Чем был СССР?, Проблема преемственности исторического развития России. Опции

[Ratan]

Текст-1
Я лично очень устаю от Млечина и Сванидзе. Причина простая. И без них нас окружает постоянная пропагандистская ложь, которая в этих «судах» подчас превышает ту меру, которую способна переносить психика человека. Пренебрежение логикой и фактами, демагогическое передергивание и истошный визг являются формой безнравственного поведения. К нему нельзя привыкнуть, не потеряв нравственного чувства, и его трудно переносить в больших количествах (сочувствую Кургиняну). Оно травмирует сознание, оно демонстрирует свинское отношение к прекрасному дару человека, к его разуму. А презрение к разуму есть глубокое извращение смысла жизни, замена высшего и гордого назначения разумного существа корытом и рулоном туалетной бумаги. И, наконец, глубокая органическая фобия (ненависть и страх) по отношение к тому народу, о котором они говорят. Однако же…
Тематика «Суда времени» вновь обращает нас к главному мировоззренческому и политическому вопросу сегодняшнего дня: чем был Советский Союз в истории России? Этот вопрос обращен не столько к деталям социального устройства СССР, хотя это тоже тема не маловажная, сколько к историософии, т.е. к метафизике истории, к пониманию происходящих в ней событий, к действиям «крота», прокладывающего подчас невидимый нами тоннель, по которому идет исторический поток.
Сегодняшняя политическая пропаганда отрицает советскую историю целиком и полностью как ужасный и кровавый тоталитаризм, как монстр, в котором не было никакого человеческого смысла. Из той точки зрения исходит команда Млечина-Сванидзе, не только непрерывно навязывая аудитории эту мысль в ходе «cуда», но и распространяя названную оценку на всю русскую историю. Конечно, много новых сторонников эта точка зрения обрести не может, но она все глубже вбивает клин между большинством, голосующим по телефону, и меньшинством, сидящим в телестудии. Последовательные сторонники «млечинского либерализма» к диалогу принципиально не способны. Приняв хоть на ноготок что-то позитивное в русской и советской истории, либеральная птичка увязнет и пропадет. Но она пропадет и в том случае, если не будет поддержана политической власть, а на мнение народа ей наплевать (собственно, им обоим наплевать на это мнение). Власть упорно не хочет принять ничего положительного в советской истории по многим причинам, одна из которых все та же: коготок увяз – птичке пропасть. Придется сопоставлять прошлое и настоящее не по виртуальным мифическим показателям «демократии» в виде, например, зачитывая прав задержанному в принципиально не правовом криминальном обществе, а по фактам реального состояния общества, в действиях которого был исторический смысл. Тогда обнаружится чудовищный провал, в который втащила Россию советская и нынешняя элита в содружестве с транснациональной плутократией.
При обсуждении вопроса о СССР важны не только многие детали, на ряде которых спекулируют люди, устраивающие нам культурно-исторический геноцид. Важно ясно представить нашу историческую траекторию и понять связь прошлого и настоящего. Для меня и, полагаю, для большинства обитателей этого форума, оценка советского периода как исторического этапа, продлившего историческую жизнь России, является обществоведческой аксиомой. Проблема не в том, чтобы убеждать себя в этом. Проблема в осознании исторической связи прошлого и настоящего. А для этого нужно под соответствующим углом увидеть не только настоящее (я имею в виду советский период), но и период прошлый досоветский. Но сначала нужно задать угол рассмотрения интересующего нас объекта.
Любое общество всегда определенным образом понимает жизнь и реализует это понимание в общественном устройстве и социальных общественно значимых действиях. Это не значит, что люди всегда идут от понимания смыслов к организованным сознательным действиям.
Чаще случается так, что общество выстраивается (перестраивается) в ходе реализации конкретных мотиваций текущего дня. Но жизнь все равно заставляет оценить результат по его соответствию некоторым генеральным установкам, принятым в культуре. На этой основе социальная модификация будет либо принята, либо отвергнута. Мы стоим перед такой дилеммой, но в условиях столь страшного исторического цейтнота, что историческая (а с ней и физическая) гибель России может случится, прежде чем произойдет такое осознание. Важно однако, что всегда есть смыслы, обеспечивающие внутри общества некоторый консенсус сознания, и смыслы такого рода придают обществу устойчивость и определенные идентификационные признаки. При этом совсем не обязательно, чтобы общество имело однозначные и адекватные рациональные формы осознания глубинных смыслов такого рода. Смыслы всегда фиксированы двояко, именно, в формах переживания образов и в форме рациональных конструкций. Еще раз отмечу, что и те и другие оказываются своеобразной формой отражения (внутренней рефлексии) фундаментальных установок сознания, организующих общество. Рациональное содержание, наполняющее эти формы, может быть весьма отвлеченным, но в конкретном историческом контексте оно закрепляет фундаментальные смыслы культуры. Поскольку смыслы определяют мотивации, постольку рациональная сфера закрепляет мотивации, соответствующие фундаментальным смыслам культуры. С мотивациями связан мир переживаний, утверждающийся в культуре и выраженный средствами искусства. Через мир образов и переживаний культуры смыслы приходят в индивидуальное сознание.
Ближе к России. В чем же русское понимание жизни, выраженное в основных смыслах ее культуры? Самое общее суждение (не новое) заключается в том, что фундаментальными для нее являются общинные принципы жизни. Сразу отметим, что само по себе названное обстоятельство не является исключительным. Все традиционные общества в той или иной мере следуют общинным принципам жизни. Вопрос в том, в какой форме и насколько глубоко они способны формировать основные экзистенциальные смыслы. Русская жизнь в ее историческом развитии отличается именно этой цепкой связью с общинными формами жизни. Эта связь не «с неба свалилась», как думал В.С. Соловьев. Т.е. я здесь вульгарно выразил мысль Соловьева, который «русскую идею» и мировое значение русской культуры связывал с онтологией всеединства, начало которому лежит в самом Создателе и его творении. Можно погрешить против религиозной онтологии и взять за основание эволюционные представления, прежде всего, представление о социогенезе (культурогенезе или антропосоциогенезе), и с этих позиций дать оценку принципу всеединства и роль последнего в человеческой истории и в русской истории.
