферы, в которой становится возможным работать со значениями и смыслами по правилам логики, навязанными самими объектами действия, т.е. свойствами смысловой сферы. Неудивительно, что логика (как наука) родилась в вербальной культуре древних греков. Когнитивная и аффективная сфера психики, сфера мышления и сфера эмоционального запечатления и переживания смыслов развиваются, поддерживая друг друга. В общем, все это сфера высшей психики, которую сегодня разграничивают на сознание и подсознание (бессознательное). Психика человека непосредственно направляет поведение человека, но она направляет теми средствами, которые создала культура, именно, совокупностью смысловых средств, пережитых и осознанных на уровне сообщества и на уровне индивида. Взаимодействие когнитивной и бессознательной (несознаваемой, лучше сказать) сфер человеческой психики сопровождает социогенез, культурную эволюцию человека, его культурный онтогенез, т.е. развитие в человеческом сообществе. Поддержание программ и поддержание способности индивида усваивать и развивать эти программы, поскольку они изменяются только самими индивидами через мысль рациональную или через образ, воздействующий эмоционально, является постоянной и неотменяемой задачей культуры и общества. По этой причине в развивающемся обществе всегда должны сохраняться возможности и условия для развития личности, для ее развития на разных социальных этажах, сопрягающегося в самовоспроизводящуюся общественную жизнь. В коммунистическом идеале это общество представлялось как такое, усилия которого направлены на всестороннее развитие личности. И различные модели развития, предложенные исторически разными культурами, должны были оставлять определенное социальное поле возможностей для развития индивида на всех этажах социальной лестницы. Кстати, современный капитализм, называемый также постмодерном, просто истребляет эту возможность, в то время как капитализм прошлого оставлял небольшие щели для ряда социальных групп.
Но нам важно следующее. Культура, взятая со стороны комплекса образующих ее смыслов, всегда системно организована. Можно указать на некоторые особенности ее организации и развития, идущие от ее генезиса, от тех эволюционных оснований, на которые она опирается, к каковым, в частности, относятся принципы организации психики человека, включающей когнитивный и эмоционально-аффективный уровни. О двух сторонах дела. 1.Есть определенные механизмы становления и коррекции смыслов, принятых культурой. Конечно, речь должна идти прежде всего об экзистенциальных смыслах, но пока оставим в стороне такие тонкие разграничения. Если смыслы управляют поведением (программируют поведение), то в рамках эволюционного подхода уместен вопрос, что сначала? Или появившийся смысл формирует новое поведение или новое поведение «свертывается», кодируется новыми смыслами? Для диалектически тренированного ума здесь нет проблемы. Имеют место оба направления движения, но, естественно, в динамике противоположностей. Здесь в принципе такая же диалектика как в развитии предметной активности человека. Преследуя определенные конкретные цели, человек создает новые ситуации и новые технические средства, которые не могли быть приняты во внимание в начале движения. Подобным образом социальная жизнь непрерывно рождает новые формы поведения, новые формы адаптации к социальной среде, возникающие так сказать «естественным образом». Но сам этот процесс совершается в наличном смысловом поле, определяющем мотивации социального поведения, и лишь процесс осознания поведения или включение его в традицию требует модификации смыслового поля или его отдельных компонентов. Так или иначе, общественная жизнь рождает новое поведение и новые смыслы. В критических фазах развития этот процесс предстает как качественное обновление совокупности доминантных смыслов. Сам процесс предстает как появление новых идей, новых верований, новых установок сознания, принимаемых обществом через конфликт, могущий принимать очень острые формы. Примером может служить Реформация в Европе. Но и в этих случаях новые революционирующие сознание смыслы не падают с неба. Они появляются (выдвигаются людьми) и принимаются в силу того, что социальная почва подготовлена, что есть база для новых экзистенциальных установок, что новые принципы поведения проросли в социальной среде в тех или иных социальных группах которые борются за их утверждение. Понятно, что новое поведение связано с определенными социальными интересами, оно может не выражать их напрямую, но оказывается одним из условий их реализации.
Вся совокупность смыслов, программирующих поведение людей и, тем самым, программирующих их социальные мотивации и формы выражения тех или иных мотиваций, принимает системную организацию уже на первых этапах развития общества и сознания. Ядро такой системы, представленное архетипическими смыслами, представляет собой своеобразный генетический код, защищаемый культурными и иными социальными средствами. Приняв это, мы можем обратиться к вопросу системной организации культурных смыслов. Смыслы, образующие ядро системы и направляющие поведение ее индивидов, должны быть на что-то оперты. Эти смыслы имеют этические значение, они направляют поведение, они дают ему главные принципиальные ориентиры. И такой опорой не может быть воля отдельных лиц или отдельных групп. Культура опирает свои смыслы на представление о реальности (а реальность может быть различной, как уже указано в начале сообщения), задающей образ самого индивида и необходимость принятия им соответствующих ценностных ориентиров. На ранних стадиях развития такую трансцендентную реальность задавал миф. Человек родового общества жил в мифе так, как мы живем в природе, конструкты мифа и реальность для него неразличимы. Чем сакральнее миф, тем глубже он посвящает в реальность… Далее можно прослеживать эволюцию в организации сознания, исследовать разные философские системы, сознавая, что исследуешь тонкую сферу человеческого сознания, его метафизические конструкты, на которые опирается культура. Вопрос лишь в том, как трансформируется это метафизическое ядро в ходе развития человека, в каких формах оно представляется ему на разных этапах развития. В общем-то, наверное, можно ограничиться тремя основными типами этого метафизического ядра: мифология, трансформирующаяся в язычество (или сама являющаяся язычеством, это уже терминологические тонкости); религиозная вера и религиозный миф творения; рациональное сознание с рациональной метафизикой, представленное по преимуществу философией, сопрягающейся в ряде случаев либо с наукой, либо с религией, либо даже с конструктами мифологического сознания. Можно сказать, что в этом трехмерном мире выстраиваются структуры сознания и может оказаться, что та или иная «координата» может принимать нулевые значения. И в этом контексте можно анализировать возможные типы метафизики (предельных оснований) нынешнего дня.

[Ratan]

'Ratan' date='12.12.2011, 15:13' post='99336']

Еще раз о некоторых основаниях «метафизики». Ее главное основание – системная организация смыслов, программирующих поведение индивидов и жизнь социума как целого. Видовые генетические программы, формирующие поведение животных, замещены в культурном сообществе на смысловые культурные программы, и последние имею свою структуру, свой способ организации и функционирования. Нам важно еще раз повторить здесь следующее. В системной организации культурных программ есть свои «предельные основания», т.е. такие смыслы, которые определяют культурное (культурно-историческое) лицо сообщества, некие смысловые архетипы, аффективное усвоение которых позволяет говорить о коллективном бессознательном, психическом складе людей в этом сообществе, личностном начале и т.п. И еще раз отмечу – доминантная функция смысловых структур заключена в том, чтобы определять этос сообщества. Чтобы не распространяться на эту тему (об этом уже шла речь в других постингах), отмечу, что структура сообщества выстраивает не по этическим принципам, но и не независимо от них. Оседлое земледелие на алаунском плоскогорье или строительство судов и плавание по средиземному морю утвердились не в силу этических принципов. Есть своя логика развития предметной (хозяйственной) деятельности, и правота К.Маркса в том, что он указал на ее роль в истории. Но отношения людей в сообществе (в том числе производственные) реализуются в «этическом поле» и это этическое поле выстраивается в соответствии с генеральными культурными смыслами, утвердившимися в «метафизике» сообщества. И нетрудно сообразить, что этическая и социальная действительность, складывающаяся в ходе разделения общества на социальные группы и их взаимодействия, не нейтральны друг по отношению к другу. Люди хотят реализация определенной этики в той или иной социальной среде, хотят взаимного их соответствия.
Итак, вернемся к вопросу о формах организации сознания, принимающих определенные этические основания. Как уже было отмечено, эволюционно первой такой формой можно считать мифологическое сознание, опуская предшествующие формы фетишизма и анимизма, не имевшие скорее всего системной организации. Меду тем, мифическое сознание уже системно организовано. Эта организация может стоять довольно далеко от когнитивных форм, подчиненных двоичной логике. Л. Леви-Брюль блестяще описал расхождение между рационально-рассудочной логикой предметного действия, характерной для аборигенов, которых он наблюдал в полевых условиях, и «логикой» их поведения, неспособной подчиняться никаким силлогизмам. Логика поведения определялась системой мифических образов, далеких от двоичного порядка аристотелевской дедукции. Но это не создавало проблем для самих аборигенов, проблемы скорее возникали у европейцев, не понимавших «логики» поведения человека родового общества. Мифические образы для аборигена – не образы, но сама реальность. Не стану здесь погружаться в природу и тайны мифического сознания. Отмечу лишь, что именно образы реальности, точнее, мистические существа, живущие в этих образах и в самой реальности, определяют социальное поведение людей, т.е. их отношении друг к другу, к родовому сообществу и к природе, в которую погружена их жизнь. Определяют не во всем, но в главном: в понимании жизни и отношении друг к другу.
Но такой тип сознания не вечен, точнее, он не вечен как доминирующий тип. Социогенез сопровождается рационализацией поведения, которая не совпадает, разумеется, с рассудочностью рационального целесообразного практического действия. Важно, что социальное поведение становится осмысленным и рациональным, т.е. способным осознавать свои мотивы и цели. Более того, социальное действие, т.е. действие, связывающее человека и общественную организацию, не может не быть рациональным по форме, даже если его мотивы иррациональны. Поэтому неизбежна перестройка сознания, обеспечивающая необходимый уровень рационализации, и такая перестройка отражает совершающееся общественное развитие, усложнение социальной системы и ее функционирования.
В мифическом сознании основные фундаментальные смыслы привязаны к картине мира. Поэтому нет ничего удивительного в том, что предварительная систематизация мифа, рационализирующая мифологические повествования, замещается новой картиной мира. У древних греков систематизатором мифологии выступил Гесиод, а первым представителем рациональной «метафизики» - Фалес из Милета.
Становление философии, которая и внесла в конечном счете термин «метафизика», само по себе есть процесс увлекательный и исторически ответственный. Но развивать эту тему здесь невозможно, можно только указать на системные изменения в структуре сознания, которые связаны с названным процессом. Внешне это изменение заключается в замещении мифологически образной картины мира с ее мистическим колоритом на картину мира рациональную. В античной культуре этот тренд назван «от мифа к Логосу». Действительно, движение к рациональным формам сознания в античной культуре выражено наиболее полно и наиболее ярко. Но этот вектор доминирует и в процессе рождения восточной философии, сохранившей внутри себя рационализированную начинку мифического сознания прошлого. Нам важно следующее: рациональная (философская) картина мира есть признак нового состояния культуры, для которого характерно рациональное оправдание фундаментальных смыслов и фундаментальных мотиваций поведения, поскольку речь идет у нас именно о смыслах, детерминирующих поведение. На примере античной философии это выглядит следующим образом. Философия, дающая новую картину мира (все из воды) есть картина мира рациональная. И стало быть и человек, вписанный в этот космос (превращенное первоначало), также есть рациональное существо, осознающее свои мотивации. Он далеко не всегда управляет своими мотивами, последние сами могут держать его в своем плену. Но даже драматическое следование сильным мотивациям не избавляет античного человека (и человека в любой другой культуре) от осознания своего поведения и от его оценки. По сути это есть рождение личностного сознания, и В.С. Соловьев решительно прав, связывая становление философии со становлением личности. Разумеется, философская картина мира сама по себе не определяет характер мотиваций, они заданы культурными смыслами. Философская картина мира дает определенную опору таким смыслам, причем не картиной мира как таковой, но образом человека в этой картине мире. В античной философии человек есть рациональное существо, действующее в космосе. Логос (слово, мысль, закон) пронизывает космос, и человек может быть в согласии с космосом и самими собой через Логос, через мысль. Это не сказано прямо как назидание, но это мирочувствование задается картиной мира, вписанной в культуру. Кстати, картина мира всегда вписана в культуру и только так выполняет указанную функцию. Вписанность в культуру задается не физической картинкой, не описанием явлений, а именно ее метафизическим, т.е. умопостигаемым содержанием. Нельзя пощупать платоновский эйдос. К нему можно только взойти сознанием, наученным (через математику, например) к улавливанию всеобщего, составляющего сущность рода. Таков же по сути путь соединения с Космосом в буддизме, подобным образом и этика Конфуция (воля Неба, дао, посылаемое Небом) входит в сознание людей. Есть в картине мира философии нечто трансцендентное, умопостигаемое и характер этого умопостигаемого органически связан с мироощущением и обоснованием фундаментальных этических смыслов. Вновь и вновь – мир и человек и ответ на вопрос, что есть человек – в этом назначение того, что мы здесь назвали бы метафизикой.
И здесь очень важный вопрос. Если то или иное мировоззрение что-то хочет сказать человеку о нем самом, то оно скажет о жизни и смерти. О том, что есть жизнь человека и что есть его смерть, и какие внешние факторы связаны с жизнь и смертью. Что вовне (в космосе) способствует жизни и что ее отнимает или как-то умаляет. Одно и то же жизнь и смерть, сказал Фалес. Он этим не хотел умалить жизнь, он сказал, что жизнь и смерть есть преходящие состояния Космоса, и. стало быть, Космос безразличен к человеку. А тогда человек устраивается сам, и вся этика сократических школ ищет приемлемый смысл жизни. Может ли быть им наслаждение, приемлема ли точка рения гедонизма? Основная парадигма рождающейся греческой натурфилософии не утверждает гедонизма, но и ничего ему возразить не может. Ген гедонизма глубоко спрятан в этой культуре и может оживать при благоприятных условиях. Хотя возникает и другая сократо-платоновская линия, видящая назначение человека в постижении Истины, с которой соразмеряется жизнь. Но однозначного ответа в греческой культуре нет. Поле гедонизма и индивидуализма открыто, и римляне, заразившиеся греческим образованием и греческими удовольствиями, прошли этот путь до гибельного конца.
Однако рождение рационального сознания не могло отменить психического феномена запечатления глубинных мотиваций человеческого поведения, которые не рождаются рациональной логикой, а всего лишь оправдываются ею. Язычество, уходящее по мере укрепления рациональных форм сознания, замещалось религиозной верой монотеизма, вполне совместимой с пирамидой рациональности. Но это уже другой тип «метафизики», другой тип обозначения последних оснований. И не будем забывать, что жизнь и смерть есть последние основания, о которых размышляет человек. Что есть жизнь, понимаемая не в чисто биотическом, но именно в этическом смысле? Что есть смысл жизни? На этот вопрос начинают отвечать человеческим сообществам мировые религии, поскольку философия все-таки дело городских интеллектуалов, а они составляют малую толику населения.