Общинные принципы жизни изначально имеют место в человеческой истории или, лучше сказать, в социогенезе. Вид Homo sapiens живет сообществами, и вне сообщества нет ни человеческого индивида (особи) ни, тем более, человеческой личности. С научной эволюционной точки зрения нелепо говорить об автономном самодостаточном индивиде. Если таковой и существует, то только как продукт социогенеза и человеческой истории в целом. Но мы не будем заниматься теоретическими вопросами социогенеза и обратимся прямо к русской истории. Тело русского государства (Киевской Руси как ее первого этапа) формировалось в аграрный период ее истории. Среди факторов геополитического характера, отмеченных историками, является обширность пространств, вошедших в территорию русского государства и, тем более, в Российскую империю. Оседлое (или кочующее?) земледелие является основной формой ведения хозяйства. Подсечно-огневое земледелие, лесную охоту и бортничество В.О. Ключевский называет основными видами хозяйственной деятельности в период Киевской Руси, да и в последующий период Руси Московской. Земледелие действительно в некотором смысле кочующее, поскольку в ходе расселения в бассейнах рек идет расчистка отрытых и сухих островков леса и лесостепи для земледелия. Но расчищенный участок плодовит в течение примерно пяти лет. Далее нужно расчищать другой, продвигаясь на новые места.
Этот образ жизни на обширных пространствах в совокупности с набором других факторов развития рождал и соответствующий характер, лучше сказать, соответствующий социально-исторический тип поведения. В нем доминируют незлобливость, сотрудничество, т.е. признаки поведения, которое может быть названо солидаристским. Оно, разумеется, отличает своих от чужих, но исходит из их равного права на жизнь. Имеется в виду не юридическое право, реализация которого всегда обусловлена законами и соответствующим пониманием юридических терминов. Речь идет о безусловном человеческом праве, основанном на признании живого факта человеческого существования. Представление о солидаристском характере языческой культуры лучше всего получить через саму эту культуру, сохранившуюся в памяти народа. Именно она задает архетипы мирочувствования и, тем самым, архетипы сознания. Конечно, остались по существу лишь ее вербальные образцы: мифы, былины (славянская альтернатива героическим сказаниям греческой античности), сказки и т.п. Кстати, этот материал оказался весьма востребованным сразу после войны. Я, дитя послевоенного времени, был воспитан на «Слове о полку Игореве», сказании о подвиге Евпатия Коловрата, мстившего Батыю за разорение Рязани и, конечно, на русских сказках! Пушкин, это начало нашего национального самосознания, был воспитан на русской сказке, его воспоминание об Арине Родионовне есть нечто большее, чем проходной и бытовой эпизод из жизни подростка. Человек, проникшийся с детства мироощущением русской сказки, проникается мирочувствованием делания добра. В русской сказке практически нет меркантилизма, хотя она часто завершается словами «стали жить-поживать и добра наживать». Герой сказки совершает преодоление ради восстановления гармонии отношений между людьми, а также между людьми и природой. В ней всегда побеждает добро, которое (в сказке) часто принимает совсем не героические формы (часто героем оказывается младший и вроде бы недалекий Иван). Не хочу сказать , что это исключительное свойство только русских сказок. Просто понимание добра разное в разных культурах. Помнится, в детстве попался в руки сборник сказок европейских. Там среди прочего был сюжет о бедном человеке, который по бедности мог покупать только печенку, и ходил пешком в соседний город, потому что там она была дешевле (на копейку, к примеру). При этом в пути он снимал башмаки и нес их в руках или в кошелке (чтобы, говоря современным языком, не вызывать дополнительных транспортных издержек, способных обнулить выгоду дешевой покупки). Право, я чуть не плакал, жалея этого человека. (И даже сегодня бедных духом Млечина и Сванидзе готов слезно пожалеть, поскольку они испытывали (по их рассказам) недостаток туалетной бумаги и топтали башмаки в ее поисках). В русской сказке выражен архетип народного сознания. Не удивительно, что неутомимые преобразователи нашего сознания добрались и до этой сферы, превращая в детских мультфильмах былинных героев в современных «братков».
Эволюция никогда не отказывается от своих предшествующих достижений. Она включает их в процесс развития, отказ от них есть признак регресса и деградации. Так и с языческой культурой агарного прошлого. Она не может быть отброшена. Просто она занимает свое место в культурной иерархии, и, если онтогенез есть повторение филогенеза, то обращение к образам, явленным в языческой былине, русской сказки и т.п., уместен именно в детско-подростковом возрасте, когда совершаются основные культурные импринтинги, по которым человек будет себя в последующем идентифицировать. Обращение к культуре прошлого в зрелом возрасте носит уже иной характер, оно необходимо для ее осмысления и выстраивания рациональных форм сознания.
Это большая тема, заслуживающая не только академического внимания. Я лишь хочу отметить, что языческое наследие русской славянской культуры уже пропитано мироощущением биофилии, жизнь в ней помогает жизни, и эта помощь, это солидарное действие начинается от помощи муравьишек или иных насекомых, перебирающих зерно или отыскивающих потерянный мелкий предмет, до медведей и волков, сотрудничающих с человеком. И сотрудничающих именно в добром деле, в деле борьбы со злом и силами, отнимающими жизнь! Масса житейской мудрости, и главное, - добра и солидарности со всей природой в делании добра.
Здесь поставлен вопрос о далеком прошлом, не имеющим прямого отношения к событиям 20 века. Конечно, политическая история нашего времени не определяется нашей дохристианской историей. Но моя мысль в том, что в плане этическом СССР начинается в далеком прошлом, есть глубинная культурно-историческая связь и реанимация русского эпоса в годы тяжелейшей смертельной борьбы совсем не случайна. С этики языческой биофилии начинается та роль в истории, которую мы сами не выбирали, которая, как говорил В.С. Соловьев, есть то, что бог задумал о России («Русская идея»). Ну, в духе античного софиста о боге ничего сказать не могу, ибо тема эта слишком глубока, а жизнь коротка. Но история в силу своих обстоятельств определяет культурные роли народов, и эта культурная роль начинается с его культурного архетипа.
Это первый текст темы, ее первый шаг

[Ratan]

'Ratan' date='26.9.2010, 8:56' post='18442']

Ближе к России. В чем же русское понимание жизни, выраженное в основных смыслах ее культуры? Самое общее суждение (не новое) заключается в том, что фундаментальными для нее являются общинные принципы жизни.

Текст-2
Общинное сознание может жить в обществе, если оно подкреплено соответствующими общинными же формами организации жизни. Разумеется, оно всегда ими подкреплено в тех или границах социального устройства. И, наоборот, общинные формы жизни, даже насильственно внедренные, могут диктовать общинные формы сознания. Но связь эта исторически динамична, она справедлива для каждого сообщества в конкретный исторический период, и в каждом сообществе реализуется по-своему. Другое дело – общинное сознание всего человечества, то самое всеединство и всечеловечность, о которых думал и писал Соловьев, и которые казались такими близкими тем, кто принял идею русской революции, имеется в виду октябрьская революция. Революционная форма «всечеловечности», ее мироощущение представлено в творчестве тех, кто эту идею принял. Например, А. Блок («Двенадцать»)или В.В. Маяковский, хотя это всего лишь два имени, которыми процесс принятия «революционного всеединства» никак не исчерпывается. Но хочу вернуться к общинному сознанию языческой эпохи славянской Руси.
Языческий миф и языческое мироощущение мы знаем в тех формах, которые придала им развивающаяся культура. В действительной жизни языческого общества миф существовал иначе, чем в более поздней культурной среде, когда они (они) принимает форму, отражающий некий архетип и культурную генетику общества. На этой новой стадии он может быть назван «поэтическим воззрением славян на природу» (А.Н. Афанасьев), но таким может быть только ретроспективный взгляд. В реальной жизни языческого общества миф воспринимается как реальность (как адекватный реальности), а не как стадия развития «поэтических воззрений». Но подготовка мифа для его встраивания в последующее развитие культуры совершается во всяком обществе, начинающем переходить от родоплеменной к государственной организации жизни. У эллинов эту работу систематизации мифа выполнил Гесиод в период начинавшегося формирования греческих полисов, а позже в греко-римской действительности Лукиан превратил мифы во фривольные рассказы об обитателях Олимпа. Не знаю, есть ли такие (лукиановские) прецеденты в других культурах, но ни Китай, ни славянская Русь себе такого не позволили, если, разумеется, не принимать во внимание современный постмодерн, для которого в истории и в человеке нет ничего святого, кроме телесного вожделения. Мирочувствование и этика мифологического сознания Руси, как мы их знаем, есть, разумеется, продукт исторической эволюции. Но, надо полагать, и в этой «культурно упаковке» они адекватно отражает те проблемы и то отношение к ним, которые имели место в языческой истории или, по меньшей мере, в стадии ее перехода в историю государственную, связанную одновременно с принятием христианства.
С исторической (социологической, историософской и т.п.) точки зрения важно указать как раз на тех формы жизни, которые поддерживали «общинное сознание» языческой Руси. Оно, разумеется, еще не было общечеловеческим, но содержало в зародыше эту этическую основу, закрепленную принятием христианства. Общинное сознание закреплялось с двух направлений: с одной стороны – народный быт, с другой – образ жизни власти, т.е. княжеской элиты и дружины, как ее основного инструмента. Со стороны народа общинное (солидаристское) сознание закреплялось через представление о характере отношений между человеком и природой и через представление об иерархии человеческих взаимоотношений, вытекающих из социального статуса людей. Это образцы семейных отношений, хозяйственных, связанных с основными занятиями людей, отношения к слою, стоящему выше и т.п. Речь идет о богатых и богатстве, а также об отношении к власти. Какой-то особой социальной организации простолюдин себе не мыслил, он закреплял в сознании имевшиеся общественные структуры, наполняя их соответствующей этикой взаимоотношений. Что же касается дружинного и княжеского слоя, то здесь традиционно доминируют солидарные воинские отношения. Даже княжеская среда при всей подчас жесткой и кровавой внутренней борьбе амбициозных князей за киевский престол рассматривала себя как единую семью, и правила наследования удельных территорий устанавливала как своеобразную внутреннюю семейную дележку в соответствии с семейной иерархией.
В целом же в дохристианский период невозможно увидеть особой роли культуры восточного славянства в предполагаемом процессе становления «всеединого человечества». Зерна должны прорасти и народ должен выйти на историческую сцену, чтобы обрисовалась его историческая роль. А такой выход возможен лишь в процессе идейного и политического объединения. Ключевое событие в этом процессе – принятие христианства, ставшего идейной основой Киевской Руси. Относительная легкость соединения христианства с языческим прошлым обусловлена определенной общность этических оснований и характера жизни восточных славян. Этика терпимого совместного проживания, этика внутренней солидарности получает идейное религиозное оформление, которое станет средством идентификации, средством создания общности разных слоев населения на основе определенной этики, основой межэтнической государственной общности.
На этом этапе по-своему проявляется отличие русской истории от западноевропейской. Во всяком случае по некоторым эпизодам, сопоставимость которых может показаться спорной. Но для иллюстрации... Например, эллинские племена не смогли достичь политического единства. Они смогли лишь разделиться на два центра (Афины и Лакедемон), вступившие друг с другом в смертельную войну, сходную с гражданской. Единого греческого государства не сложилось, хотя и возникали временные панэллинские союзы при отражении общего внешнего врага (персов). Единое римское государств было образовано насильственным объединением (завоеванием). Греки внесли свой культурный вклад в римскую империю, но в ее политическом строительстве они не играли ведущей или сколько-нибудь важной роли. Если бы не Рим, то, возможно, греческая история осталась бы историческим эпизодом, одним из многих, хотя такое предположение выглядит гадательным. На новый исторический, наверное, во многом заслуженный пьедестал греков подняла новая европейская истории, начинавшаяся в 15 веке. Одним из оснований были несомненные интеллектуальные заслуги греков, без них умственная европейская история приняла бы иной вид. Но с греческой культурой связана и весьма спорная и проблемная этическая составляющая. Эта культура сильна индивидуализмом, обращенным внутрь самого индивида, т.е. индивида, преследующего свои личные цели и идущего к ним подчас героическим путем. Этакая героизация индивида самого по себе, которую и сегодня можно отметить в европейской культуре. Однажды уже мною упоминалось: сравним Геракла и Илью Муромца по целям их подвигов и оценке таковых в сознании народа. Индивидуализм, подчеркнутая защита эгоистических интересов (личных, племенных, полисных) не дала грекам того сознания общности, которое характерно для народов, способных к большим историческим свершениям. Отмечу также и тенденцию к гедонизму, которая несомненно ослабляет волю к значимому общественному героическому действию.
Вместе с принятием христианства и становлением Киевской Руси восточные славяне входят в мировую историю, в которой, можно согласиться, они играют роль альтернативной Европы в том смысле, что их христианская история отлична от западноевропейской. Расцвет Киевской Руси был исторически недолгим по ряду причин, одна из которых – татаро-монгольское нашествие. Политическое объединение русских княжеств, труднодостижимое при принятом тогда порядке наследования, было актуальной исторической задачей, выраженной в «Слове». Организованная лавина кочевников прервала этот процесс на юге, он был перенесен на северо-восток. Объединение славянских племен происходит в рамках становящегося Московского царства, в ходе этого процесса формируется этнос великороссов, ставший опорным для нового русского государства. О культурных основаниях этого государства, важнейшим среди которых являются именно этические основания, архетипы этического сознания, очень важное и интересное замечание делает В.О. Ключевский. Именно, русский историк отмечает, что цикл сказов, эпических повестей и былин, которые воспроизводило устное творчество севера, принесен фактически из прошлой Киевской Руси. И это творчество жило в народе вместе с христианством, свидетельствуя об этической совместимости языческого прошлого и христианского настоящего при всем различии их догматических (мифологических) оснований. Разумеется, язычество не могло быть объединительной государственной формой сознания, как оно не стало таковым при основании Киевской Руси. В этой истории только христианство могло выполнять такую роль, которая делало нас одновременно и как причастными европейской истории, так и чуждыми ей. Россия приняла христианство на своем культурном фундаменте, на своей культурной почве, начинавшейся в язычестве, Европа – на своем. Это глубинное различие, обусловлено системным множеством факторов, могло быть преодолено единым пониманием веры, о чем позднее так пекся В.С.Соловьев. Но единого понимания не сложилось видимо по той причине, что народы не начинались с христианства, но продолжали себя в нем. Понимание последнего оказалось различным по неким глубинным ментальным основаниям, хотя названое различие проявлялось в догматических спорах относительно символов веры, которые при рационально-рассудочном подходе могут показаться весьма не существенными. Московская Русь продолжила развитие глубинной экзистенциально-этической основы, которая должна была рано или поздно заявить о себе и в новом мире, который придет на смену аграрно-феодальной стадии развития.
Конечно, здесь также нужен анализ исторического отбора социальных форм, поддерживавших архетипические установки сознания или же противодействовавшие им. Общество сложный организм, в нем вживлены часто весьма различные и противоречивые начала. Но развитие опирается на одни и отвергает другие. Московское царство не было лишено подобных противоречий внутреннего плана, народ, разные социальные группы из народа, и элиты многое чувствовали и понимали по-разному. И поскольку система управления, как и любое проявление социальной жизни, складывается на основе определенных этических принципов (во всяком случае не может им не следовать де-факто), то разрыв элиты и народа всегда явно или неявно оформляется как разрыв «метафизический», экзистенциальный, иначе можно сказать – разрыв мировоззренческий. Вопрос в том, насколько глубоко может совершаться такой разрыв в обществе, не разламывая его. Понятно, что в это период христианская этика является местом встречи и примирения противоречий такого рода, чем и определяется роль христианско-православной веры и православной церкви того времени.
Впрочем, интереснее всего (в плане обсуждения настоящего) прикосновение к этим проблемам в истории России в 19 веке, поскольку именно тогда начинает формироваться тот исторически необходимый тип самосознания, с успехами и поражениями которого органический связана история России в 20 веке.
Замечу в заключение, что сказанное выше о язычестве не должно пониматься как установка на возврат к нему и к поиску культурной идентичности народа в языческих верованиях, как это воображают некоторые исторические клубы и люди, становящие на антихристианскую позицию. Несомненно, что русское христианство перемололо и переварило язычество. Это был процесс развития, в ходе которого формировалась новая культурная действительность. Это развитие архетипа, явленного ранее в мифологическом сознании, которое нельзя элиминировать, не разрушая оснований культурного типа (оно входит в него в формах, соответствующих закону эволюции). Русский мужик 19 века при всех своих суевериях и сохранившихся языческих предрассудках, язычником не был. Он был уже христианином, таким, каким создала его жизнь.

[Ratan]

'Ratan' date='27.9.2010, 16:36' post='18486']

Это развитие архетипа, явленного ранее в мифологическом сознании, которое нельзя элиминировать, не разрушая оснований культурного типа (оно входит в него в формах, соответствующих закону эволюции).