[Ratan]

'Ratan' date='25.12.2011, 17:22' post='100374']

Религиозное сознание и гностицизм.
Разумеется, здесь не ставится цель полного и системного анализа религиозного сознания. Речь идет только о его «метафизической функции» в рассматриваемом нами смысле. Опять-таки, религиозное сознание многообразно по форме и конкретному его содержанию, так что правильнее будет говорить о структурных особенностях монотеистических религий. Что изменилось в сознании с их утверждением и какие «последние основания» они предлагают человеку?
Начнем с их функциональной роли. Если языческие верования есть верования родовые или племенные, то новое религиозное сознание перешагивает эти границы (строго говоря, речь идет о христианстве). В нем начинает фигурировать человек вселенский. Может быть это сильно сказано (человек вселенский), но этим подчеркивается принципиальное отличие мирочувствования человека мировой религии от мирочувствования, ограниченного тесными родовыми рамками. Правда, здесь есть некоторое исключение, в частности иудаизм, давший начало монотеизму, остался скорее верой избранного народа. Этого требует основная библейская догма, а толкования этой избранности были разными, в том числе и злонамеренными, и разбор этой дискуссии не предмет нашей темы.
Русское общество приняло христианство (добровольно или насильственно, теперь значения не имеет). В утверждавшемся христианстве важнее всего его этика: все люди братья, вот краткое выражение этой этики. Христиане объединяются именно как люди, как сострадающие друг другу, как солидарные в этом сострадании. У всех один вселенский отец, у всех одна вселенская судьба. Вся догматика христианства есть образная и рациональная опора этому чувству человеческой солидарности, и можно не сомневаться, что не идея единого бога породила названное солидаристское чувство, но наоборот: потребность в таком чувстве, глубинная потребность человеческого общежития нашла себе религиозную форму выражения. Канонические Евангелия дают картину подвижнического подвига Христа. И чего он хотел более всего? Он хотел передать людям это чувство человеческого единения в противовес разъедающим общество эгоизму, индивидуализму и гедонизму. Как могла быть достигнута такая цель? Рациональной доктриной мироздания? Так на этом пути греческая философия уже сделал все, что можно было сделать в тех условиях, но объединительной этики она не принесла. Метафизическая картина мира, выстраиваемая философским интеллектуалами, сама по себе такого объединения не несет. Другое дело, когда хотят такого объединения, когда эта мотивация проникает в мирочувствование людей, становится ведущим или даже доминантным мотивом. Тогда ищут соответствующих рациональных или иных аргументов. В то далекое время (исторически не очень далекое) возможен был лишь один путь, дать людям нового бога, дать им новую веру. И этот бог, это могущественное существо должно было быть одновременно существом добрым и любящим своих чад. Вот основная этическая идея, вокруг которой развертывается проповедь Христа, выступающего как сын бога и использующий для такого выступления иудейскую эсхатологию и ожидание мессии.
Как всякая этическая доктрина христианство должно сказать нечто фундаментально важное о человеке и о его отношении к жизни и смерти, иначе говоря, об основных мотивациях и о смысле жизни. Трансцендентальная (метафизическая) реальность в христианстве – жизнь вечная, жизнь после смерти. Она обретается праведной жизнью на земле, именно, верой в единого бога, любящего людей, и любовью к людям. Нет больше той любви, как если кто отдаст жизнь свою за друзей своих, говорит Иисус в момент истины накануне ареста и последующей неизбежной мучительной казни. И вновь отметим, что новая этика и новая вера входят в сознание людей не через теории (физические или метафизические), но через деяния людей. На суде у Каиафы Иисус помогает обвинителям тем, что в ответ на вопрос первосвященника называет себя сыном бога. Иначе он поступить не мог, а других обвинений, кроме такого «богохульства», синедрион найти не мог. Его путь предрешен, добровольная жертва должна состояться, все приготовлено и даже преодолена столь понятное по-человечески минута слабости в гефсиманском саду.
Культурно-историческая суть процесса становления христианства представляется здесь в том, что для части человечества того времени, объединенной в рамках греко-римской цивилизации, становится остро необходимой новая этика, новое понимание человека и человеческих отношений. И христианство дает ее путем, который был, наверное, единствен возможен, т.е. Через жертвенный подвиг проповедника, утверждающего эту этику через утверждение новой веры в единого бога всех людей, бога доброго и любящего этих людей. А далее, раряду с расширяющейся проповедью веры, начинается работа рационального сознания, соединяющего веру с рациональным сознанием, с соответствующим образованием и т.п. Апологеты обсуждают отношение Веры и Разума, и эта тема пройдет через все средневековое европейское сознание. Нужно будет примирить рациональное сознание и жизнеутверждающую веру христианства, ибо христианство ведет путем жизни, а не смерти. Его мистицизм, понимаемый как мистицизм откровения, носит просветленный характер, соединяющийся с разумом, но оставляющий место для чуда веры, ибо вера немыслима без чуда. Чудо – оплот и защита веры, преграда от разъедающего рационализма рассудочного ума. Христианство модифицировалось в соответствии с характером культуры, с характером культурных архетипов народов, принимавших веру. В этом контексте требуется всегда специальное рассмотрение судьбы религиозной веры в истории народов, в частности, судьбы христианства в России и христианской церкви как организации в судьбе России. Но русский человек, принявший христианство и приходящий на новое месте прежде всего ставил церковь. Этим он утверждал свою человеческую идентификацию, этический всечеловеческий кодекс, которым он руководствуется. И этот кодекс провозглашал его вера в христианского бога и человеческий подвиг Иисуса из Назарета. Прославление этого подвига, литургия, посвященная ему, представали одновременно как некий обряд посвящения и причащения этому этосу. Кстати, жизнь священна в христианстве, христианский бог дает жизнь всему. Это высший дар, который не может быть оспорен индивидом. Жизнь в страдании, но жизнь! Только жизнь, уступка же смерти есть слабость духа и отступление от основных этических заповедей веры.
Но всякая форма сознания имеет свои исторические границы. Новые формы жизни требуют и новых форм закрепления этических начал в обществе. В Европе такая временная граница прочерчена так называемым Возрождением и Просвещением, несшим новое мирочувствование, новое понимание человека, новое понимание ценности и смысла жизни. Это было наступлением исторически адекватной ступени развития рационального сознания, по-своему потеснившее религиозную веру. Но прежде чем обратиться к этой новой волне рационализма, нельзя не сказать о гностицизме и гностических ересях, сопровождавших и сопровождающих эпоху христианской веры. Никто не говорит и не пишет о гностицизме мифологического (языческого) сознания, поскольку оно вообще не дает оснований для такой постановки вопроса. Гностицизм, и это отмечено историками, есть культурное явление, сопровождающее христианство, его веру и его этику. Прямо или косвенно, но он всегда оказывался направленным против христианства, имея тем самым соответствующую «точку отсчета» для своего возникновения, и время от времени находил себе соответствующую социальную базу. Идеи гностицизма питало не только уходящее язычество, но также иудаизм, не принявший христианского проповедника и его учение. Если руководствоваться этими представлениями, то придется принять, что свои образы и понятия гностицизм должен был черпать из языческой культуры прошлого, привлекая мифологию язычества или вообще весь его «метафизический арсенал». Отчасти это было сопротивление самого язычества, отчасти осознанная мобилизация его возможностей против христианства. Но чтобы быть понятным, обратимся хотя бы к одной из форм гностицизма, расцветшего в средиземноморском мире, именно, к манихейству, продлившему свою жизнь в ереси катаров и альбигойцев.
В материалах сути времени уже были отмечены некоторые принципиальные черты гностических учений. Одна из них – радикальное противопоставление светы и тьмы, ведущее к ряду догматических и этических следствий, и такое радикальное противопоставление есть доминантная черта манихейства. Мир гностиков не знает оттенков и цветовых переходов. Но самое интересное в том. что телесный материальный мир, в котором живет человек, в большинстве гностических учений, включая манихейское, предстает как сотворенный злым демиургом, коварством одержавшим победу над миром света. Телесный мир, в том числе, тело человека, представлен у манихеев как темница света. Продолжение жизни людей (размножение) предстает ак продолжение строительства таких темниц. Стремление к свету, к миру света, т.е. к спасению в манихейском представлении, требует разрушения дьявольского творения, этого самого телесного мира тьмы. Смерть человеческого тела есть освобождение заключенного в нем «кванта света». И поскольку действительность есть непримиримая борьба тьмы и света, то человек не по своей воле вовлечен в эту борьбу. Спасти его может только гнозис, т .е. знание, причем сакральное оккультное знание об этих самых воплощения света и тьмы, ведущих между собой непримиримую борьбу. В частности, Иисус Христом оказывается одним из посланников этого дуального мира и предстает в гностических учениях совсем не тем, кого видит в нем христианство, т.е. не сына бога, воплотившегося в человеке и принявшего в полной мере человеческие крестные страдания. И здесь мы подходим к главному вопросу, который постоянно возникает в силу основного обсуждаемого мною постулата, что основание всему начала нравственные. Вопрос о том, какую этику несет гностицизм во всех его жестких или относительно мягких воплощениях?
Наверное, даже из этого сверх скромного тезисного изложения можно понять, что этику любви и человеческой солидарности он нести не может. Не может уже в силу того, что гностицизм есть прямое и полное или завуалированное и частичное отрицание христианства, что по логике вещей должно было превращать гностицизм в жизнеотрицающее мировоззрение. В этой борьбе света и тьмы человеческое спасение, даваемое гнозисом, требует оккультного знания, оккультного постижения мира. И это знание доступно только неким высшим по своей породе человеческим существам (пневматикам) и недоступно другим категориям (психикам и хиликам). В общем, в этой борьбе должны победить и спастись некие сильные, победить в данном случае не других людей (те сами потерпят поражение), но победить вместе с силой, которой присягнул. Победа света в манихейском учении означает разрушение мира, предстающего как его телесная темница. Спасающийся и побеждающий человек обретает силу мага, и сам Иисус предстает в таких учениях как маг, а не как Спаситель в его христианском смысле. С этической стороны гностицизм темен, если отжать его внешние красочно-агитационные формы. Он наиболее темен в тех случаях, когда выступает сознательным противником христианства, и менее напряжен в этом смысле, когда просто передает те или иные сакральные и табуированные заветы того или этнического язычества. Кстати, эта тьма (тьма в этическом смысле, я не в онтологическом плане употребляю здесь этот термин) отталкивала меня лично от погружения в гностические учения. Здесь действует простой принцип христианства: для обретения добра нет необходимости быть посвященным в дела тьмы. Нет необходимости изучать все человеческие пороки, чтобы не быть порочным. Просто не нужно участвовать в порочных делах. Хотя, разумеется, гностицизм должен быть осмыслен в рамках истории развития человеческого сознания как одно из его проявлений.
Со стороны когнитивной, т.е. при характеристики гностицизма как формы сознания, можно сказать, что это синтез некоего рассудочного рационализма с оккультной мистикой язычества. Более того, когнитивные силы сознания ставятся здесь на службу оккультной мистики, но не наоборот. Если в средневековом рациональном сознании когнитивное начало подчинено теологическому христианскому принципу, несущему этику добра и этику человеческой солидарности, то в гностицизме это соотношение с обратным знаком. В общем, еще раз хочу отметить, что гностицизм есть явление христианской истории, и пока живо христианское сознание, будет жить и его альтернатива. Замечу, что никто не называет гностицизмом кришнаизм, опирающий на индуистский языческий культ бога Вишну. А вот учение масонов и его основная теологема несомненно имеют гностическое происхождение.
Гностические учения выступали идейной базой наиболее значительных еретических движений в средневековой Европе. Для посвященных эти учения выступали в одной форме, для профанов – в другой, маскируясь подчас под «истинное христианство». Сами течения преследовали те или иные социальные цели, в реализацию которых вовлекались люди, имевшие к ним прямое или косвенное отношение. Насколько могу судить, Россия никогда не была родиной гностических учений. Причины этоиу разные, прежде всего архетипического культурного характера (речь идет именно о культурной генетике). В нашем православии не было оснований для гностических мудрствований, не было для них и социальных оснований. Даже славянское язычество осталось этически светлым по той причине, что и оно было отражением, так сказать, «трудового отношения к природе», видевшем в природе источник жизни, союзника человека, его друга, его опору. Разного рода языческие суеверия и те или иные племенные ритуалы, далеко не христианского характера, не отменяли этого обстоятельства. Вообще, есть основание полагать, что восточнославянское язычество по своему формировало дух солидаризма, размыкающего родоплеменные этнические границы не в силу какой-то генетической исключительности, а в силу исторических условий существования этноса и мирного характера колонизации лесного и лесостепного пространства как южной, так и северо-восточной Руси. Гностические учения начали проникать вместе с европейским просвещением, точнее, привнесены по большей части масонством, вступившем в Россию в 18 веке. Определенное оживление таких учений имело место в конце 19 века и в так называемый серебряный век русской культуры. Эта сторона требует своего серьезного исследования. Конечно, эти гностические искания по своему отразили какие-то черты русской культуры и понимания ею природы человека. Может покааться странным, но, на мой взгляд, даже в рассказах и повестях А.Платонова можно иногда ощутить дух пантеистического (теллурического) гностицизма, занесенного неизвестно каким ветром (может ветром серебряного века) в сознание писателя. И уж несомненно на гностической почве создавался сюжет «Мастера и Маргариты» (хотя у книг своя судьба и свое языковое очарование). Мастер у гностиков, в отличие от профанов, есть человек посвященный. Таким и явлен Мастер названного романа, повествующего о судьбе Иешуа Га-ноцри. Часто и неумеренно много говорят о мистицизме В.С. Соловьева, но, и это мое убеждение, его мистицизм христианский, но не гностический, т .е. не оккультный, хотя сам философ увлекался гностицизмом и изучал его (в Лондоне, в том числе, откуда и вдруг поехал в Египет в силу мистического внушения). Но гностический мистицизм Соловьевым не овладел, и если остался в его поэзии один из персонажей подобного родя (София – душа мира), то видение этого персонажа вполне в духе светлой мистики христианства, а в рациональной философии русского философа он практически и не играет роли (в этом плане его друг Лопатин был гораздо боле мистичен). Достаточно прочесть зрелое сочинение В.С. Соловьева «Оправдание Добра» и поискать там хоть какой-то оккультной мистики. Кроме вполне рациональной догматики христианства и в объеме, неизбежном для любого христианского писателя, никакой эзотерики и никакого оккультизма.
Отмечу в заключение этого сообщения, что гностический мистицизм конца 19 века был окрашен идеей синтеза науки, религии и философии (теософия Блаватской, которую Соловьев оценивал как весьма пошлую). Но идея действительного синтеза науки и веры на почве рационального сознания (теургия) имела место в его творчестве. Но это особый сюжет, который должен быть осознан системно в рамках основных идей Соловьева, в частности, в контексте понимании им основной идеи всеединства как всечеловеческой солидарности.
А в общем, не пора ли к свету разума, разгонявшего в свое время «призраки средневековья».….

[Ratan]

'Ratan' date='28.12.2011, 5:49' post='100478']

Рождение опытной науки одно из проявлений рационализма европейского сознания Нового времени. Рационализм этот более объемен и культурно нагружен, нежели само по себе опытное познание природы. Это видно хотя бы из того, что становление науки не чуралось иногда мистики, гностических вывертов и т.п. Свидетельство этому не только мистическая онтология алхимии, но и расцвет шарлатанства, замешанного на научном знании, как раз в расцвет эпохи Просвещения, т.е. в 18 веке, когда является граф Калиостро (великий розенкрейцер), Месмер (спекуляции на магнетизме) и другие деятели этого направления. Впрочем, масонский гностицизм, этот своеобразный противник просвещенческого рационализма, спекулирующий на его успехах, активно распространяется именно в 18 веке, когда он проник также и в Россию. Элементы гностического мистицизма можно найти даже в трудах теоретика экспериментальной науки Ф.Бэкона. Впрочем, если он действительно был членом ордена розенкрейцеров, то такой ход мыслей неудивителен. И само научное знание не защищено от далеко не научного его использования. Оно могло включаться и использоваться в гностических и теологических концептуальных построениях. Например, классик европейской науки И.Ньютон много сил потратил на соединение своих «Начал» с протестантской теологией.
Сегодня мы видим события прошлого в ином свете, и неудивительно, что и наука нам видится иначе, нежели «чернокнижникам» эпохи ее становления. В общем, наука есть лишь форма проявления европейского рационализма Нового времени, и сама она обретает свой подлинный смысл лишь в контексте развития этого рационализма как мировоззренческой основы Просвещения. Сам же этот рационализм формировался в ходе многомерного социального развития европейского общества. Впрочем, может быть лучше бы он там и не формировался… Впрочем, это вздох как у Маяковского: «Я б Америку закрыл, слегка почистил, а потом опять открыл, вторично». Может лучше, если бы он сформировался в Китае или в России. Но это вздохи есть реакция на современный запад и его современную бездушную науку, работающую по большей части за деньги и очень часто видящую мир сквозь червонцы. Однако в истории все совершается один раз, и она не прибегает к повторения.
Еще раз: европейский рационализм бесспорно более широкое и глубокое культурно-историческое явление, чем само по себе опытное исследование природы. Рождение этого рационализма может прослеживаться по взаимодействию католической догматики и мышления Возрождения и Просвещения. Важно, что названный рационализм вышел из узких границ той или иной сферы практического действия и распространился до мировоззренческого горизонта, т.е. сопряженных представлений о мире и о человеке в мире - этой основной проблеме всякого мировоззрения. Самоутверждающийся человек, высшее творение, которому бог оставил свободу такого самоутверждения, – едва ли не центральная мысль Возрождения, пафосно выраженная П. Мирандолой. Но от пафосного выражения до практической реализации «дистанция огромного размера». В ход этого движения вмешалась Реформация, сыгравшая свою важную историческую роль в ходе социальных преобразований европейского мира и в ходе преобразования его сознания. Но более всего работала над оформлением нового светского мировоззрения европейская философия, и неудивительно, что становление нового рационализма как мировоззренческой парадигмы связывают с именем Р. Декарта. Впрочем, его теоретический противник (противник по вопросу о происхождении идей), именно, эмпиризм Д.Локка, сделал не меньший вклад в этот процесс. В культурном контексте это взаимодополняющие стороны единого целого. Нам же в конце концов важны результаты этого движения. Один из них заключается в том, что начиная с 18 века наука сознает свою практическую направленность и в 19 веке окончательно становится служанкой технологии, т.е. превращается в непосредственную производительную силу, говоря словами К.Маркса. Тогда она изобретает паровую машину, которая немногим более чем через сто лет будет гнать «Титаник» к роковому айсбергу. Такая рациональная наука, теоретический поиск которой прочно связан с экспериментом как формой практического действия, весьма устойчива против всякого оккультизма. Даже некоторые расшатывающие события конца 19 и начала 20 века не изменили ее природы. Мировоззренческая же сторона европейского рационализма выражается в становлении научной гуманитаристики и научного обществознания. Рациональное сознание, ориентирующееся на образ мышления науки о природе, становится методологическим основанием науки о человеке и человеческой истории. Возникновение рационального знания о человеке и человеческой истории, опирающегося на факты, является достижением мировоззренческого характера, открывающим новую эру рационального социального действия. Наука заместила бога, авторитет древних тестов был замещен авторитетом научного доказательства.
Гуманистический пасоф Просвещения, которым вначале бы проникнут этот процесс, будет снижаться по мере победы буржуазных ценностей и буржуазного образа мысли. Но начальному периоду промышленного развития гуманистический энтузиазм такого рода несомненно присущ. Это гуманизм самоутверждающегося человека, утверждающегося благодаря усилиям своего разума и овладевающего уже без всякой мистики, но прагматично и рационально потенциями природы. Прогресс, Разум, Свободный индивид – вот ключевые ценности этой новой рациональности. Сострадание, человеческая солидарность, жертвенное товарищество («нет большей той любви…») – это не исчезает совсем (такое исчезновение скорее признак нынешнего этапа развития европейского капитализма, постмодерна), хотя постепенно сдвигается на периферию общественной жизни. Нам важно всего лишь фиксировать то, что можно было бы назвать тотальной победой рационального сознания во всех его формах, как возвышенно гуманистических, так и прагматично-торгашеских. Религия все больше уступает этому сознанию, все больше превращается в инструмент массового сознания и массовой культуры, давно профанировавшей евангелическое чудо и поставившее его на поток. Трудно назвать христианскими страны, отравляющие друг друга фосгеном.
Однако вопрос о мировоззрении, основывающемся на формах рационального сознания, важен нам в исторической перспективе. Форма должна быть наполнена определенным содержанием, которое формирует жизнь общества. То и другое не живут порознь, но выбор доминантных ценностей есть исторический выбор. Мотивации и ценности суть стороны одной медали, и эти стороны определенным образом эволюционировали в европейской культуре. Гуманистический рационализм Европы все больше подменяется рассудочной торгашеской рациональностью, высшие мотивы угасают (из научной сферы их вымывает прагматически ориентированный позитивизм). Неудивительно, что ценности высшего порядка довольно быстро уступают ценностям потребления, комфорта и чувственного гедонизма (гедонистического потребления). Промышленный рывок, шедший вначале в союзе с ценностями гуманизма и создававший тот культурный синтез, который был назван модерном, не имел внутри себя потенциала человеческого развития. Этот потенциал постепенно переключался на проедание природы и гедонистическое саморазрушение, отраженное в ценностях массовой культуры при обостренной мотивации доминирующих элитных групп к власти глобального характера.
И здесь как раз самое время обратится к России. Большая страна, близкая к Европе, но шедшая своим не европейским путем развития. Во времени этот путь развития короче европейского, но он не европейский и в этом нет ничего ущербного. Каждый из нас проживает свою собственную жизнь, и проживает как умеет в контексте жизненных обстоятельств, которые его встречают. Исторически довольно длительный процесс построения империи (собирание народов) - это собственная и неотвратимая судьба российского государства и, можно сказать, русской цивилизации. Нет другой судьбы у русских, как не было у них своего этнического государства. Всемирность русской души, о которой говорил Достоевский, есть ее исторический удел. Так Бог помыслил о России, если выражаться терминами В.С.Соловьева. И вот на этой территории, в этом объединении вер и народов формировалось мировоззрение и идеология неевропейского пути развития. Не по принципу – против Европы, а по принципу исторической судьбы, которую, увы, не выбирают. Зажатая между Востоком и Европой, а можно сказать, зажатая между Азией, Востоком и Европой, Россия должна либо раскрыть свой объединительный потенциал, либо стать навозом для других цивилизаций. Здесь третьего не дано. Начиная с 18 века, Россия постоянно училась у Европы, что не сделало ее европейским государством, а русский народ – народом европейской цивилизации. В эпоху промышленного развития она должна была определиться со своим лицом и со своим пониманием будущего в мире и будущего мира. И с этой позиции необходимо осмысление последних двух веков ее развития, осмысления исторического, культурологического, философского и историософского.
Ключевой вопрос, который следовало бы поставить сегодня для поиска перспективных решений в сфер сознания, заключается в следующем: в чем сущность русского гуманизма, чем он являлся и является в отличие от европейского, китайского или арабского? Вопрос не в том, чей гуманизм лучше, поскольку всякий гуманизм хорош в своем месте и в свое время. Проблема в том, что нашему интеллигентскому поглядыванию на запад, стремлению учиться у запада и подражать ему, приходит конец по мере того как западно-глобальная цивилизация изгоняет из себя всякий гуманизм и отдается бандитизму собственных элит. И в свете этой проблемы приходится отвечать на вопрос: какая культура имеет необходимый внутренний опыт, чтобы принести миру гуманистическое мировоззрение, адекватное проблемам сегодняшнего дня? На языке какой культуры может быть выстроено такое мировоззрение? Китайской? Индусской? Арабской? Азиатской? И т.д. В какой культуре есть слова, есть душевный опыт, способные выразить объединительные смыслы и переживания?
Итак, первая проблема для мировоззренческого объединения людей, не чуждых русскому и советскому опыту, заключается в реконструкции сущности русского гуманизма. Это не столь уж сложная задача, об этом гуманизме и возникающих для него препятствиях говорит вся русская культура, в особенности культура 19 века, как и культурный опыт советского времени, по-своему, может и в односторонней форме, воплотивший культурные принципы России. Сложность здесь главным образом в том, что русское общество и русская культура оказались расчлененными на дворянскую и народную культуру, так и не нашедшие общего языка. Быть может в этом скрывалась и скрывается та внутренняя слабость, которая стала позднее причиной ухода советской элиты от своей культуры и своего народа.
Другая проблема теоретического выстраивания мировоззрения заключается в обращении к опыту солидарных форм общежития, явленных в той или иной форме в прошлом и в настоящем. Настоящее в данном случае это 20 век, т.е. век выстраивания советских форм общежития. Найти те общие принципы и формы, на которые можно опереться. В конце концов, культура и мировоззрение живут не в пустоте, они опираются на определенные формы жизни и выражают эти формы жизни. Речь здесь должна идти здесь о воплощении этики солидаризма в соответствующих социальных формах, или, по крайней мере, о сращивании этих форм с этикой солидаризма.
Наконец, решающая проблема обретения сознания (метафизики), дающего ориентиры социальному действию, заключается в выстраивании теоретических оснований мировоззрения, выражающего солидаристскую всечеловеческую этику. На что оно должен опереться? На религиозную доктрину или на светское сознание (о гностицизме как основании вообще не может быть речи)? Или на какой-то синтез этих форм сознания?
На мой взгляд, здесь не может быть двух мнений. Синтезы всегда искусственны, тем более, когда изначально искусственно конструируются. Религиозное сознание (а уж тем более оккультный мистицизм язычества и гностики) не может быть базовой формой мировоззрения для широкого социального действия. Это не значит, что религия должна быть отброшена или ей должна быть объявлена война. Эволюция (в нашем случае – социогенез) сама распределяет прежние свои достижения и включает их соответствующим образом в новые формы жизни. Но доминирующей формой сознания должно быть рациональное светское сознание, опирающееся на научные достижении в исследовании человека и на этику солидарного человека, на этику всечеловеческого гуманизма (строго говоря, другого и быть не должно). Концепция человека, новая антропология, соединяющая эти два начала должна стать таким основанием и обоснованием солидаристской этики как представляется автору этих строк. В свое время В.С. Соловьев обращался к доброму христианскому богу и акту творения как началу процесса консолидации человечества, как движения к человеческому всеединству. Но мысль о всеединстве, о всечеловеческом гуманизме как исторической необходимости а не добродетельном пожелании, может быть получена на основе исследования становления человека как культурного деятельного существа, т.е. на основе соответствующей антропологии и теории социогенеза. Научное сознание заместило религиозное еще вначале эпохи индустриализма, и обратного хода нет. Можно бороться с этим сознанием разными средствами современного постмодерна и оккультизма, но идти вперед можно только с ним. Рациональное сознание, соединяемое с этикой делания добра, было основанием советского строительства. Наверное, слишком жестко обошлись с «боженькой» на первых этапах революции, но и это обстоятельство требует для себя непредвзятого исследования. Рациональное сознание, все также соединенное с этикой делания добра, представлено как основа для выхода в космос в наивном, но выражающем суть дела романе Ефремова «Туманность Андромеды».
Обращение к русской и советской истории на указанных трех основания (трех направлениях) должно стать основой выстраивания мировоззрения нового социального действия, способного вернуть нас на путь собственного развития, явленного в 20 веке советским опытом. Осмысление советской истории и советского опыта через призму русской солидаристской этики, через мировоззрение, культуру, формы солидарного сознания и солидарного общежития – вот основа для выстраивания концептуальной базы социального действия сегодня. Обоснование солидаристской этики как основания социальной жизни – одна из задач мировоззрения, одна из задач философской и культурной антропологии.
И.. впереди трудные времена. С Новым Годом!

[Клим Климыч]

Владислав Васильевич, С Новым годом! И хоть от каждого последующего радости не ждем, но безжалостное время сжимает нас в пружину, и разум, и дух, а значит будет и предел, и новый взрыв, а значит и новое будущее. Так что, надежда есть, а потому есть место и радости, и празднику. Желаю вам крепкого здоровья, энергии. И ждем продолжения ваших не легких, но таких нужных размышлений.

[Ratan]

Владислав Васильевич, С Новым годом! И хоть от каждого последующего радости не ждем, но безжалостное время сжимает нас в пружину, и разум, и дух, а значит будет и предел, и новый взрыв, а значит и новое будущее. Так что, надежда есть, а потому есть место и радости, и празднику. Желаю вам крепкого здоровья, энергии. И ждем продолжения ваших не легких, но таких нужных размышлений.