«Лирическое» отступление…
Можно поставить вопрос, как живет архетип в обществе, если сознание общества претерпевает столь глубокие пертурбации как, например, переход от язычества к религии единобожия, в нашем случае – к христианству? Если воспользоваться простой, но уместной аналогией, то можно обратиться к тому, каким образом сохраняет себя человек как некая личность, как субъект, способный к самоидентификации и удерживающий эту идентификацию, узнающий самого себя при всем изменении жизненных обстоятельств (даже после «перестройки»). Таких условия два: а)память, позволяющая вписывать все жизненные события в некое смысловое идентифицирующее пространство личности; б)некое сохраняющееся идентификационное начало, некий личностный архетип, структурирующий смысловое пространство, обрастающий событиями и синтезирующий все происходившие события в этом «пространстве» без разрушения оного. Факторы, способные разрушить эту самоидентичность, отталкиваются, а поступки, способные повлечь такие же следствия – избегаются. Но избегнуть удается не всегда (показателен пример Раскольникова) у Достоевского, и тогда личности остается либо погибнуть, приняв разрушительный поступок, либо возвратиться к внутренней цельности через трудную душевную работу и жизненную драму очищения.
Нечто подобное можно сказать и об обществе. Условием его существования как культурно-исторического субъекта (и вообще условием его существования) является его историческая память. С этой памятью сообщество вступает в историю, выходя их мифологической фазы и унося из нее некий архетип. Миф вне времени, и архаическое общество может вступить в историю только приняв (выработав) то, что можно было бы назвать исторической формой сознания. Это такое сознание, которым общество не только вписывается в природное пространство, но и во время, и начальной точкой истории, представленной достаточно значительным временным отрезком, является выход из мифа. Мифологические смыслы легко вписывают людей в природу, но не в историю. Но, родившись как исторический субъект, общество уносит с собой память о рождении, подобно тому как и отдельная личность всегда знает факт своего рождения по своим родителям и по своей культуре (этносу и т.п.). (Фамилия, Имя и Отчество, а также национальность – два неустранимых признака идентичности - были прописаны в советских паспортах. Один из них сегодня изъят из паспорта, но не из памяти людей). Поэтому в историческом движении общества сохраняется как память об архетипе, так и ключевые события, придающие новые формы существования тому содержанию, которое первоначально заключено в архетипической форме. Все мы помним те или иные ключевые события детства, но память о них не делает нас детьми. Так же и в обществе, культура наслаивает в его памяти ключевые события, связывает их в единую нить существования. И в этой связи уместен вопрос – что позволяет нашему культурному типу (архетипу) производить этот синтез, осуществлять названную историческую работу?
Если следовать принципу, что основание всего начала нравственные, то придется сказать, что главным в архетипе является закладываемая им этика, с которой общество совершает свой путь, подобно тому как с заложенными в психику (душу) этическими началами совершает человек свой жизненный путь. Эта этика закладывает не рациональными правилами или вербальными предписаниями. Она закладывается образным восприятием добра и зла, переживанием этих образов, напрочь связующих человека с жизнь. Добро и зло представлены в поведении и онтологизированы (представлены как некие объекты - носители этих свойств) в образах сознания. Продление жизни, а продление жизни культурного сообщества есть делание добра, становится основным поведенческим принципом и основным переживанием, наполняющим человеческое существование. Это и есть высшие (трансцендентальные) мотивации, ради которых личность сжигает себя в творчестве или жертвует жизнью ради общего дела в ситуации критического выбора. Ситуации такого экстремального выбора к счастью редки. Главное в этике – отношение жизни, реализуемое в поведении, т.е. через действительное активное отношение ко всем обстоятельствам социальной жизни и прежде всего, через отношение к другим субъектам на личностном уровне и на уровне сообществ.
Этика живет в поведении, а поведение совершается в определенной социальной среде. Одно из не услышанных современниками положений В.С. Соловьева - его протест против субъективизма в этике, против представления о нравственных принципах как сугубо субъективных личностных убеждений. Общество столь же ответственно за доминирующую в нем этику, как личность ответственна за свое поведение. Способность общества к деланию добра есть мера его исторического развития. Разумеется, делание добра не филантропия, речь идет о способности продлевать жизнь. Поскольку же в истории представлены разные культурные формы (подвиды) жизни, то и «делание добра» принимает конкретные культурно-исторические формы, обеспечивающие сохранение и продление жизни соответствующего сообщества (нации, государства, цивилизации). Борьба между ними оправдана лишь тем, что она в конечном счете способствует выработке объединительных форм глобального общежития на основе этики жизни.
Культурный архетип, т.е. глубинная этика и глубинные переживания, могут быть уподоблены векторному полю, в котором совершается движение исторического субъекта. Социальное устройство и социальные институты складываются в этом поле, хотя основные единицы социальной структуры создается не «полем» (не архетипом), но самой жизнью в сообществе и развитием этой жизни посредством деятельного отношения к природной среде (в этом пункте можно фиксировать правоту марксизма). Если на уровне общественного сознания, тем самым и на уровне картины мира, приняты некие этические принципы, то люди некоего сообщества не будут безразличны к тем поведенческим схемам, которые навязывает общественное устройство или доминирующие в нем социальные группы. Отторжение структур, навязывающих поведение, противоречащее культурному архетипу, рано или поздно реализуется в сумме действий, приводящих к выбору такого типа социальных взаимоотношений, которые удовлетворяют жизненному культурному типу общества.
В трех речах памяти Достоевского В.С.Соловьев пишет: «Законная причина социального движения в противоречии между нравственными требованиями личности и сложившимся строем общества». И далее, говоря о Достоевском: «Он понял прежде всего, что отдельные лица, хотя бы и лучшие люди, не имеют права насиловать общество во имя личного превосходства; он понял также, что общественная правда не выдумывается отдельными умами, а корениться во всенародном чувстве…». Действительно, «смысловое поле», заданное культурным архетипом, поддерживается народным чувством и все социальные группы живут в этом поле, принимая его как свое и действуют в нем ради своих интересов если и ортогонально вектору поля, то во всяком случае не вопреки ему. Этим достигается согласие, этим обеспечивается единая историческая судьба. Те же, кто стремится сломать соответствующий вектор, вступают в борьбу с историей, в борьбу с народом и народным чувством. Конечно, остается тонкий вопрос, возможна ли коррекция вектора и, если она возможна, то как она достигается? Но исторические модификация смыслового поля культуры и борьба с ним на уничтожение суть совершенно разные вещи. Ликвидировать смысловое поле можно лишь ликвидацией субстрата, носителя этого «полевого напряжения». Так можно понимать утверждение Данилевского, что культурный тип не передается, не пересаживается другим народам.
В общественной жизни поступки, совершаемые людьми, неизбежно обретают определенное значение, определенный смысл, который М.Вебер в своей понимающей социологии называл объективным смыслом. Он не зависит от субъективных смыслов, которыми могут руководствоваться люди. Это как «у книг своя судьба». Например, имеет ли этический, тем самым культурно-смысловой контекст проект «Сколково» как строительство инновационного центра? Имеет, несомненно. Это решение строить некий научно-технологический центр по аналогии в таковыми на западе, точнее. В США. Его этическая основа – отторжение советской истории, иначе проблема решалась бы на основе существующих научных центров через те или иные формы их участия как опорных для технологического развития России. А отношение к прошлому – глубинная этическая проблема точно также как наше отношение к нашим родителям.
В конечном счете, ответ на вопрос о том, чем был СССР, требует выяснения, какой культурный архетип, какое смысловое поле соединяют наше прошлое и настоящее и способны обеспечить будущее. Какие культурные смыслы, в каких формах и какими социальными группами были поддержаны в аграрном прошлом России и в ее индустриальной стадии? Вне решения вопроса о том, как живет и транслируется в обществе культурно-историческое начало, трудно найти эффективные рецепты социального действия.

[kurinn]

Можно поставить вопрос, как живет архетип в обществе, если сознание общества претерпевает столь глубокие пертурбации как, например, переход от язычества к религии единобожия, в нашем случае – к христианству? Если воспользоваться простой, но уместной аналогией, то можно обратиться к тому, каким образом сохраняет себя человек как некая личность, как субъект, способный к самоидентификации и удерживающий эту идентификацию, узнающий самого себя при всем изменении жизненных обстоятельств (даже после «перестройки»). Таких условия два: а)память, позволяющая вписывать все жизненные события в некое смысловое идентифицирующее пространство личности; б)некое сохраняющееся идентификационное начало, некий личностный архетип, структурирующий смысловое пространство, обрастающий событиями и синтезирующий все происходившие события в этом «пространстве» без разрушения оного.

Чем был СССР?
Мне кажется, что схема здесь не очень сложная. Россия и СССР всегда были в положении догоняющего. Среди множества векторов, действующих внутри страны, этот становился определяющим на всех исторических перекрестках. Необходимо было догнать, чтобы выжить и это форматировало ментальность. Одни «догоняли» сообща, мобилизуясь в общине, другие, у кого была возможность, индивидуально. Отсюда и возник наш тип либерала – свобода за счет остальных.
Главный фактор, удерживающий нашу самоидентификацию – необходимость противопоставить внешнему давлению (идейному, прежде всего) свою «самость». Это – у патриотов, а у либералов – отвержение «самости» с потерей самоидентификации.
Если вдруг, каким-то чудом, Россия вырвется вперед, она сразу же потеряет свою основу, структуру смыслов. Это будет для неё самым сильным испытанием за всю её историю. И в этом, как раз, я вижу причину гибели СССР – приблизившись к идейному горизонту, он не смог предложить ориентиров для дальнейшего движения, предпочел снова спрятаться за спины лидеров.

[Виноградов]

Чем был СССР?
Мне кажется, что схема здесь не очень сложная. Россия и СССР всегда были в положении догоняющего. Среди множества векторов, действующих внутри страны, этот становился определяющим на всех исторических перекрестках. Необходимо было догнать, чтобы выжить и это форматировало ментальность. Одни «догоняли» сообща, мобилизуясь в общине, другие, у кого была возможность, индивидуально. Отсюда и возник наш тип либерала – свобода за счет остальных.
Главный фактор, удерживающий нашу самоидентификацию – необходимость противопоставить внешнему давлению (идейному, прежде всего) свою «самость». Это – у патриотов, а у либералов – отвержение «самости» с потерей самоидентификации.
Если вдруг, каким-то чудом, Россия вырвется вперед, она сразу же потеряет свою основу, структуру смыслов. Это будет для неё самым сильным испытанием за всю её историю. И в этом, как раз, я вижу причину гибели СССР – приблизившись к идейному горизонту, он не смог предложить ориентиров для дальнейшего движения, предпочел снова спрятаться за спины лидеров.

Нет. Не всегда. Во-первых, один из основных лозунгов 50-х и начала 60-х - "догнать и перегнать!".
Во-вторых - другой лозунг, так же навязший в зубах от неустанного повторения: "мы - впереди планеты всей!"
Пусть это не всегда выполнялось и не всегда соответствовало действительности - но речь о самоидентификации. О том настоении, с каким росла молодёжь.
И третье - мы кое в чём и впрямь обгоняли. С той же Луной, со спутниками...
Так что Ваша гипотеза об идейном горизонте несостоятельна, хотя в некоторой логической завершённости ей не откажешь.
Не буду о котле, в котором варилась эта логически завершённая концепция..
Что же до отторжения ("отвержения") либералами "самости" - так о том и речь. Обыкновенный национальный снобизм. Все - или почти все наши "либералы" - обыкновенные снобы. Сверху донизу. "Хотим, как в Париже"... Один кадр "мальчика с Айфоном" чего стоит. Ещё бы на колени к Шварценеггеру забрался...

[kurinn]

Нет. Не всегда. Во-первых, один из основных лозунгов 50-х и начала 60-х - "догнать и перегнать!".
Во-вторых - другой лозунг, так же навязший в зубах от неустанного повторения: "мы - впереди планеты всей!"
Пусть это не всегда выполнялось и не всегда соответствовало действительности - но речь о самоидентификации. О том настоении, с каким росла молодёжь.
И третье - мы кое в чём и впрямь обгоняли. С той же Луной, со спутниками...

Я как раз та молодежь, которая тогда росла. Настроение, конечно, было хорошее.

Но, с моей точки зрения, самоидентификация, её глубинные факторы, это не настроение и не лозунги. Это, скорее – «коридор возможностей». Смыслы не возникают из настроения молодежи, а формируются как желаемый вектор из возможных. Мы, даже опередив с Луной, со спутниками, с человеком в космосе, со многим другим, - лишь раздвинули этот «коридор» очень незначительно. Дальше могли бы раздвинуть больше, но не сложилось.

Что же до отторжения ("отвержения") либералами "самости" - так о том и речь. Обыкновенный национальный снобизм. Все - или почти все наши "либералы" - обыкновенные снобы. Сверху донизу. "Хотим, как в Париже"

Откуда, по-вашему, берутся снобы? Я пока думаю, что в основе своей либерализм в нашем исполнении - результат решения логической проблемы. Если общество, страна, государство, родители не обеспечили сакральности понятий «родина», «народ» и т.д., то как такие люди должны искать свое место в жизни? А если у них еще плохие способности к логическому мышлению?

[Ratan]

'kurinn' date='20.10.2010, 17:20' post='20294']

Чем был СССР?
Мне кажется, что схема здесь не очень сложная. Россия и СССР всегда были в положении догоняющего. Среди множества векторов, действующих внутри страны, этот становился определяющим на всех исторических перекрестках. Необходимо было догнать, чтобы выжить и это форматировало ментальность.

Здесь вопрос возникает главный: кого догоняли в чем догоняли? Думать, что игра в догонялки - главный исторический вектор (определяет исторический вектор)? Я с таким подходом согласиться не могу. Хотя есть один резон. Запад (Европа) бросил вызов всему миру через мощь, доставляемую научно-техническим прогрессом. Чтобы провостоять ему (защищить себя) нужно было этим прогрессом овладеть. Но этим не исчерпывается историческая динамика. И она сама по себе не определяет сути исторического движения того или иного общества, поскольку использование технического прогресса может быть разным.

[kurinn]

Но этим не исчерпывается историческая динамика. И она сама по себе не определяет сути исторического движения того или иного общества, поскольку использование технического прогресса может быть разным.

Согласен, что не исчерпывается. Я использую такую модель. Два одинаковых крестьянина, которым достались поля разной продуктивности. Мне кажется очевидным, что через некоторое время возникнет богатый и относительно его бедный. Такое материальное неравенство, да еще как фундаментальный фактор, неизбежно сильно повлияет на их взаимоотношения. Антиисторический вариант совместного землепользования я не рассматриваю. Попробуем вникнуть в умонастроения бедного. Там, скорее всего, будет стремление, несмотря ни на что, иметь крепкий забор или податься в батраки к богатому, приобщиться хоть таким способом к недостижимым ценностям. Первый вариант – это и есть корни русской ментальности, а второй – корни русского либерализма. Конечно, не все корни, но главные для рассматриваемой темы, поскольку в ней рассматривается вопрос не вообще, почему мы такие, а – почему мы не такие (как на Западе).
Еще один мысленный эксперимент. Давайте разнесем Россию и Запад с их ресурсами и историей на разные планеты. Мне кажется, что Россия сильно изменится, а Запад – нет. Думаю, что Россия выделит из себя минироссию и минизапад.

Разность использования технического прогресса, мне кажется, имеет те же корни. Как только исчезнет Запад, начнется дрейф в сознании в сторону «западного» использования. Для желательной альтернативы нужна революция в общественном сознании.

[Ratan]

'kurinn' date='20.10.2010, 22:11' post='20315']

Я использую такую модель. Два одинаковых крестьянина, которым достались поля разной продуктивности. Мне кажется очевидным, что через некоторое время возникнет богатый и относительно его бедный. Такое материальное неравенство, да еще как фундаментальный фактор, неизбежно сильно повлияет на их взаимоотношения.

Подобную модель использовал Е.Дюринг для объяснения возникновения насилия. Ф.Энгельс ему ответил, что модель не адекватна. Модель действительно не адекватна. Еще Аристотель говорил, что человек существо общестенное. Все экономические отношения возникают в контексте суммы отношений, связывающих общество в некую целостность. Только в этом поле отношений можно рассматривать экономические или иные взаимоотношения индивидов. Это объемная тема, отчасти освещаемая в ветке "антропология". Стремление начинать анализ общества с отношений экономических на мой взгляд крайне односторонняя и искажает картину общественной жизни.

Антиисторический вариант совместного землепользования я не рассматриваю.

Не понял, почему антисторический? Можно ли считать совместным землепользованием общинную собственность на землю, бытовавшую в Росси?

Попробуем вникнуть в умонастроения бедного. Там, скорее всего, будет стремление, несмотря ни на что, иметь крепкий забор или податься в батраки к богатому, приобщиться хоть таким способом к недостижимым ценностям.

На этот предмет нужно почитать внимательно "письма" А.. Энгельгардта. Тогда станет понятна та или иная мотивация бедняка. Модель Ваша абстрактна (слишком далека от действительности), в ней и мотивации столь же абстрактны. Точнее, абстрактному индивиду вкладываются в сознание придуманные мотивации. А если я предположу, что они организовали хриситанскую общину и объединили собственность?

Еще один мысленный эксперимент. Давайте разнесем Россию и Запад с их ресурсами и историей на разные планеты. Мне кажется, что Россия сильно изменится, а Запад – нет. Думаю, что Россия выделит из себя минироссию и минизапад.

У нее (у России) врожденное раздвоение сознания?
А вообще-то на подобные вопросы будет еще новый текст.

[kurinn]

Еще Аристотель говорил, что человек существо общественное. Все экономические отношения возникают в контексте суммы отношений, связывающих общество в некую целостность. Только в этом поле отношений можно рассматривать экономические или иные взаимоотношения индивидов. Это объемная тема, отчасти освещаемая в ветке "антропология". Стремление начинать анализ общества с отношений экономических, на мой взгляд, крайне односторонняя и искажает картину общественной жизни.

Предложенная мною модель не ставит задачи провести анализ отношений в обществе, а – между обществами, указать на фундаментальную причину, из которой происходит отличие. Отсюда и «антиисторичность» - никогда не было случая, чтобы народы длительное время совместно использовали одни и те же ресурсы, не было общины народов.

Поле отношений – сиюминутный срез, результат развития некоторых причин, многие отношения восходят к одному и тому же фактору.

На этот предмет нужно почитать внимательно "письма" А.. Энгельгардта. Тогда станет понятна та или иная мотивация бедняка. Модель Ваша абстрактна (слишком далека от действительности), в ней и мотивации столь же абстрактны. Точнее, абстрактному индивиду вкладываются в сознание придуманные мотивации. А если я предположу, что они организовали хриситанскую общину и объединили собственность?

К чему здесь Энгельгардт? Поставить себя на место «бедняка» достаточно просто – многие претензии россиян (русских) к Западу происходят из этой позиции. Я обращаюсь не к абстрактному индивиду, а к конкретному – к вам. Вы, став на место «бедняка», выскажите вашу мотивацию. Например, предложите России и Западу создать «общину и объединить собственность».

У нее (у России) врожденное раздвоение сознания?

Да, возможно и разтроение и разчетверение. По моей версии таких сознаний столько, сколько стратегий может придумать «бедняк», живя рядом с «богачом».