Спасибо, Валерий Федорович! Venceremos! Правда победит! И мы с ней, пусть и не сразу.
Здоровья. ясной головы и энергии.

[Ratan]

='Клим Климыч' date='31.12.2011, 21:33' post='100716']
И ждем продолжения ваших не легких, но таких нужных размышлений.

Отзываюсь. Что еще делать человеку в зимние каникулы, если он не сбежал в какой-нибудь Хайнань, Турцию или Таиланд. Куршевель дороговат для среднего класса...

«Без революционной теории не может быть и революционного движения ….. роль передового борца может выполнить только партия, руководимая передовой теорией…». Ленинские слова, не стал искать точной ссылки, в нашем случае важна суть, а не форма.
Нужна ли «революционная теория», и какой она должна быть, если она нужна?
В необходимости теории едва ли приходится сомневаться. Всякое целерациональное действие требует понимания соотношения цели и средств, а поскольку в нашем случае речь идет о действиях, совершаемых над обществом, то нужно представление об обществе, адекватное масштабам желаемого действия. Как, например, медицина, направляющая усилия на лечение человека, опирается на соответствующее изучение человека. И в качестве «интеллектуальной разминки» можно поставить вопрос: имеет ли теорию «противная сторона»? Если в текущий момент у нас есть некая цель, направляемая этикой солидаризма, (всечеловеческого гуманизма, а не «гуманизма для избранных»), то эта цель требует обращения к советскому опыту развития, к стратегическим целям такого развития. Противная же сторона представлена современным капитализмом и его идейно-теоретическим обеспечением. Так есть ли теория общественного развития у противной стороны?
Наверное, должна быть. Собственно, так оно и есть, хотя следует говорить не об одной универсальной теории, но о комплексе теоретических построений, обслуживающих теорию и практику современного капитализма, включая всеядную этику постмодерна, ломающую этические опоры сознания. Но в этом комплексе теорий есть некая концептуальная модель, матрица, на основе которой воспроизводятся некоторые ключевые идеи во всех сферах обществознания. Эта матрица несомненно антропологическая, т.е. исходящая из свойств человека, поскольку с человека начинается и человеком завершается всякое общественное преобразование. Имеется в виду, что общество воспроизводится, воспроизводя людей, в данном случае имеются в виду воспроизводство ценностей и мотиваций, которыми люди руководствуются, и воспроизводя поведенческие программы, соответствующие таким ценностям. Базовая антропологическая модель западной культуры – автономный индивид, некий нативный (естественный) человек с его естественными правами. Культура постмодерна не отказалась от этой модели, просто она ее упростила, оставив индивиду право на вожделение, к которому и сводится его природа и его естественное право, лежащее «по ту сторону добра и зла» (нет добра и зла, есть вожделение и его удовлетворение). Иначе говоря, метафизика тела на место метафизики духа. Индивид в западном мировоззрении (даже и не поврежденном посмодерном) по происхождению наделен естественными правами, и вся история человечества предстает как история реализация его естественных прав. Я не имею в виду, что западные историки работаю строго по этому шаблону. Нет, речь идет о мировоззренческой установке, которая немедленно обнаруживает себя как только исследование выходит на уровень соответствующего обобщения. Отсюда магия слова «демократия». Она предстает как генеральная и единственная по сути цель всей человеческой истории. Этим оправдывается приложение шаблона «демократии» ко всем народам без какой-либо исторической конкретики, для всех она должна быть благом и для папуаса и для китайца и для русского… Точно также и для нашего эвенка или нашего якута, чукчи и т.д. (М.Гаер, Ау!!! Это наш борец за демократию в начальной фазе перестройки, если я не путаю чего-нибудь. Ужасно «недемократична» была советская власть, принимавшая во внимание все стороны этнического своеобразия разных народов и заботившаяся об их развитии на основе этих своеобразий.
Нет необходимости объяснять политический характер и политические цели этого глобального навязывания демократии. Нам важна некая, может быть и неявно принимаемая концептуальная основа такого действия. Согласно ей весь исторический процесс должен иметь некий провиденциалистский характер, и его провиденциальная цель – демократия во все мире. Она же и счастье всех народов. Понятно, что в благой характер такой цели уже никто по сути не верит и ее можно осуществлять только силой современного оружия, дополненного воздействиями финансово-экономическими, идейно-культурными, пропагандистскими, психотехнологическими и т.п. Но логика «демократического провиденциализма» вдруг показала свои уши в момент краха СССР и его альтернативной идеологии, и выразил этот внутренне присущий «демократии» провиденциализм известный Ф.Фукуяма в известной статье «Конец истории». Победа либеральных ценностей, подкрепленная победой стандартов потребления – вот основная мысль конца истории. Конечно, пропагандистки оголенная идея демократии оказывается весьма тощей и лишенной очарования. Но это при ее оголении. Однако в западной цивилизации она прописана многократно и ярко всеми средствами культуры. Впрочем, в молодости на заре строительства капитализма, она не была лишена очарования. На основе естественных прав естественного индивида утверждается и единственно возможная «эффективная» экономическая система, поскольку согласно базовому антропологическому принципу каждый сам в конкурентной обстановке добывает себе средства к существованию. Общество ради этого и существует, и если кто-то оказался неудачником, то… пусть неудачник плачет. Других виноватых нет, есть только филантропия, способная поддерживать жизнь своих неудачников. А кто кому «свои» – приходится всякий раз конкретно разбираться и часто далеко не мирными средствами. Но вот что интересно в итоге. 1.Получается, что доминирующее западное мировоззрение не содержит в себе идеи развития. В лучшем случае ее заменяет провиденциалистская идея глобальной демократии, т.е. по теории это будет развитие до «конца истории» 2.Всякая серьезная альтернатива западному мировоззрению требует слома основной концептуальной идеи, именно, идеи автономного индивида и его естественных прав.
Чем более всего был силен советский опыт, так тем, что он изначально отбрасывал концепцию этого «естественного индивидуалиста» и опирался в своей практике на антропологическую модель человека солидарного, человека, живущего в сообществе и вместе с сообществом, как оно и есть в исторической действительности. Отвязанному и вожделеющему индивиду этика как отягчающие вериги (Ф.Ницше еще об этом заявил), в то время как сообщество не может жить без этики и, если быть точным, требует этики делания добра. Понятно, что это совсем другой взгляд на человека и на историю. И этот другой взгляд не нужно было придумывать, он укоренен в базовой антропологической версии русской культуры, пусть не выраженной в теории, но вписанной в программы поведения ее кодами. Когда вместо развития на основе такого мировоззрения коммунистическая пропаганда в СССР вдруг обратилась к идее индивидуального благополучия (догнать и перегнать США по уровню жизни), крах СССР был в общем-то предрешен. Но это, как говорится, мы задним умом сильны, тогда такой ход событий могли предвидеть немногие. И если М.А. Суслов последовательно и жестко оберегал этот новый поворот в «коммунистическом мировоззрении», то этим внес быть может основой вклад в перестройку в плане ее «идеологического обеспечения». А что он при этом сам думал, мы уже не узнаем.
Но возвратимся к потребности «передовой революционной теории». Большевики такой теорией руководствовались, и этой теорией был марксизм. Ничего другого В.И. Ленин не предполагал и не мог предполагать в цитированном высказывании. Почему же теория не выдержала испытания временем? Она ведь не выдержала в том смысле, что верность этой теории (пусть в ее догматизированном виде) сработала на развал советского строя. На момент революции, когда требовалось обосновать теоретически идею социальной справедливости и будущего братства человечества, она сыграла свою роль. Она выполняла ее в условиях мобилизации, индустриального строительства и войны. Но переломная победа середины прошлого века поребовала назвать новые исторические рубежи и дать теоретическое основание этому новому движению. Полная миска или «много сала и колбасы» на эту роль не тянут. И у меня лично есть большая претензия к историкам советского периода (или к моему историческому образованию): есть много разных версий о послевоенных событиях в Кремле, о внутренней борьбе и заговорах. Но оставлен без внимания вопрос: а были ли попытки поиска пути обновления идеологии со стороны Сталина? Можно ли считать такой попыткой (первым шагом) «борьбу с космополитизмом», которую либерасты (и наши юдофобы специального разлива) любят изображать как некий скрытый или открытый антисемитизм? Ответ иметь было бы не лишне. Но важнее поговорить о скрытых слабостях марксизма, взятого как теоретическая основа коммунистического строительства в России.
Если основание всему – начала нравственные, то с них и начнем. Точнее, начнем с антропологической версии, лежащей в основании марксизма. Каков человек в марксизме? С одной стороны, как утверждала марксистская философия, К. Марксом предложена деятельная концепция человека. Это значит, что человек покинул биологическую предысторию и вошел в историю как человек, перешедший к предметно-деятельному созидательному освоению природы. В эту деятельную историю человек входил не сам по себе, не как автономный индивид, но как вид, живущий в сообществе. Так что в этом плане вроде бы концепция «естественного человека» с его естественными правами преодолена. Да и сам Маркс и его соратник решительно отмежевывались от разного рода «робинзонад», примером чего может служить полемика Энгельса с Е.Дюрингом в соответствующей книге в частности по вопросу о возникновении власти и насилия. С другой стороны, генеральная мотивация, которая движет у Маркса человеком в истории, есть мотивация материальная, т.е. удовлетворение потребностей. Во всяком случае, так дело обстоит с человеком, вступающим в классовую борьбу. С одной стороны, есть некие гуманистические установки, свобода, преодоление отчуждения и всестороннее развитие личности. С другой стороны, эти мотивации не самостоятельны, но являются следствием действий, направляемых экономическими соображениями. И если все же в обществе побеждают какие-то идеи высшего плана, то исключительно в силу развития производства и производительных сил. Здесь ситуацию в чем-то похожа на представление представителей Просвещения, у которых общественная польза возникает из взаимодействия эгоистических воль отдельных лиц, из их конкуренции и борьбы. К.Маркс не отрицает роли идей в истории, тем более, когда они овладевают массами. Но идеи рождаются как некая надстройка, как превращенная форма осознания общественного процесса и его экономического содержания. В общем, в марксизме человек, с одной стороны, существо общественное, и на это нажимала советская интерпретация марксизма. С другой стороны, он вроде бы индивид, стремящийся к удовлетворению потребностей через производственную деятельность, и в этом качестве похож на автономного индивида мыслителей Просвещения.
Предмет в общем-то неясный. Могу признать, что суждения мои спорны. Но, как говорится, наплевать бы и забыть, поскольку проблема вроде бы не доминантная в контексте применения марксизма к советскому социалистическом строительству. Важнее другое, именно, суть концепции концепция общественного развития в марксизме. Что она говорит сознанию человека, руководствующегося передовой революционной теорией? Какие горизонты раскрывает?
Здесь также приходится натыкаться на вопросы. С одной стороны, она указывает на неприемлемость капиталистического пути развития в перспективе. С другой стороны, приветствует капитализм как новую общественно-экономическую формацию, более прогрессивную, нежели феодализм. Ох уж тот мне прогрессизм… Идея прогресса здесь европейская просвещенческая, но принятая в гегелевском варианте, когда прогресс совершается с необходимостью через созревание и разложение предшествующих форм (все разумное - действительно, и все действительное – разумно). В этом идея исторического материализма, идея естественноисторического процесса, хотя и пробивающегося через усилия и волю отдельных лиц и социальных групп. Естественноисторический процесс как бы осуществляет селекцию этих усилий, и усилия, совпадающие с его вектором, резко ускоряют этот процесс, ведут к слому отживших общественных форм и победе новой прогрессивной формации. И что же в итоге такого развития? Победа мирового Разума как у Гегеля? Нет, с этим марксизм решительно не согласен, осудив Гегеля за противоречие метода и системы (Ф.Энгельс. Людвиг Фейербах и конец классической немецкой философии). Противоречие в том, что диалектический метод требует движения, а система Гегеля его останавливает. Но естественноисторический процесс не может остановиться и успокоиться. Можно лишь видеть его ближайшую перспективу, указанную научным коммунизмом. Общество есть саморазвивающаяся система, и этого достаточно основателям теории. Они ничего не сочиняют и не хотят сочинять о социализме, оставив без развития некоторые футуристические представления о нем, прописные в «Манифесте». Люди сами будут решать вопросы социалистического устройства и устроятся как сочтут нужным. Важно было дать концепцию неизбежности победы социализма через классовую борьбу и устранение частной собственности на средства производства в силу того, что развитие производства придет в противоречие с устаревающим частнособственническим присвоением его продуктов.
Этот настойчивый материализм изначально смутил многих мыслителей России, прошедших не только через знакомство, но и через увлечение марксизмом. Экономизм (экономический материализм) слишком уж упрощал историю, сведя ее к материальному интересу и развитию производительных сил как средству его удовлетворения. Но именно такой революционной теорией вооружилась партия, готовая к последовательной борьба за социализм.
Вообще-то мы знаем, что всякий инструмент пригоден для определенных задач и в определенной ситуации. Марксизм оказался весьма пригоден на этапе революции по ряду причин. Среди них есть одна совсем убойная, именно, не было другой общественной теории, пригодной для целей революционного действия в России и в Европе. Но главное же в том. что у марксизма были (и есть) несомненные плюсы. Он ввел в рассмотрение исторического процесса представление о различных исторических формах организации хозяйственной деятельности. Тем самым в поле исторического анализа вошли основные социальные группы (классы) и складывающиеся между ними производственные отношения. До сих пор марксизм привлекает своим классовым анализом, видением перспективы развития капиталистического производства и своим несомненным радикализмом, усиленным «гегельянщиной», усвоенной Марксом со студенческой скамьи. В этом смысле концепция, звавшая к тотальной борьбе с эксплуататорами и эксплуатацией, пронизавшей всю предшествующую историю (предысторию, с точки зрения Маркса и Энгельса, история только должна была начаться освобождением от эксплуатации и эксплуататорских классов и преодолением отчуждения человека), был инструментом вполне подходящим для радикальных революционных сил. Добавим к этим соображениям тот факт, что в России просто не было необходимых условий для победного шествия капитализма, как не было собственной теории социального действия и ясных целей такого действия. А марксизм не только давал необходимые средства, но внутренне он нацеливал на промышленное развитие, на индустриализацию. Нацеливал в том смысле, что теория пришла из промышленного развитой цивилизации и применяться могла именно к такого рода обществу. Неудивительны сомнения ортодоксальных марксистов, указывавших на промышленную незрелость России. Эти сомнения преодолены адаптацией теории к условиям России (ленинизм). Но главное здесь не столько теоретическое развитие марксизма, сколько революционная страстью, способная преодолевать все, что препятствует революции. К тому же Ленин не был догматиком, он слышал голос реальной истории, и эту историю соединял с теоретическую схему, но не наоборот. У революционных действий своя логика, далеко не всегда она вытекает из теории. Но соединить одно с другим можно, если есть необходимость такого соединения.