[Ratan]

текст-4
Если обращаться к ментальным основаниям советского общества, то едва ли можно сомневаться в том, что эту роль выполнили общинные принципы русской культуры, в той или иной форме присутствовавшие и на предшествующих стадиях развитии России. Общинные основания есть в любой культуре, но степень и формы их развития могут быть разными. В частности, европейское сознание заместило общинную доминанту индивидуалистической в ходе Реформации и реформационных войн. Становление «духа капитализма» (М.Вебер) было весьма и весьма кровавым, это была гражданская война, принявшая форму войны религиозной.
Понятие «дух капитализма» введено М.Вебером, оно принято в научный оборот, и такому положению не мешает несогласие с этим понятием многих исследователей. Если бы обществознание СССР хотело противопоставить в сфере теоретической свое исследование ментальных оснований «русского коммунизма» (Н. Бердяев), то ему следовало обсудить основания и сущность «общинного духа» русской культуры, противопоставляя его западному духу капитализма. И нельзя сказать, что никто и никогда не подступался к исследованию общинного сознания. И не только славянофилы. Есть яркие примеры подхода к его описанию, в число которых входит также философия В.С. Соловьев и Н.Ф. Федорова, которые возможно, сделали для его выявления больше, чем многие другие. Для социологического описания русского общинного духа есть достаточный материал как обработанный, так и не обработанный. В целом же общинный дух русской культуры еще ждет теоретической концептуализации, но можно предложить те или иные наблюдения в этой сфере, позволяющие увидеть преемственность русской истории.
В свете событий сегодняшнего дня, а главным событием в нашей новейшей истории явилось историческое предательство элитой своего народа и своего общества, интересен вопрос, где жил и кем поддерживался «дух общины», ставший в советское время духом русского коммунизма? Собственно, в аграрном прошлом были две основные социальные группы: народ, т.е. крестьянская масса, и боярская, а потом - барско-дворянская элита. Общность религии, объединявшая эти два общественных слоя, создавала общее культурное поле, и, тем самым, создавала некое культурное единство и согласие по основным программным принципам поведения. Вопрос же о границах этого согласия обнаруживается при сопоставлении принципов социального устройства, на которые была ориентирована та или иная социальная группа. Эти принципы выражены во многом, в том, какие предания, сказки, мечты или общественные теории они выбирали. Можно попытаться дать ментальный портрет двух названных слоев общества, который даст представление об основаниях преемственности русской истории.
Прежде всего речь должна идти о народе, т.е. о крестьянине, бывшем основной тягловой силой государства Российского на православно-имперской стадии его развития. В литературе прошлого сохранились описания обычаев, праздников, картины народного быта, его экономического положения, но нет цельного социологического и ментального портрета «народа». Наша классическая литература 19 века многое отобразила в жизни общества, но народного портрета не составила, и Платон Каратаев у Л.Н. Толстого едва ли может претендовать на сколько-нибудь представительный народный тип. В этом контексте литература 19 века прошла мимо народа, и причина этого достаточно проста. Слишком велик был разрыв между крестьянской массой и образованным классом, русская история развела их слишком далеко. Но разговор о причинах такого отдаления (прав был В.И. Ленин: страшно далеки они от народа) - это особая историческая тема, которую здесь исчерпать невозможно, можно лишь констатировать факт и описывать его. Другое дело анализ общинного сознания русского крестьянина. На русскую общину уповали славянофилы, на русскую общину указал в свое время и К.Маркс, судя по всему – после прочтения писем из деревни А.Н. Энгельгардта. Припадем и мы к этому источнику.
Собственный либеральный как и либерально-европейский взгляд на Россию отмечает рабское терпение и рабскую покорность русского народа (речь идет о мужике в первую очередь). Действительно, мужик ломит шапку перед барином, а для барина дать зуботычину мужику – рядовая форма диалога, закрепленная крепостным правом. Конечно, были и другие примеры отношения барина к крестьянину, но доминирующей нормой оставалась та, о которой идет речь. Не стану размениваться на конкретные факты, ими переполнена мемуарная и другая литература (в том числе и судебная хроника) 19 века. Некрасовский «парадный подъезд» образ действительно собирательный. Но действительно ли мужик был рабом с подавленным сознанием не способный ни к какому социальному действию? Нет, конечно. Подавленный раб просто умер бы на тяжелой крестьянской работе в России, ибо такая работа требует мотивации, а мотивации к труду у подавленного раба быть не может. Между тем русский крестьянин одновременно беззаветный труженик, и образ такого труженика не срастается с образом подавленного раба. Присмотримся к крестьянскому общиннику в письмах Энгельгардта, а каждый крестьянин был общинником естественным образом, т.е. самим способом своего социального существования, способом социальной организации деревни.
Прежде всего по всем жизненным вопросам, включая вопросы политические (в крестьянском понимании) он вполне свободе. Он не диссидент, такое вообще не могло существовать в крестьянской среде. Он просто говорит то, что думает. Ему и голову не придет лгать и изворачиваться. Он по-своему свободен, свободен своим крестьянским духом, а не либеральным идеями Ж.Ж. Руссо. Дадим слово петербургскому барину, вошедшему в крестьянский быт: «И что меня поражало, когда я слышал мужицкие рассуждения на сход¬ках — это свобода, с которой говорят мужики. Мы говорим и оглядываемся, можно ли это сказать? а вдруг притянут и спросят. А мужик ничего не боится. Публично, всенародно, на улице, среди деревни мужик обсуждает всевозможные политические и социальные вопросы и всегда говорит при этом открыто все, что думает. Мужик, когда он ни царю, ни пану не виноват, то есть заплатил все, что полагается, спокоен». (А.Н.Энгельгардт. Письмо шестое).
Центральная проблема любой социальной организации – это соотношение между индивидуальным и общественным. Она обнаруживает себя и в крестьянском мире. Крестьяне вели хозяйство индивидуально, т.е. собственным двором. Деревня разбивается на дворы, каждый двор это самостоятельный крестьянский мир, но крестьянские дворы и община нераздельны уже по той причине, что землей владеет мир, т.е. община. Конечно, каждый крестьянин может (после «Положения», освободившего крестьян) прикупить земли в личное дворовое пользование. Но этим, как ни парадоксально, никак не разрушалось представление об общем владении землей, не допускающем ее переход в чьи-то частные руки. Снова А.Н. Энгельгардт: «У мужиков, даже самых нацивилизованных посредниками, все-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть все общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егоренком, когда выйдет «Новое Положение» насчет земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик ни был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик, — разумеется, и мужика можно так споить шампан¬ским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, — у него останется в мозгу «тайничок». Нужно только уметь открыть этот тайничок» (Энгельгардт, письмо седьмое).
Кстати, современному интеллигентному городскому жителю, привыкшему мыслить категорией «свободной личности», не сразу доходит до сознания, что субъектом крестьянской общины был не индивидуум, не отдельная персона. Таким субъектом был крестьянский двор, представленный на всякой сходке его хозяином или хозяевами. Переходя на персоны, можем сказать, хозяин был субъектом крестьянской общины, что важно для понимания сильно развитого крестьянского индивидуализма. Как пишет Эегельгардт, «Известно, что крестьяне в вопросе о собственности самые крайние собственники, и ни один крестьянин не поступится ни одной своей копейкой, ни одним клочком сена. Крестьянин неумолим, если у него вытравят хлеб; он будет преследовать за потраву до последней степени, возьмет у бедняка последнюю рубашку, в шею наколотит, если нечего взять, но потраву не простит» (письмо третье).
В так понятом «дворовом индивидуализме» причина крестьянской разобщенности и, как полагает Энгельгардт, причина бедности: «Есть и еще причина бедности земледельцев — это разобщенность в их действиях. Эта разобщенность в действиях очень важна, и я намерен говорить о ней подробно в особой статье. Теперь же я только укажу, что я понимаю под словами разобщен¬ность в действиях. Крестьяне живут отдельными дворами, и каждый двор имеет свое от¬дельное хозяйство, которое и ведет по собственному усмотрению». Индивидуализм у крестьян, основанный на собственном ведении хозяйства, был очень силен и те, кто думает, что община подавляла крестьянина, что она заставляла его быть исполнителем чужих решений, глубоко ошибается. В ведении своего хозяйства крестьянин был совершенно самостоятелен. Этот индивидуализм, это дворовое хозяйство были решительным препятствием для возможного объединения крестьян в сельскохозяйственные артели для совместно обработки земли: «В моих письмах я уж много раз указывал на сильное развитие индивидуализма в крестьянах; на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для об-щего дела. На это же указывают и другие исследователи крестьянского быта. Иные даже полагают, что делать что-нибудь сообща противно духу крестьянства» (письмо седьмое). Однако, пишет А.Н. Энгельгардт: «Я с этим совершенно не согласен. Все дело состоит в том, как смотреть на дело сообща. Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам. … Но для работ на ар¬тельном начале, подобно тому, как в граборских артелях, где работа делится и каждый получает вознаграждение за свою работу, крестьяне соединяются чрезвычайно легко и охотно. Кто из нас сумеет так хорошо соединиться, чтобы дать отпор нанимателю (если бы не артели, то разве граборы получали бы такую плату за работу: граборы-одиночки обыкновенно получают дешевле, потому что перебивают работу друг у друга), кто сумеет так хорошо соединиться, чтобы устроить общий стол, общую квартиру?» (письмо седьмое).
И далее: «Лучшим примером того, какое значение в хозяйстве имеет ведение дела сообща, соединенное с общежитием, служит зажиточность больших кресть¬янских дворов и их обеднение при разделах. Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значи¬тельного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, все хорошо «загадать»; в хозяйстве же хороший «загад» — первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идет скорее и результаты по-лучаются хорошие. … Но вот умер старик. У некоторых братьев сыны стали подрастать — в подпаски за¬ставить можно. У одного брата нет детей, у других только дочки. Бабы начинают точить мужей: «неволя на чужих детей работать», «вон Сенька бросил землю, заставился к пану в скотники, 75 рублей на готовых харчах получает, а женку в изобку посадил — она ни жнет, ни пашет, сидит, как барыня, да на себя прядет» и т. д. и т. д. Сила, соединявшая семейство и удерживавшая его в одном дворе, лопнула. И вот, несмотря на то, что «один в поле не воин», что «одному и у каши не споро», что «на миру и смерть красна», двор начинает делиться» (письмо с едьмое).
Причиной деления является этакий «естественный» крестьянский индивидуализм, стремление вести собственное хозяйство, жить своим двором. И хотя крестьяне понимают выгоду артельного объединения и бедственные последствия разъединения, преодолеть тенденцию к делению они не могут и вместо одного богатого двора появляется три бедных: «Но как бы там ни было, а разделились, из одного «богачева» двора делаются три бедные. Все это знают, все это понимают, а между тем все-таки делятся, потому что каждому хочется жить независимо, своим домком, на своей воле, каждой бабе хочется быть «большухой». Говорят, что все разделы идут от баб. Поговорите с кем хотите. И поп вам скажет, что разделы — величайшее зло и идут от баб… И мужик каждый говорит, что разделы — зло, погибель, что все разделы идут от баб, потому что народ нынче «слаб», а бабам воля дана большая, потому-де, что царица малахфест бабам выдала, чтобы их не сечь» (там же). При этом А.Н. Энгельгардт, практически освоивший крестьянское дело, пришел к убеждению, что в России перспективной является только артельная совместная обработка земли: * «Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно со¬единение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные бо¬гатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое дает средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба; только при хозяйстве сообща возможно отпускать значительное число людей на сторонние заработки, а при быс¬троте сообщений по железным дорогам эти люди могли бы отправляться на юг, где страдное время начинается ранее и, отработав там, возвращаться домой к своей страде… Разделение земель на небольшие участки для частного пользования, размещение на этих участках отдельных земледельцев, живущих своими домками и обрабатывающих, каждый отдельно, свой участок, есть бес-смыслица в хозяйственном отношении. Только «переведенные с немецкого» агрономы могут защищать подобный способ хозяйствования особняком на отдельных кусочках. Хозяйство может истинно прогрессировать только тогда, когда земля находится в общем пользовании и обрабатывается сообща» (там же).
Можно подумать, что описанный индивидуализм есть приговор крестьянской общине. Однако дело обстояло совсем иначе. Крестьянин рассматривал общину именно как средство обуздать эгоизм как внутри деревни, так и как средство противостоять эгоизму кулака, купца, арендатора, взявшего помещичью землю и т.п. Все эти «экономические субъекты», могли вести дело лишь эксплуатируя мужика, лишь за счет дешевизны крестьянского труда, о которой пишет Энгельгардт. Неудивительно, что мужик держался за общину как способ социальной организации: «Смешон тот, который думает, что в деревне, разделяя, можно властвовать. Помещику, купцу и хозяйничать невозможно, не понимая, что относительно деревни нужно действовать так, чтобы всей деревне, а не какому-нибудь Осипу, было выгодно» (письмо седьмое). Общинные отношении я были одновременно сильным фактором психологического воздействия: «Человек может быть мошенник, пьяница, злодей, кулак, подлец, как человек сам по себе, но как артельный грабор он честен, трезв, до¬бросовестен, когда находится в артели». Или: «Большую способность мужчин к общему делу можно объяснить тем, что мужчины более свободны, более развиты, более видели свет, более жили в артелях, прониклись артельным духом, сделались, как выражаются мужики, артельными людьми, то есть людьми более гуманными, способ-ными сдерживать свои эгоистические инстинкты, уступать другим, уступать общему духу, общим потребностям, общему благу».
Но, как уже отмечалось, крестьянская община не прекраснодушная филантропическая организация. Ее ментальный склад опирался на прочную жизненную базу, имевшую механизмы поддержки живущих в ней людей. Как правило, как указывает Энгельгардт, мужику своего хлеба до нови не хватает, даже в урожайный год, тем более в год неурожайный: * В нашей губернии, и в урожайные годы, у редкого крестьянина хватает своего хлеба до нови; почти каждому приходится прикупать хлеб, а кому купить не на что, те посылают детей, стариков, старух в «кусочки» по-бираться по миру» (письмо 1). Семья идет «в кусочки», т.е. побираться по деревням, по своей деревне и по чужим деревням. И это отнюдь не нищенство, это социально отработанный способ взаимопомощи, поскольку не дать хлеба тем, кто пошел в кусочки – большой грех: «У нас настоящие нищие встречаются редко — взять им нечего. Совершенно иное побирающийся «кусочками». Это крестьянин из окрестностей. Предложите ему работу, и он тотчас же возьмется за нее и не будет более ходить по кусочкам. Разжился хозяин хлебом, дети уже не ходят в кусочки, и хозяйка опять подает кусочки другим….С голоду никто не помирает, благодаря этой взаимопомощи кусочкам. Не подать кусочек, когда есть хлеб, — грех» (там же).
Были и другие стороны жизни крестьянской общины, например, «работа из чести» или крестьянская толока, т.е. работа всем миром, работа огульная, т.е. без разбиения ее на отдельные задания, выполняемые индивидуально. Работ из чести делалась не их филантропических соображений и не из благодушия общинника. Она тоже один из факторов, скрепляющих общинную взаимопомощь. Работающие из чести знают, что каждый может оказаться в ситуации, вынуждающей обратиться за помощью к общине, и оказание такой помощи есть выражение общинного взаимодействия. На толоке все работают с полной отдачей, дружно и весело. Работа не оплачивается. Но угощение обязательно, т.е. обязательны водка и еда.
Община – способ жизни крестьянина в прошлом, его основная социальная ячейка. Эта приверженность общине, как уже сказано, вытекала не из прекраснодушия или религиозной проповеди. Это социально-историческая необходимость, за которую держался крестьянин. И эта его приверженность общине опиралась прежде всего на приверженности общинному землевладению. Ясно ведь, что частное землевладение разрушит общину и крестьянин окажется в одиночку перед всеми напастями. И крестьянину было совсем не обязательно доходить до этого логическими заключения. Он чувствовал это органически, всем своим жизненным опытом.
Конечно, жизнь в общине не могла не отливаться в соответствующие формы сознания, в которых мир представляется так сказать в укрупненных чертах, главных, для жизненной позиции крестьянина. И эти черты прописаны описательно и с тонкими наблюдениями Энгельгардтом. Для нас же важно, что крестьянин, как писал петербургский профессор, понимал, что человек склонен к эгоизму и индивидуализму, и что только община может обуздать этот эгоизм, противостоять ему. Для него и царь прежде всего общинник, или ее настоятель, призванный ограничивать эгоизм панов и чиновников. И государство для него также оправдано лишь как способ поддерживать общинные отношения. Конечно, крестьянин не мог оформить свое солидаристское общинное мирочувствование в рациональные формы мировоззрения. Это могло происходить лишь на верхних этажах культуры. Занимательно, что Энгельгардт по-своему отмечает общинную психологию, как менее меркантильную, способную обращаться к возвышенному: «Вот у мещан, у купцов дележей гораздо меньше — там вся семья работает сообща: один брат дома торгует, другой по уезду ездит, третий в кабаке сидит и все стремятся к одному — сорвать, надуть, объегорить. Не оттого ли мужик делится, не оттого ли стремится к отдельной, самостоятельной жизни, что он более человек, более поэт, более идеалист?» (письмо 7).
Конечно, это замечание Энгельгардта нельзя считать социологическим аргументом, но пример его как интересно наблюдение. Для нас важно, что определенный тип сознания, представленный на уровне жизненного поведения и соответствующего ему мирочувствования был укоренен в основной массе народа, вступившего в революцию и гражданскую войну. Собственно, этот тип сознания, эта народная правда и оказалась победителем в процессе социалистического строительство, а поражение СССР – это поражение народной правды, поражение общинного сознания, и корни этого поражения еще не исследованы нашим обществознанием.