[Ratan]

='Ratan' date='3.1.2012, 7:21' post='100864']

Врачу: исцелися сам. К.Прутков
Прежде чем спасать мир, нужно спастись самому. Так можно истолковать иронию эпиграфа. Действительно, СССР спасал мир, спасая себя и давая миру образец развития. На практике «спасительные действия» могут выглядеть весьма буднично, хотя будни строительства СССР были достаточно накалены. Возвратимся к этим будням великих строек через нашу «теоретическую шехерезаду».
В период обрушения СССР со стороны нашего мыслящего слоя было много нареканий на идейное засилье догматического марксизма. Нарекания справедливые. Что было, то было. Но был одновременно резон оглянуться во гневе, проследить причины этого явления и не торопиться бить марксистские стекла.
После победы в гражданской войне общество вступило в новую фазу жизни, в повестке дня стояла задача строительство государства рабочих и крестьян, задача промышленного развития, не говоря уж о множестве актуальных повседневных задач. В плане политическом обществу, вступавшему в фазу мобилизационного развития, нужна была консолидация, нужно было сплочение. На какой основе и какими средствами? Конечно, на основе идеологии победителей в гражданской войне, и языком этой идеологии был марксизм. Практически открывалась единственная идейна перспектива, именно, сделать марксизм чем-то вроде новой библии, на которой интеллигенция и советский управленец должны были принять присягу идейной верности режиму. Недемократично? Так кто ж спрашивает о демократии в таких условиях, и какой еще могла быть демократия текущего момента, момента утверждения диктатуры пролетариата как был назван этот политический процесс. Не было другого средства кроме присяги марксизму и вместе с ним новому политическому строю. Ситуация осложнялась тем, что большая часть интеллектуальной элиты не приняла победы большевиков. Пальцев одной руки достаточно, чтобы перечесть безусловно принявших политический переворот 25 октября 1917 года и среди них А. Блок и В. Маяковский. В общем, страна осталась если не без- элиты, то с очень ослабленным элитным слоем. Конечно, здесь не нужно забывать о тех, кто принял новое государственное строительство и строительство новой России, а о них сегодня некому сказать в этом потоке проклятий в адрес русской революции. Нужно было создавать новый класс управленцев, и идейная и политическая лояльность этого класса могла быть достигнута только через принятие основной догматики партии, т.е. марксизма. Необходимость этой «новой клятвы» далеко не всегда была приятна. Профессиональному и зрелому естественнику, вовлекаемому в сообщество ученых материалистов, соединение его профессиональной работы с гегелевской диалектикой представлялось искусственным (а часто так оно и было), но это была необходимость, вызванная текущим моментом. Страна, совершившая «пролетарскую революцию», и зажатая со всех сторон, не могла не чувствовать себя в осаде, и всему мировому капитализму она опять-таки противостояла как общество, преодолевающее капитализм. Новые планы, действия внутри и вне страны облекались в марксистский язык, придававший единство мыслям и действиям новой власти. Тут, как говорится, куда ни кинь… Расшатывать ситуацию новым идеологическим поиском было невозможно и других средств идеологического единения просто не было. Тут уже не до теоретических тонкостей, для широкой массы все должно было быть объяснено просто и понятно как бы на языке сержанта, объясняющего отделению его задачу. Разумеется, одновременно шел интеллектуальный рост, обеспечивавший отрыв от примитивных форм пропаганды (вроде «остаповского сеятеля» в «двенадцати стульях») в сторону серьезных теоретических исследований. В то время никто марксизм за балаган не принимал, но принимали за единственно верную научную теорию общественного развития и на полном серьезе.
То, что произносится здесь, может показаться легковесным, но по той причине, что речь идет исключительно о превратностях марксизма в качестве основной идеологической догмы советского периода, да и то не во всех аспектах и без привязки к конкретным фактам советского строительства.
Марксизм как научная теория, «направлявшая» социалистическое строительство, сыграл свою роль на этапе мобилизационной индустриализации, в годы ВОВ и даже в послевоенном восстановлении. Сыграл не столько тем, что давал безупречную теорию общественного развития (это как раз спорно), сколько тем, что давал политический и мировоззренческий язык для соответствующего этапа развития СССР. Под оболочкой этого языка совершались процессы, которые марксизмом не могли быть охвачены и раскрыты. В частности, складывался этос советской жизни, и этот этос был дан не теорией, а культурной традицией русской жизни, причем именно народной крестьянской традицией. Несомненно, что советское строительство придало новые формы этическим принципам, лежавшим в основе крестьянской общины и общинного (солидарного) духа русского народа и народов России, а политическое оформление этому процессу опять-таки давал язык марксисткой теории общественного развития. Формировалось советское искусство, в котором всегда побеждали справедливость, честность, нравственная порядочность, добро, дружба, красота. Теперь об этом (о таком искусстве) можно только мечтать. Можно указать на складывание некоторые важных этических принципов советского общества. Один из них – неразрывная связь человека с общиной, понимание неразрывности связи личного и общественного интереса, представление общины (общества, государства) как главного средства защиты от разлагающего индивидуалистического. Общину здесь представляли трудовой коллектив в городе на любом предприятии и колхоз, т.е. сельский трудовой коллектив. Конечно, были несомненные издержки этого процесса, которые сказались в поздней фазе советского строительства. Издержки в частности в высокой степени привязки личной жизни к жизни коллектива. В деревенской общине все знают друг о друге, личная жизнь в ней там словно бы приобретает публичный характер, хотя деревенская община прошлого напрямую в жизнь того или иного двора не вмешивалась. Между тем, урбанизация индивидуализирует жизнь, она требует определенной «закрытости». Повышенный контроль коллектива над личной жизнью его членов был возникал отчасти стихийно как продолжение и выражение общинного этоса, отчасти же он привносился властью в целях политических, в целях идейного и политического контроля. Вечным он быть не мог, рано или поздно формы взаимоотношения коллектива и личности должны были измениться, но не исчезнуть. В этом «вмешательстве» коллектива в личную жизнь была и своя положительная сторона, в частности, через это вмешательство могли разрешаться семейные и иные конфликты, разрешаться не только по суду, но и по этическим правилам человеческих взаимоотношений. Отметим сразу, это этот тип отношений едва ли могла разделить интеллигенция, прежде всего рафинированная интеллигенция прошлого, для которой личная жизнь должна была оставаться ее внутренним делом. Это глубокое неприятия названной формы народной жизни легко читается в строках и между строк художественной литературы своего времени, не разделявшей энтузиазма советского строительства. Нельзя не признать, что это были неизбежные издержки переходного периода. Шла индустриализация и урбанизация огромной крестьянской по сути страны. И от образованного класса также требовалось понимать и принимать те или иные ее неизбежности.
Этика общинного сознания пронизывала социальные отношения, и это выразилось в ряде других характерных черт советской жизни. Укажем на высокую этическую ценность труда, точнее, осмысленного труда, осуществляемого в интересах общества, а не для (или не только для) личного обогащения. Именно труд для общества формирует творческую мотивация и приносит творческое удовлетворение сознанием полезности людям. Ко всему этому необходимо присоединить «социалку», т.е. привязку к промышленным предприятиям и трудовым коллективам решение вопросов по удовлетворению различных социальных нужд работников, начиная от простой и прямой материальной помощи до более сложных и дорогих средств решения социальных проблем как то медицинское обслуживание, обеспечение жильем, профессиональное обучение, поддержка образовательных стремлений молодежи и т.п. Естественно, что в этом этическом поле формировалась установка на здоровую семью, на товарищество, единение в защите родины, на приобщение к искусству в его высших проявления, на развитие творческих способностей и высокий авторитет глубокой образованности. Кстати, профессор был весьма высокооплачиваемой персоной в СССР до хрущевского периода, и нигде мы не обнаружим социального неудовольствия и протеста против такого положения дел. Более того, в советских фильмах домработница или нянька в профессорской семью предстает как нечто само собой разумеющееся, и профессор действительно мог содержать эту «челядь». Правда, нужно думать, что и профессор был качественный.
В этическом поле русской народной традиции, которая вообще-то не могла оставаться неповрежденной в социальных условиях, перевернувших всю жизнь России, формировалось советское общество. Ненависть к советскому прошлому, излиянию которой не видно конца, есть одновременно и, может быть, в первую очередь ненависть именно к этой традиции, предстающей в иных глазах как антропологическая катастрофа. Барское сознание могло ее терпеть, пока эта жизнь ограничивалась деревенской общиной, но принять ее как неизбежную и необходимую основу новой стадии развития общества мог только представитель действительной элиты, т.е. элиты ответственной, для которой служение обществу есть приоритетная мотивация. Такая элиты была, хотя слой ее, надо думать, был тонок. Этос этого общества легко соединялся с марксистской фразой о преодолении эксплуатации и победе народной правды и социальной справедливости, так что марксизм выполнял свою роль идейного и мировоззренческого языка вплоть до завершения послевоенного восстановления. В рамках его лексики строились формулировки, указывающие на непосредственные опасности и на дальние стратегические перспективы социального строительства (братство народов всех стран). Под этой марксистской поверхностью была проделана огромная глубинная работа по выращиванию новых отношений, созданию промышленного рабочего и работника колхозной деревни, формированию науки и научного корпуса, включая людей, работающих в сфере гуманитарного знания при всех издержках, которые несла эта сфера из-за необходимости постоянно присягать марксистской догме. Это был мобилизационный процесс формирования советского общества, завершившийся его выдающейся победой в середине 20 веке. Но вот на поле боя враг повержен, открывалась новая историческая перспектива, требовавшая ответа на вопрос: что дальше и как дальше? Мог ли марксизм ответить на этой вопрос? Отвечает ли он на него сегодня? Это одна из проблем, с которой столкнулось советское общества после завершения войны и послевоенного восстановления. Другая еще более болезненная проблема связана с наличием (точнее, наличием отсутствия или слабости) элитного слоя, способного проложить новый курс, способного найти необходимые интеллектуальные средства, обосновывающие этот курс, найти мировоззренческий и политический язык, необходимый эпохе. Это уже наша послевоенная история, в ходе которой Действительное и очень качественное Действительное начинает становится «неразумным», говоря словами Гегеля, а потому и «недействительным». Какое отношение имеет этот процесс к проблеме революционной теории, столь необходимой для революционной партии?

[Ratan]

='Ratan' date='4.1.2012, 13:35' post='100949'

Я, как представитель нашего Советского правительства, хотел бы поднять тост за здоровье нашего советского народа и, прежде всего, русского народа. (Из известного тоста И.В.Сталина)
Каким должно или могло быть воплощение этого тоста в реальной жизни страны? Рассуждая «задним умом» можно придумать следующее. Нужно было просто и прямо сказать, что этика и социальные отношения советской жизни пришли не от марксизма, но от русской культуры и русской истории, что наше марксистское развитие есть наше русское развитие, осложненное комплексом причин. Этим не отменялась и не ставилась под сомнение роль марксизма в советской истории, но это было бы началом обновления идеологии и ее теоретических оснований, крайне необходимое на перспективу. В конце концов, главная высота взята. Страна вошла в промышленное общество и отстояла свое право на жизнь в истребительной войне. Теперь предстоял новый этап социального и духовного развития, этап утверждения нового гуманизма в условиях, исключающих прямой военный конфликт со стратегическим противником. Но для сражения по линии духа марксизм сам по себе мало пригоден, в нем нет ни грана этика, как говорил классик. И действительно, какая же этика, если теория строится по образцу естественнонаучной, и даже законы развития общества названы в ней естественноисторическими. Для сражения в сфере духа, совершающегося в условиях отсутствия войны нужны другие средства, идущие из глубин самой культуры.
Было ли обращение к таким средствам, начиналось ли оно? По фактам культурной и политической жизни СССР предвоенного и послевоенного периода можно считать, что оно имело место. Та или иная коррекция мировоззрения и идеологии не может совершаться чисто вербальными средствами, создаваемые на основе той или иной общественно-исторической теории. Содержание, которое будет сформулировано вербально и станет некой мировоззренческой догмой, должно вначале войти в мирочувствование, должно быть пережито людьми, чтобы они стали способны откликнуться на новые слова. Обращение к русской культуре началось еще в предвоенный период, оно продолжилось в период послевоенный прежде всего средствами кино, этого самого массового из искусств того времени. Можно вспомнить обращенную к широкой массе экранизацию русских былин и сказок того времени, осуществлявшуюся постановщиком А.Роу. На экранах появился сказочный русский герой, умный, сильный и добрый защитник обиженных, борец за правду. Точно также можно вспомнить обращение к русской истории вместе с ее политизированной частью в виде «борьбы с космополитизмом», и т.п. Характерно, что эта актуализация русской истории была лишена этнонационализма, но подчеркивала ее общечеловеческий (братский) настрой. В Фильме «Падение Берлина» (1949), в котором можно видеть и определенную попытку оформления послевоенной идеологии, в заключительной сцене после встречи (мифической, конечно) народа со Сталиным, прилетевшим в Потсдам, развертывается самодеятельный народный праздник. Главное в сцене этого празднества - акцентирование совместных усилий братских народов СССР в борьбе с фашизмом, их интернациональное единство в этой борьбе.
Сознательно или неосознанно (что сомнительно) почва для более или менее определенного поворота в идеологии создавалась тем, что русская история и ее ценности представали как основание советской жизни. В многонациональном государстве такой маневр сложен, требует определенной сбалансированности, которая требовала подчеркивание интернационального духа русской культуры. Действительно ли названные факты были первыми шагами к переоформлению идеологии, которые сами по себе не требовали разрыва с марксизмом, но должны были потеснить его позиции, смещая его ближе к периферии, это вопрос для исторического исследования послевоенной жизни СССР. Но если представить себе такой путь идеологического обновления, то следует обратить внимание как на его главное преимущество, так и на проблемы, возникавшие на этом пути.
Несомненное преимущество в том, что продвижение в сторону фундаментальных ценностей русской культуры, развитие представления о ценностях советской жизни как их историческом продолжении и их актуальном воплощении, ставило бы мощный барьер антисоветизму и антикоммунизму. В таких условиях борьба с русским коммунизмом означала бы борьбу с русской историей, с самими основаниями жизни общества. Наоборот, отказ от названного идеологического обновления сделал возможным распространение в период активной подготовки перестроечного процесса «спецпатриотического» мифа о советском обществе, как якобы навязанного нам соответствующими международно-этническими силам, подавившими самостоятельное развитие России на основе православия, или даже на основе доправославного язычества. Хотя фактически именно борьба с русским коммунизмом как раз и вылилась в борьбу с русской историей и Россией как историческим субъектом, способным нести миру свое понимание истории и свой путь ее продолжения.
Сложность проблемы мировоззренческой коррекции заключалась в том, что для ее реализации совершенно недостаточно политического решения и политического лозунга. Такая коррекция должна быть фундирована всеми средствами культуры, включая средства исторической науки, философии, а также использованием всей совокупности средств, ориентированных на эстетическое освоение смыслов. Ментальная этическая установка для работы такого рода черпается в глубинах культуры, но материал, который при этом должен быть освоен и обработан, не может ограничиваться национальными, тем более, этническими границами. Обществоведение, необходимое для мировоззрения общества претендующего быть духовным лидером, несущим миру новый гуманизм (а об этой претензии заявляла советская пропаганда), должно опираться на исследование и понимания всего мирового процесса. И важнейшей фундаментальной составляющей такой работы должно было стать новое обществоведение или та его часть, которая говорит о природе человека и о смысле его существования. А последнее есть этика, но не в той карикатурной форме, которая была ей придана провозглашением кодекса строителя коммунизма. Сам кодекс вроде бы и неплох, но плохи были средства его утверждения. Последнее должно опираться на антропологию, на образ человека в культуре, поддержанный научным и философским исследованием. В общем, требовалась глубокая интеллектуальная работа, отталкивающаяся от русской культурной традиции, но осваивающая все достижения мировой науки и мировых культур. Только так можно стать коммунистом, как утверждал классик.
Чувствовало ли общество такую обсуждаемую потребность, и были ли силы и средства для ее удовлетворения? Потребность скорее всего ощущалась представителями интеллектуальной элиты может смутно, а может быть и ясно. Но в общественной структуре, сложившейся в условиях мобилизационного развития и истребительной войны, процессы такого рода не могли быть начаты и успешно осуществлены без политической инициативы и политической поддержки. И здесь одна из ключевых исторических проблем России, обострившаяся и по-своему проявившаяся в советский послевоенный период. Это проблема наличия элиты, способной решать исторические задачи стратегического характера. В стране сформировался слой партийной и государственной элиты, способной решать задачи хозяйственного развития, но не задачи того характера и масштаба, о которых идет речь. Кроме того, в недрах элиты формировался и слой бюрократии, который гораздо больше был склонен стабилизировать и закрепить за собой завоеванные позиции, нежели связывать вопросы стратегического развития с решением задач «метафизического плана». Интеллектуальная элита, способная связать досоветское прошлое и советское настоящее, была слаба, насколько можно судить. А без усилия интеллектуальной элиты (интеллигенции, как мы привыкли говорить) возможности решения задач мировоззренческого и идеологического плана приближались к нулю. Нужна была обстановка дискуссии, которая не носила бы прямого политического характера, но могла ускорить рост необходимых исследований и интеллектуального роста. Однако в ходе внутренней политической борьбы в верхнем эшелоне власти был сделан выбор, не адекватный условиям борьбы за будущее в обстановке холодной информационно-смысловой войны. Вместо борьбы в сфере духа, в сфере этики, в сфере утверждения нового гуманизма советскому народу усилиями Хрущева и его идеологов было предложено соревнование с миром капитализма «в области сала и колбасы», и сам коммунизм был сведен к торжеству этого материального начала. Страна пошла к будущей перестройке, а первый симптом начинавшейся болезни обнаружил себя довольно быстро, уже во второй половине 50-х появлением так называемых «стиляг». И оказалось, что средством борьбы с этим явлением могут быть только ПТУшники, разрезавшие узкие дудочки стиляг, что собственно уже демонстрировало идейную слабость власти. Разумеется, с народом, победившим в войне, перестроечные процессы сдачи идейных и духовных позиций были невозможны. Нужно было, чтобы созрело новое поколение. Оно действительно созрело к концу 80-х и включилось в перестроечный процесс на стороне «идеологов сала и колбасы». Энтузиазм завоевания колбасы для себя затмил перспективу потери не только колбасы, но и исторической перспективы для всего общества. Но об этом уже много сказано.
Так нужна ли революционная теория в нынешних условиях? Способна ли такая теория объединить усилия для выхода общества из помойки, в которой оно оказалось? Есть многие вопросы, которые не решаются вдруг и в один день, тем более, что уже выросло поколение, вообще нечувствительное к тем смыслам и переживаниям духовного плана, которые были свойственны русской культуре в ее советской вариации. До многих теория вообще не дойдет, они не готовы к восприятию любых положений, которые требуют личной ответственной позиции. Тем более, что куда проще участвовать в массовом карнавале неповиновения капризных детей не совсем строгим или вообще не строгим родителям. Но есть общий просоветский вектор настроения преобладающей массы людей. Как его укрепить и использовать на благо людям и стране? На мой взгляд, решить или начать решать хотя бы первую простую задачу, именно, показать преемственность советского периода с русской традицией, с внутренними архетипами русской культуры. Переложить на этот «старый-новый» язык понимание советского периода и интерпретацию его поворотных моментов. Это под силу наличному интеллектуальному потенциалу России, есть и кадровый резерв причем из молодых ищущих людей. Нужны объединяющие организационные усилия. Это должно стать началом пути, на котором придет и все остальное, включая фундаментализацию мировоззрения, проявляющуюся как выстраивание метафизики культуры, ее последних оснований. Пробные попытки были уже в советский период, и усилия такого рода содержат в себе то преимущество, что они одновременно будут указывать как вектор актуальной политической борьбы, так и вектор интеллектуальных поисков. Собственно, направление одно и средства взаимно обогащающие.
Сращивание русской и советской истории, осмысление их неразрывной связи есть необходимое условия продления самой нашей Истории. Публичная постановка такого вопроса, как мне представляется, не может не вызвать позитивного отклика «просоветской» (пусть условно) части нашего общества и всего «личного состава», так или иначе сочувствующего советскому прошлому, его возвышенной идее, его гуманизму и великим историческим делам, опошленным перестроечной пропагандой. И есть огромный материал для проведения такой борьбы за Историю – это лучшие образцы советской культуры, советская и русская история, соединяемые этикой солидарного человека.

[Ratan]

[quote name='Ratan' date='5.1.2012, 12:43' post='101029']
В избирательном марафоне, проходившем на ЕОТ, выступала психолог И Медведева. Она рассказала историю о своих взаимоотношения с подругой, ходившей на болотную. История в общем-то типичная, и тем она и привлекает. В рассказе о поведении подруги сказано о характерном психо-логическом явлении, именно, о фанатическом упорство, которое проявляют люди в некоторых политических вопросах, их потрясающее нежелание видеть очевидное и слышать аргументированную речь. К какой сфере относится этот феномен? Можно ли считать его чисто психологическим, и какая наука должна его изучать: социальная этология (?), социальная психология, когнитивная психология или еще какая-то иная?
Все, что происходит в нашем сознании, есть, разумеется, процесс психический. Но Л.С. Выготский не без основания утверждал, что человек овладевает своим поведением с помощью средств символических, и набор таких средств складывается в ходе фило- и онтогенеза путем интериоризации реальных действий во внешней среде. Здесь не место обсуждать процессы интериоризации, нам более важно обратится к процессам выстраивании поведенческих программ в условиях так называемого «символического поведения», иначе говоря, в условиях смыслового поведения, организуемого с помощью символических средств.
Человек самоопределяется в социальном пространстве через выстраивание поведенческих программ, и этот процесс может не контролироваться индивидуальным сознанием. Особенности поведения и особенности сопровождающих его психических процессов, о которых вольно или невольно ставит вопрос рассказ И.Медведевой, не могут ограничиваться индивидуальной психикой человека, не могут быть объяснены его индивидуальными психическими характеристиками. Причины своеобразного «болотного ступора» (в обсуждаемой ситуации), в который впадает человек, носят более глубокий характер. Для нас вопрос здесь в следующем, можно ли дать какое-либо объяснение этим процессам, исходя из кратко обрисованных здесь процессов социогенеза. Способно ли полученное нами представление о формировании культурного поведения пролить свет на поражающий нас «болотный фено-мен»?
Ответ на поставленный вопрос следует искать через реконструкцию совокупности поведенческих программ, делающих возможным жизнь индивида в человеческом сообществе. Эти программы, точнее комплекс программ, иерархированы. На поверхности поведенческой активности человека лежит масса повседневных действий. На них наложены ограничения, которые мы часто не осознаем без необходимости, не задумываемся о них. На «рамочные ограничения» такого рода можно указывать такой пример. Обезьянья особь не может вести человеческий образ жизни и не может быть принята нами в человеческое сообщество, поскольку в ее психике, в ее поведенческом инструментарии нет не только необходимых принципов, регулирующих человеческие межличностные отношения, но и, что никак не менее важно, нет необходимых регуляторов отношения этой особи к социальной среде, которые отражаются в поведении через отношение к социальным институтам и ценностям, принятым в человеческом сообществе. В иерархии поведенческих программ человека есть большой пласт поведенческих действий, направленных на самообеспечение и самосохранение особи. Но, поскольку эти действия совершаются в социальной среде, то они неизбежно должны быть подчинены некоторым доминантным программным установкам, регламентирующим отношения индивида и социальной среды, включая в последние принципы межчеловеческих отношений. Имеется в виду не лич-ностные отношения родства, товарищества или неприязненные межличностные отношения. Речь идет об отношении к другому индивиду как человеку, как отношении одной особи культурного вида Homo к другой особи этого вида. Поведенческие программы, регулирующие взаимодействием особи и сообщества, можно найти и у обезьянки, но они иные. Поведение такой особи опирается на врожденные видовые программы, регулирующие отношении внутри сообщества, и наша обезьянка в принципе не может вести себя как человек, о чем гротескно рассказ русский баснописец в миниатюре «Обезьяна и очки». Однако именно эти программы, регламентирующие отношения индивида и организованного целого, принципиально важны для соединения людей в сообщество, для динамической устойчивости таких сообществ, их способности продлевать свою физическую и историческую жизнь. Закреп-ляются и поддерживаются программы такого рода через комплекс ценностей, которые собственно и формируют мотивации поведения индивида, связанного с его включенность в сообщество, с его способностью поддерживать и продолжать жизнь сообщества.
В социальной норме поведение индивида, способного поддерживать жизнь сообщества и делать выбор в критических ситуациях между текущей индивидуальной пользой и целостью и жизнеспособностью сообщества, определяется присутствием в его сознании, т.е. в его поведенческих программах, соответствующих доминант. Эти доминанты могут быть представлены в разных конкретных формах, но среди них есть некоторые универсальные. К таковым относится прежде всего ощущение идентичности, т.е. принадлежности к сообществу. В родовом обществе оно задается родоплеменной мифологией, в которой даны образы идентифицирующих сущностей и образцы поведения, на которые ориентированы индивиды в этом сообществе. Даны и необходимые связки между «бытовым поведением» и поведением, организующим людей в сообщество. Позднее такая самоидентификация стала осуществляется через религиозное сознание в его современной смысле, т.е. через сознание, формируемое мировыми религиями. Русский человек, появлявшийся в новых колонизируемых им местах, прежде всего ставил церковь или часовню. Через религиозную идентичность он заявлял этические принципы взаимоотношений между людьми, а вместе с ними и свою принадлежность к сообществу и социальной организации, которые он называл русским народом и русским государством. Может быть такое представление несколько утрирует сложность названных процессов, но для иллюстрации сути оно достаточно.
В историческом развитии человеческих сообществ неизбежно нарас-тал рациональная когнитивная компонента в процессах самосознания и самоидентификации. Ее масштабным проявлением явилась философия, о которой В.С. Соловьев не без основания говорил как об интеллектуальном средстве освобождения личности. Действительно, рациональное сознание является самоидентифицирующим средством для культуры и для автономного индивида, автономия которого исторически определена характером развития общества. Это не значит, что без профессионального философствования названный процесс не совершается. Рациональные средства могут быть разными, разной степени развития, философствование оказалось их высшей формой, по сути первой формой теоретического сознания, идущего на смену мифологии. Но рациональное сознание само по себе не может решить задачи выстраивания поведенческих программ индивидов в соответствующем собществе. Оно дополняется образами культуры, обеспечивающими аффективное (эмоциональное, переживательное) восприятие доминантных ценностей, организующих людей в сообщества. И важнейшим (хотя и не единственным) процессом идентификации становится переживание людьми общей истории, основных исторических событий, в которых отражено поведение людей и ценности и цели соответствующего сообщества. Сопереживая события и принимая эти ценности, индивид в своем сознании объединяется с сообществом, принимает одновременно ценности, регламентирующими отношения в нем человека к человеку, Homo к Homo.
Итак, в программах поведения индивидов в человеческих сообществах, скалдывающихся в ходе социогнеза, важнейшими оказываются те программы, которые консолидируют сообщества и обеспечивают выстраивание поведения индивидов внутри сообществ, сохраняющего и воспроизводящего жизнеспособную целостность такого сообщества. Еще раз отметим, что освоение людьми программ такого рода совершается на двух уровнях, именно, на уровне аффективном (эмоциональном, переживательном) и на уровне когнитивном. Оба уровня обеспечивают ассимиляцию, своеобразное вживление в психику индивидов определенного рода ценностей, соединяющих индивида и сообщество в нечто целое. Через переживание этих ценностей (воли Неба, как сказало бы конфуцианство), явленных в истории сообщества (деяния великих) и в его культуре (слова мудрецов) формируется необходимое единство человека и общество, формируется та культурная целостность, которая обеспечивает историческую жизнеспособность общества.
Если мы принимаем эту несколько упрощенную схему, то следующим шагом анализа должно стать рассмотрение того, как разрывается названное единство, и как формируется поведение индивида в условиях разрыва человека и общества. Речь идет о разрыве в сознании, отражающемся на социальном поведение индивида, ибо физически индивид остается в обществе, и полный разрыв с последним должен означать в лучшем случае ситуацию Робинзона. Пишу «в лучшем случае», поскольку Робинзон в своем сознании с обществом не порывает, он оказался вне общества физически. В предполагаемом нами случае имеет место «робинзонада наоборот», т.е. физически человек в обществе и пользуется общественными связями для поддержания своего индивидуального существования, в то время как в сознании он особым образом от него отделен. Полное отделение от общества, т.е. отделение физическое и отделение в сознании, лишало бы жизнь всякого смысла и продление жизни особи становилось бы возможным только через ее возврат к звериному состоянию, что опять-таки невозможно. Впрочем, не будем играть словами о понимании «робинзонад» и обратимся к сути опи-сываемого нами разрыва в сознании и к поведению индивида в условиях такого разрыва.
Сам разрыв возникает в условиях частичного или полного разрушения поведенческих программ, связующих индивида и общество. Порча программ в данном случае предстает как демонтаж той иерархии ценностей и мотиваций, которыми соединены человек и общество, т.е. разрушение средств культурно-исторической (культурно-видовой) самоидентификации. Разрушение ценностей есть изъятие их из сознания, которое (изъятие) совершается разными средствами. Способ, известный с давних времен существования культуры, дискредитация ценностей путем того или иного надругательства над ними. В социогенезе родовое общество защищалось от прямой диффамации смысловых опор с помощью табу, запрещавшего всякое оскверняющее прикосновение к сакральными символам этого общества, ибо осквернение символа есть осквернение смысла. На более зрелой стадии развития формируются другие средства защиты, хотя табу на осквернение действует и в зрелом обществе, и оно осуществляется как через общественное сознание и общественное осуждение, так и через правовые нормы, запрещающие ос-корблять чувства граждан. Примером поругания ценностей, связующих индивида и общества через их единую историю, может служить эпизод, когда Е.Гайдар и его команда демонстративно вытирали ноги о советский флаг при входе на какое-то свое собрание-совещание. По сути такой же характер носила святотатственная акция девиц из Pussy Riot у православного алтаря в московском храме. Все это, разумеется, крайние формы, которые встретят в здоровом обществе жесткий отпор во всем линиям «сетевого сопротивления» поруганию его ценностей. Но в контексте сказанного следует отметить, что дискредитация ценностей, соединяющих общество и индивида и разрушающих тем самым связующие их поведенческие программы, идет обычно через двум путями. Один - извращение и очернение истории общества, ее демонизация, и второй - через создание отталкивающего образа человека соответствующего общества. Последнее является одновременно средством осуждения и отторжения этики общества, с которой всегда связаны фундаментальные смыслы, консолидирующие общество. Оба пути равным образом используются сегодня в России. Ее советская история осуждена как бесчеловечный тоталитаризм, осуществлявший геноцид своего народа, а человек советского общества представлен как некий неполноценный обрубок человека (совок). Сами же средства такой диффамации могут быть многообразными и непременно взывающие к аффектам, а не к разуму, препятствующими проникновению разума в область такой разрушительной работы. Чем глубже будут задеты чувства теми или иным намеренно ложными и безобразными образами, тем выше эффективность разрушения.
Все-таки предмет этого сообщения не методы и средства разрушения программ, соединяющих человека и исторически сложившееся сообщество, но особенности поведения человека в условиях разрушенного сознания, в условиях повреждения названных ранее поведенческих программ. И здесь нужно отметить важное обстоятельство. Повреждение «верхнего слоя» не ведет к разрушению множества подпрограмм нижнего слоя, т.е. той совокупности подпрограмм, которые обеспечивают повседневное индивидуальное поддержание жизни в социальной среде. Можно все также ходить на работу или вести какое-нибудь малое дело, дающее материальные средства для жизни, как-то использовать эти средства, находить для себя те или иные занятия, позволяющие имитировать осмысленную жизнь (например, торчать в Сети), находить общие развлечения, объединяющие людей в кампании, обычно временные и сменяющие друг друга и т.п. Остаются даже ограниченные возможности для поддержания в своем сознании ценностей человеческой этики, т.е. этики добра, этики продлении жизни. Можно даже перекрыть движение транспортного потока ради того, чтобы подобрать и спасти животное, ока-завшееся на дороге. И это с тем большей отчаяннойю решимость самоутверждения, чем меньше в обществе места для проявления подобных чувств. Но все это программы низшего (повседневного, но не значит плохого) индивидуального уровня, которые обеспечивают ту или иную индивидуальную жизнь, но сами по себе к построению общества не ведут, и скрепить его никак не могут. И здесь уместно вспомнить бессмертные слова Достоевского, что человек без смысла жить не может. Индивид может смутно чувствовать и неясно представлять себе необходимость этого высшего смысла, который придаст целостность его существования, оправдает его повседневную жизнь, даст ей какой-то более высокое наполнение. И если необходимость в смысловом центре является своеобразным объективным законом человеческого существования, то человек будет искать этот смысловой центр.
В здоровом обществе культура и общественная жизнь изначально подключаются индивида к смыслам такого рода. Автор этих строк играл в детстве со своими сверстниками в Евпатия Коловрата, бросившегося в погоню за Батыем, чтобы отмстить ему за разорение Рязани. Много ли современных подростков знают вообще о существовании такого персонажа? Хотя конечно дело не в нем, тогда было время послевоенное, были и свои герои этого времени, Родина и защита Родины были приоритетом. Образ Родины рисовался не только через Павлика Морозова и Витю Черевичкина. Пушкин с его добрыми и проникновенными сказками значил никак не меньше, чем вся звуковая атмосфера, наполненная гармоничными мелодиями, которыми пелось о добрых чувствах делания добра, если пользоваться лексикой В.С. Соловьева. А если такого подключения к генеральным смыслам не происходило или не происходит, как это наблюдается ныне, то где и что выбирает индивид в качестве опорного смысла?
Если с детских лет человеку систематически преподносятся образцы чужой культуры, а образы своей лишь иногда и не должным образом, т.е. без раскрытия ее сакральных смыслов, то возникает разрыв между смысловыми ценностями и социальной средой. Привлекательные ценности чужой культуры не реализуются в наличной социальной среде, и принявший ценности чужой культуры становиться противником или ненавистником социальной среды, в которой живет. Этот психологический феномен давно известнен в жизни России, и особенно в России в силу обстоятельств, которые нужно обсуждать особо. 19 век дал нам проф. Печерина, написавшего в эмиграции о том, как «сладостно Отчизну ненавидеть и жадно ждать ее уничтожения». Конечно, здесь возможны варианты, диапазон которых развертывается от критического осмыслении социальной действительности до полного и аффективного ее отторжения, которое сегодня усилено ложно понятной и двусмысленной в своем основании догмой «прав человека». Эта догма настраивает на примат повседневных программ поведения, направленных на личный комфорт, и даже стремится убедить, что именно на таком основании должно строиться общество. Индивид оказывается перед ситуацией выбора, в которой его выбор предрешен, поскольку он неизбежно ведет к отторжению своей социальной среды в пользу в общем-то виртуальных ценностей другой, часто вообще воображаемой, культуры. Этот выбор иррационален, такова его природа, и никакими рациональными аргументами не лечится. В этом случае напрасно взывать к тем ценностям и образам, которых в сознании нет. Разговоры о кризисе рациональности, о необходимости восстановить рациональность, все это разговоры для бедных. Рациональный разговор лишь обострит конфликт мировоззрений дискутирующих особ и приведет к полному разрыву или даже мордобою. Добрый и приятный в повседневности человек превращается в разъяренного зверя, когда вы покушаетесь на его самоидентичность, которая вам кажется очевидно искусственной, вредной и опасной. Он может и не демонстрирует навязчиво эту идентичность, но будет рад слиться с такими же как он, если такая возможность есть. Далеко не всегда он готов выйти за нее на баррикады, все-таки она искусственная и с жизнью связывается с трудом. Но это есть идентичность, которая ему нужна и которую он (она) яростно защищает, защищает тем более остервенело, чем больше убедительных аргументов в искусственности такого смыслового ядра приводит противник. Скажите психопату, что он психопат, и лучше не встречайтесь с ним более.
Болезнь лечится не рациональными аргументами. Она лечится приобщением к подлинным ценностям, соединяющим индивида с обществом и дающими индивиду тот смысл, который может вдохновлять, а вдохновлять может лишь участие в продления Жизни и делании Добра, т.е. обращение к смыслам, которые обеспечивают восхождение, а не прозябание. Раскрывается это языком образов, явленных в соответствующей ситуации, а не логикой. Логика лишь помогает выстраивать иерархию возвышающих смыслов, которые входят в психику далеко не логическим путем. Разумеется, рациональная работа сознания достраивает и укрепляет пирамиду ценностей, но для такой работы нужен смысловой материал, доставляемый культурой и возвращающий общество к самому себе, к тем высоким смыслам, которые История на него возложила.
Мы вновь можем убедиться, что социогенез не может совершаться вне выработки форм солидаристского сознания и соответствующих программ поведения, интегрирующих общество и индивида. Капиталистически принцип эгоистической выгоды был смягчен и окутан культурной оболочкой в век так называемого модерна. Общество ограничило его теми или иными солидаристскими представлениями. Даже США – принявшее эгоизм «кальвинистского розлива», демонстрировала на проводившейся на ее территории олимпиаде сцены из своей истории, эти символы, консолидирующие американцев. Сегодня эгоистическое ядро, утвердившееся через общество «рыночной экономики», стремится снять с себя культурные ограничения и утвердится в своем чистом виде, а этот «чистый вид» может быть обществом фундаментального неравенства. Русская народная культура общины всегда отвергала этот принцип, и в этом заключалась ее мессианская роль. А теперь неясно, что покажут у нас на зимней олимпиаде в Сочи? Ельцина, совершающего нужду на шасси авиалайнера как пролог построения «новой России»?

[Ratan]

'Ratan' date='5.1.2012, 12:43' post='101029']
Сегодня эгоистическое ядро, утвердившееся через общество «рыночной экономики», стремится снять с себя культурные ограничения и утвердится в своем чистом виде, а этот «чистый вид» может быть обществом фундаментального неравенства.

В ментальном и социальном плане Россия в состоянии глубокой смуты, грозящей летальным исходом. Начала смуты положены разрушением иерархии ценностей, определявших ее жизнь в 20 веке. Возврат к смыслам советского проекта есть единственный путь спасения. Но эта предположительная мера натыкается на вопрос: возможен ли такой возврат и если возможен, то каким образом. Для ответа вновь и вновь приходится обращаться к проблемам социогенеза, которые в данном контексте суть просто проблемы организации жизни общества. Обсуждение этих вопросов принимает в чем-то умозрительный характер, но вне концептуальных моделей общества невозможно осмысление его проблем и, главное, невозможно осмысленное целесообразное социальное действие. Потому приходится возвращаться к проблемам такого рода.
В рожденной Просвещением мировоззренческой установке свобода человека, понимаемая как свобода индивида, стала неким фетишем, вокруг которого должны вращаются все ментальные установки сознания «демократического общества». Вроде бы генеральная цель человеческого индивида – обретение свободы: «Человек рождается свободным, но повсюду он в оковах» (Ж.Ж.Руссо). Так ли? Вообще-то главная мотивация человека – жизнь, его стремление жить и продлевать свою жизнь и жизнь человеческого рода как целого. Лишь в рамках этой генеральной мотивации приобретает смысл разговор о свободе. В конце концов, люди есть живые организмы, связанные эволюционно с живым миром Земли, с ее биосферой. Жизнь всякого биологического вида воспроизводится через жизнь особей, так что особь, осуществляя собственное существование, воспроизводит вид. Генетическая информация, разносимая особями, есть видовая информация, но никак не индивидуальная. В мире животных и растений программа воспроизводства вида реализована через программу жизни особи, и эта программа транслируется генетически. Таков закон жизни вида, имеющий всеобщий универсальный характер. На уровне животных жизненную активность особи принято называть поведением и в тех случаях, когда животные живут сообществами, жизненная программа особей, их поведение выстроены как поведение в сообществе, т.е. в условиях, при которых особь осуществляет все основные жизненные программы в сообществе и вместе с сообществом. И эти программы жизни в сообществе (программы «социального» поведения) точно также транслируется генетически. Этот механизм трансляции жизни вида через активность особей не может не сохранятся и в человеческих сообществах. Принципиальное отличие человеческого социума от животных сообществ заключается здесь в том, что поведенческие программы особей (индивидов, личностей) записаны в культуре. Поэтому от самого своего рождения (имеется в виду рождение человеческих сообществ) общество существует и поддерживает свое существования через механизмы культуры, программирующей поведение индивидов. Своим рождением, как неоднократно отмечалось, они обязаны становлению деятельности как искусственной, т.е. культурной форме активности. Сама организация общества принимает качественно иной характер сложности в сравнении с организацией биологических сообществ. По крайней мере два уровня организации появляются в сложной системе, называемой человеческим обществом. Один уровень – социальная структура как система деятельности (жизнедеятельности) сообщества, в рамках которой осуществляются некие технологии взаимодействия с природой, обеспечивающие воспроизводство материальных условиях жизни. Другой уровень – культура, явленная как система смыслов и символов, образов и иных средств выражения смысловых содержательных единиц культуры. Разумеется, названные уровни не изолированы друг от друга какой-то непроходимой гранью. Они взаимопроникают, и М.Вебер, по-своему осознавший это обстоятельство, обратился к исследованию этики хозяйственной деятельности в разных культурах, т.е. по сути к роли культуры в организации хозяйственной деятельности.
Мы примем вместе с названными обстоятельствами еще два важных соображения. Одно из них касается функционирования общества. Суть его в том, что общество по необходимости выстраивает средства трансляции культуры, ибо целостность культуры, в которой заложены мотивационные установки общества, обеспечивает целостность самого общества. И, что особенно важно, социальная структура выстраивается в соответствии с фундаментальными ценностями культуры, чтобы поддерживать и транслировать эти ценности, обеспечивающие системную целостность общества. На это указывал В.С.Соловьев, когда писал о нравственной организации общества. Социальная структура должна не только обеспечивать поведение индивидов в соответствии с системообразующими ценностями общества, но требовать поведения, адекватного одновременно и социальной структуре и жизненным смыслам, составляющим основание культуры. Разрыв между структурой и ценностными мотивациями всегда требует преодоления либо за счет изменения структуры либо за счет «модернизации» культуры. Но культура предстает как некоторый генетический код социальной организации и не может перестраиваться произвольно. Чаще всего социальная организация приводится в соответствие с ценностными основаниями жизни сообщества, которое в таком случае может быть представлено как некий культурный подвид человечества.
Другое важно соображение связано с процедурами программирования индивида на сохранение и продление жизни «вида», т.е. сообщества, представленного как один из культурных подвидов человечества. Это «программирование» не может совершаться путем жесткой записи программы в мозговых структурах. Человек переживает культурные смыслы, культурные обстоятельства своего бытия, фактически соединенные с социальной структурой через конкретные социальные ситуации, в которых они ему предъявлены, через собственное поведение во множестве социальных ситуаций. Такой путь не только позволяет стирать «ошибки записи», но, что еще более важно, оставляет широкое поле для индивидуального творчества индивида, прокладывающего свой путь через совокупность жизненных обстоятельств. Через творчество индивидов идет развитие сообщества. При этом направляющие творчество смыслы переживаются в их соотнесенности с жизненными ситуациями, представленными в реальной жизни индивида или в реальной (или вымышленной) жизни других. Тем самым оказываются открытыми возможности для развития, для варьирования поведения и варьирования социальных структур, в которых такое поведение может быть осуществлено. Развитие сообществ многомерно, но оно предстает как постоянная модификация деятельности по жизнеобеспечению, осуществляемая в рамках тех или иных структур, как модифицирование социального поведения и модифицирование форм реализации фундаментальных архетипических ценностей и архетипов поведения. Мотивация к жизни направляет активность индивидов и сообщества, но она имеет у человека культурно опосредованный характер, она является себя через те переживания, через те процессы, которые мы называем духовной жизнь человека.
И здесь последнее рассуждение в рамках общей и абстрактной модели социогенеза. Оно касается понимания «духа»», точнее того, что принято называть духовной жизнь индивида и духовной атмосферой общества. Главная проблема заключается в определении духовности и соответствующих ей духовных мотиваций и переживаний. Характерный признак духовности, так или иначе принимаемый при разговоре о ней, заключается в том, что духовность есть нечто, не сводимое к меркантильным мотивациям личной пользы. Замечу по ходу, что в модель «просвещенческого человека» изначально заложена утрата духовности, поскольку он представлен как некий эгоист, стремящийся к максимизации пользы для себя. Но тем самым эта концепция оттеняет то обстоятельство, что духовные ценности носят некий надличностный характер, т.е. связаны с отношением личности к чему-то более общему и фундаментальному чем даже жизнь индивида. В рамках эволюционной концепции социогенеза принцип решения вопроса о духовности может показаться весьма простым. Сферу духовных мотиваций и духовных переживаний составят некие ценности высокого, т.е. надличностного плана, не связанные с достижением меркантильных целей текущего момента. Так что же это за ценности и цели? Нет сомнения, что они не могут ограничиваться прямыми непосредственными целями предметного действия, но касаются поведения индивида в сообществе. И если это ценности высшего плана, то ценности «видовые», т.е. ценности, обусловливающие существование сообщества, ибо без сообщества нет человеческого вида, как нет и самого индивида вне сообщества. Продление жизни для человека есть продление человеческой организации, т.е. продолжение жизни культурного сообщества, к которому человек принадлежит, и культурных сообществ в целом. В общем, духовные ценности будут связаны с фундаментальными системоорганизующими ценностями человеческого сообщества, а духовные мотивации с переживанием этих ценностей. Духовен тот, кто переживает свою судьбу как часть судьбы целого и соотносит свои переживания и мотивации с судьбой целого. Этим целым может быть судьба народа, государства, этноса. Но опять-таки, в этом комплексе ценностей есть своя иерархия, высший уровень которой представлен ценностями всечеловеческими, т.е. ценностями жизни культурного сообщества на Земле. Разумеется, то, что называют духовностью, предстает как содержание психической жизни личности, т.е. соответствует весьма высокой стадии социогенеза, на которой можно говорить о становлении личности и личностном переживании оснований и ценностей «видовых программ». И здесь всегда возникает вопрос, в чем выражаются духовные ценности и как они переживаются?
Духовные ценности прямо или косвенно выражают этику человеческих отношений, поскольку вне правил внутривидовых отношений невозможно выстроить эти отношения и жизнь сообщества как целого. Но эти правила задаются через объективацию смыслов, обеспечивающих видовое выживание. На уровне родового общества такой объективацией была мифическая и мистическая одновременно картина мира, в которой основные сущности были наделены соответствующими свойствами, а человеческий индивид определял свое «видовое» поведение через чувство сопричастности этим сущностям (Л. Леви-Брюль). Реальность высшего плана, которой сопричастен человек, принимает всечеловеческий характер в христианстве, которое принимает бога всех людей, причем бога, являющего отцом всем людям, заботящимся об их спасении, указывающим путь спасения и дающим средства спасения. Разумеется, христианство не единственное мировоззрение, решающее социогенетическую задачу утверждения солидарного чувства между людьми. Практически все типы мировоззрения решают такую задачу, но когда они решают ее для ограниченного круга людей, для избранной группы и т.п., то они перестают быть средствами всечеловеческой солидарности и могут даже вступать в радикальный конфликт с такой целью, примером чего служит расизм и фашизм. Конфуцианство, рождавшееся на Востоке, утверждало человеколюбие («жэнь») как этику властной элиты, вырабатывая одновременно средства утверждения такой этики и обосновывающую ее картину мира, в которой Небо предстает как высшая духовная инстанция. Конфуцианство не поддерживает этику личного или группового эгоизма, и этим оно дает какую-то весьма слабую надежду на то, что Китай, вступивший на нынешний путь модернизации, сможет поддержать ценности всечеловеческого характера.
Что же касается переживания человеком высших ценностей, то оно видимо всегда совершается через переживание сопричастности некой реальности, объективирующей ценности, объективирующей принципы групповой или всечеловеческой этики. Осознание и переживание себя человеком, родственным всем людям, требует картины мира, в которой возможно прочесть такое родство. Для европейского мира (западного и восточного) таким идеальным средством оказалась христианская картина мира и христианская этика, утвержденная всечеловеческим подвигом носителя этой идеи («нет больше той любви как если кто отдаст жизнь за други своея», своеобразный момент истины, сказанной на тайной вечере). В конце концов, пока существует человечество, оно будет вырабатывать всечеловеческую этику (всечеловеческую видовую программу), с которой будут соотноситься «подвидовые»» программы конкретных сообществ. Этика последних всегда будет соотносится с всечеловеческим началом, предельной формой которого может оказаться его полное отрицание. Набор ценностей такого рода и будет определять духовное наполнение жизни того или иного сообщества. Ценности эти могут принимать разнообразное выражение, что соответствует культурному многообразию человеческого мира.
В этом контексте особый интерес представляет так называемый «дух капитализма», родившийся в Европе и ставший в известной мере выражением «европейского духа». На нем в свое время сосредоточил внимание М.Вебер. Исследование немецкого социолога не решает всех вопросов, связанных с происхождением капитализма, но само представление о «духе капитализма», т.е. об его этической смысложизненной доминанте, имеет важное значение для понимания эволюции западного общества и его современного состояния. Постановка вопроса М. Вебером привлекает тем, что он вопреки К. Марксу не сводит становление социальной системы капитализма исключительно к развитию производительных сил в условиях частной собственности. Капитализм у Маркса тождественен промышленному развитию в условиях частной собственности, в то время как М.Вебер полагает, что «рождение духа» предшествует рождению самой социальной организации капитализма или, во всяком случае, является необходимым условием ее появления. Известно, что «дух капитализма» М.Вебер связывал с трудовой этикой протестантизма. Сам протестантизм многократно исследован, но в интересах краткого освещения проблемы обратимся к ключевым положения протестантизма, интересным в контексте рождения его трудовой этики. Протестантизм возникал в лоне христианского мировоззрения. Можно считать, что он был реакцией на совершающиеся изменения в обществе, на постепенное восхождение буржуазии, семейные кланы которой вырастали рядом с феодальными кланами и рано или поздно должны были устремиться к власти. В ходе таких процессов всегда идет поиск новой этики, нового мирочувствования и мировоззрения, которые должны возвестить новые ценности нового общества. Нечто подобное происходило в Европе с первых шагов Возрождения, и протестантизм оказался способным ответить на этот исторический вызов. Центральная проблема религиозного сознания (во всяком случае, христианского сознания) это вопрос о спасении. Потому ключевой догмат М.Лютера, визитная карточка протестантизма, есть тезис solo Fide, утверждающий, что только вера спасает. Добрые дела не спасают христианина, спасает вера. Это не значит, что добрые дела излишни, тонкость вопроса в другом. М.Лютер утверждает, что у человека нет свободы воли, он слишком слаб и ничтожен, чтобы спасти себя. Без воли бога и волос не упадет с головы человека и потому именно бог решает вопрос о спасении. Одних он назначает быть орудием своей воли, это предопределенные к спасению, другие же отвержены, никакой аскетизм или иные подвиги в пустыне не дадут им спасения, если на то нет воли бога. Эта предопределенность к спасению принципиальный тезис, порывающий с соборным христианским спасением, т.е. спасение всех, кто вступает на путь обретения благодати. Откуда этот тезис, можно ли считать его своеобразным отображением возрожденческого антропоцентризма – это вопрос лучше оставить открытым. Можно лишь отметить, что новая протестантская версия христианского мифа об изгнании из рая Адама и Евы (Дж.Мильтон, 1667) может быть представлена как своеобразный синтез протестантских догматов и возрожденческого антропоцентричного представления о самоутверждающемся индивиде.
Понятно, что господь бог не ставит человека в известность о своем решении, и перед протестантом встает почти неразрешимый вопрос: кто он – спасенный или отверженный. Вера как спасение дается человеку как некая божья благодать, она дается спасенным, а не механически усердствующим в вере. И тогда перед каждым возникает мучительный вопрос: спасен ли я? Как ответить на этот вопрос, чем себя утешить? М.Лютер дает ответ на этот вопрос. Утешением должен стать приумножающий труд, рациональный труд, нацеленный на приумножение, на материальный успех в деле приумножения. Добродетель христианина, утверждает М.Лютер, в следовании своему земному призванию (Beruf), в добросовестном исполнении земного призвания истового трудиться, трудиться с религиозным исступлением, приумножать и накоплять. Успех в деле приумножения и накопления окажется косвенным свидетельством избранности, не оставленности человека богом. Ведь он помогает своим избранным. Такая «трудовая этика» примиряет буржуа и труженика (ремесленника и ему подобных), ибо и тот и другой участвуют в одном и том же по сути богоугодном деле, и если одни преуспевают больше, чем другие, то они всего лишь ближе к богу, чем другие. И близость к богу может быть измерена успехом в земных делах. Страсть к накоплению становится сакральной страстью, но не той, что владела скупым рыцарем, ибо он хоронил сокровища и занимался делом не богоугодным. Богу угодно, чтобы каждый талер приносил новый талер, чтобы приумножение было делом непрерывным, передаваемый в семейной или клановой традиции. Отверженные же есть отверженные, их дело умирать в канавах, если от них отвернулся бог, то почему к ним должен поворачиваться человек. Так рождалась трудовая этика протестантизма, обязывающая христианина накоплять и приумножать, а не проедать и пропивать. Дело приумножения стало сакральным, т.е. угодным богу и соответствующим христианскому призванию человека.
Нетрудно видеть, что трудовая этика протестантизма, на которую указывает М.Вебер, вырастает из догматики протестантизма, из его фундаментальной этики человеческих взаимоотношений и отношений человека и бога. Последняя же заключается в отрицании соборного спасения и в утверждении спасения индивидуального. Каждый спасается сам, каждый сам решает вопрос о своей предопределенности к спасению или принадлежности к отверженным. Никто не хочет быть отверженным, а чтобы убедиться в этом, нужно приумножать и преуспевать. На этом пути этика всечеловеческой солидарности замещается этикой солидарности клановой, солидарности избранных, предопределенных к спасению, руками которых бог осуществляет свою волю, свой промысел. Эта этика клановой солидарности собирала и собирает протестантов в соответствующие общины, которые могут бесконечно обсуждать вопросы морали накопления и тех форм, в которых бог проявляет свое благоволение к успешно накопляющим. Только в рамках такой этики могла родиться концепция государства как Левиафана (Т.Гоббс, 1651), спасающего людей от войны всех против всех, и родиться новее прочтение мифа об изгнании Адама. Все это в историческом времени практически одновременно.
Общество, принявшее такую этику (такой дух) при рождении, во многом предопределило свой исторический путь. Ему предстояло либо освободиться от «отверженных», либо искать идейные и социальные формы консолидации, снизив религиозным накал и заменив религиозное исступление накопления рациональным убеждением в единственной возможности именно такого жизненного пути. Для его обоснования светское сознание эпохи Просвещения обосновало концепцию нативного (естественного) человека, этакого самодостаточного индивида, свободного и обладающего естественным правами. В мировоззрении и идеологии общество было представлено как некий консенсус свободных индивидов (общественный договор). В общем, равнодействующая общества капитализма (общества модерна) была найдена в том, что большей массе предположительно избранных дано утешение в комфорте и потреблении при одновременном уповании, что они живут в сообществе (государстве, мире, цивилизации), избранном руководить миром, давать ему пример единственно правильного пути, единственно правильно экономики и т.п. Неудивительно, что западный мир изначально заражен расизмом пусть и в мягкой форме. Возможно, его элита несет в себе более жесткую форму этого недуга. Но фундаментальное неравенство, а отнюдь не всечеловеческая солидарность, будет неизбежным следствием его экспансии.
Так существовал ли «дух капитализма» и существует ли он сегодня? Поверим М.Веберу и согласимся, что он существовал, ибо в создании капитализма приняли участие не только некие элитные группы торгового капитала, но и массы, увлекаемые новым «духом». На наш взгляд, этот дух трансформировал в своих интересах идею развития через самоутверждение индивида, выдвинутую Возрождением. Но в форме, приданной этой идее сначала протестантизмом, а затем сознанием Просвещения, она должна была вести к оправданию фундаментального неравенства, к идее господства избранного меньшинства над подавляющим большинством. Формы и средства удержания этого господства и есть наиболее актуальные вопросы современной истории. И тем более актуальным становится вопрос об «альтернативном духе» способном выразить этику всечеловеческого спасения. Этот дух не мог сформироваться в Европе после тотальной победы капитализма, хотя и в Европе были и есть свои диссиденты и поборники подлинного всечеловеческого гуманизма. Этот «альтернативный дух» требовал для своего рождения другой истории, другого культуро- и социо-генеза. Осознание этого процесса рождения и утверждения альтернативы есть сегодня актуальная задача обществоведческой мысли, желающей найти противодействие всплывающей подлодке нацизма.