А что же верхи, какой у них тип сознания? Были ли они способны оформить солидаристское мирочувствование народа в рациональные культурные формы, включающие общественную теорию и позволяющие совершать осознанные и планомерные действия социального строительства? Не в том ли была главная задача интеллигенции перед- и после революции? Но это отдельный сюжет.

[Paix]

Занимательно, что Энгельгардт по-своему отмечает общинную психологию, как менее меркантильную, способную обращаться к возвышенному: «Вот у мещан, у купцов дележей гораздо меньше — там вся семья работает сообща: один брат дома торгует, другой по уезду ездит, третий в кабаке сидит и все стремятся к одному — сорвать, надуть, объегорить. Не оттого ли мужик делится, не оттого ли стремится к отдельной, самостоятельной жизни, что он более человек, более поэт, более идеалист?» (письмо 7).

А вот из позднесоветского:
"Никто бы не поверил, что Алеша серьезно вдумывался в жизнь: что в ней за тайна, надо ее жалеть, например, или можно помирать спокойно – ничего тут такого особенного не осталось? Он даже напрягал свой ум так: вроде он залетел высоко—высоко и оттуда глядит на землю… Как всё же: надо жалеть свою жизнь или нет? А вдруг да потом, в последний момент, как заорешь – что вовсе не так жил, не то делал? Или так не бывает?" (Шукшин. "Алеша бесконвойный").

Может, нас окончально доконало как раз разрушение деревни? Шукшин хорошо описал, как деревенское сознание частично исторгало из себя город, но по большей части - омещанивалось (в условиях формируемых с эпохи Хрущева мещанских приоритетов горожан).

[Виноградов]

А вот из позднесоветского:
"Никто бы не поверил, что Алеша серьезно вдумывался в жизнь: что в ней за тайна, надо ее жалеть, например, или можно помирать спокойно – ничего тут такого особенного не осталось? Он даже напрягал свой ум так: вроде он залетел высоко—высоко и оттуда глядит на землю… Как всё же: надо жалеть свою жизнь или нет? А вдруг да потом, в последний момент, как заорешь – что вовсе не так жил, не то делал? Или так не бывает?" (Шукшин. "Алеша бесконвойный").

Может, нас окончально доконало как раз разрушение деревни? Шукшин хорошо описал, как деревенское сознание частично исторгало из себя город, но по большей части - омещанивалось (в условиях формируемых с эпохи Хрущева мещанских приоритетов горожан).

Ай, как хорошо! Именно так. Деревня генерировала огромный пласт понятий, матриц поведения, даже смыслов. Они жили и развивались, участвовали в интеллектуальной, этической жизни всего общества. Обогащали её, и - главное - поверяли её. Они служили важной цепочкой обратной связи в жизни общества.
Да. В начале 60-х это и началось. Шукшин ведь о том и писал.. Спасибо.

[Скрипач]

Ай, как хорошо! Именно так. Деревня генерировала огромный пласт понятий, матриц поведения, даже смыслов. Они жили и развивались, участвовали в интеллектуальной, этической жизни всего общества. Обогащали её, и - главное - поверяли её. Они служили важной цепочкой обратной связи в жизни общества.
Да. В начале 60-х это и началось. Шукшин ведь о том и писал.. Спасибо.

Чего началось в начале 60-х? Разрушение деревни?

[Виноградов]

Да.

[Виноградов]

Чего началось в начале 60-х? Разрушение деревни?

Да. В хрущёвские времена, по мне - так примерно в 1962 году. Я видел ту деревню, 1950-х. Да и по художественной литературе, по фильмам - видна многолюдная деревня, живущая своей самобытной жизнью. Потом, в 60-е - она обезлюдела. И посмотрите "деревенские" фильмы о том времени - малолюдные. И основная проблема - уже лишь взаимоотношение города и деревни. Народ поехал в город. Да, там лучше. Как сказал герой Шукшина - "интереснее". А на деревне осталось клеймо отжившего, печать заброшенности. И это очень плохо. Здесь дело, как теперь стало ясно, далеко не только в производстве молока и хлеба. В производстве смыслов.

[Скрипач]

Да. В хрущёвские времена, по мне - так примерно в 1962 году. Я видел ту деревню, 1950-х. Да и по художественной литературе, по фильмам - видна многолюдная деревня, живущая своей самобытной жизнью. Потом, в 60-е - она обезлюдела. И посмотрите "деревенские" фильмы о том времени - малолюдные. И основная проблема - уже лишь взаимоотношение города и деревни. Народ поехал в город. Да, там лучше. Как сказал герой Шукшина - "интереснее". А на деревне осталось клеймо отжившего, печать заброшенности. И это очень плохо. Здесь дело, как теперь стало ясно, далеко не только в производстве молока и хлеба. В производстве смыслов.

Господи, да перестаньте вы сказки рассказывать! Я видела деревню 80-х и никакого "клейма" на ней не было.
Чепуху городите, батенька, самую натуральную! Я, извините, выросла в Мордовии, где на всю республику ОДИН город с половиной - Саранск+Рузаевка. Вся остальная республика - сельская. И до сих пор, между прочим! И не вымерла, и даже вымирать не собирается. Там до сих пор пол-Саранска - "шанхай", деревянные дома, прямо в центре города. Куда проще представить, как там исчезает городская структура, чем сельская. Мой отец был главным инженером строительного объединения республики "Мордовгражданстрой",из районов не вылазил - там строили, строили и строили. Вы бы еще моему отцу рассказали про "обезлюдевшую" деревню!

По фильмам советского периода изучать советскую деревню, конечно, дело благое, но неплохо было бы также и самому взглянуть на ту самую "обезлюдевшую" деревню после 50-х годов, да-с. Я работала по районам с 1983 года по 90-й, бывала в них каждую неделю. Не надо рассказывать мне сказки, батенька.

[Paix]

Да. В хрущёвские времена, по мне - так примерно в 1962 году. Я видел ту деревню, 1950-х. Да и по художественной литературе, по фильмам - видна многолюдная деревня, живущая своей самобытной жизнью. Потом, в 60-е - она обезлюдела. И посмотрите "деревенские" фильмы о том времени - малолюдные. И основная проблема - уже лишь взаимоотношение города и деревни. Народ поехал в город. Да, там лучше. Как сказал герой Шукшина - "интереснее". А на деревне осталось клеймо отжившего, печать заброшенности. И это очень плохо. Здесь дело, как теперь стало ясно, далеко не только в производстве молока и хлеба. В производстве смыслов.

Деревню, насколько понимаю, доконало вовсе не раскулачивание, как пытаются нам вещать, а кампания по переселению в города.
Я застала в деревне лишь воспоминания о шумной молодежной жизни, вечеринках, песнях и т.д. А самой этой жизни не застала - молодежь устойчиво уезжала из деревни в города, хотя колхозы еще работали.

[Paix]

Господи, да перестаньте вы сказки рассказывать! Я видела деревню 80-х и никакого "клейма" на ней не было.
Чепуху городите, батенька, самую натуральную! Я, извините, выросла в Мордовии, где на всю республику ОДИН город с половиной - Саранск+Рузаевка. Вся остальная республика - сельская. И до сих пор, между прочим! И не вымерла, и даже вымирать не собирается. Там до сих пор пол-Саранска - "шанхай", деревянные дома, прямо в центре города. Куда проще представить, как там исчезает городская структура, чем сельская. Мой отец был главным инженером строительного объединения республики "Мордовгражданстрой",из районов не вылазил - там строили, строили и строили. Вы бы еще моему отцу рассказали про "обезлюдевшую" деревню!

По фильмам советского периода изучать советскую деревню, конечно, дело благое, но неплохо было бы также и самому взглянуть на ту самую "обезлюдевшую" деревню после 50-х годов, да-с. Я работала по районам с 1983 года по 90-й, бывала в них каждую неделю. Не надо рассказывать мне сказки, батенька.

Верю, что так в Мордовии. В Костромской обл. по другому. И, думаю, цифры мигрировавших в города - не фальшивка.

[Виноградов]

Господи, да перестаньте вы сказки рассказывать! Я видела деревню 80-х и никакого "клейма" на ней не было.
Чепуху городите, батенька, самую натуральную! Я, извините, выросла в Мордовии, где на всю республику ОДИН город с половиной - Саранск+Рузаевка. Вся остальная республика - сельская. И до сих пор, между прочим! И не вымерла, и даже вымирать не собирается. Там до сих пор пол-Саранска - "шанхай", деревянные дома, прямо в центре города. Куда проще представить, как там исчезает городская структура, чем сельская. Мой отец был главным инженером строительного объединения республики "Мордовгражданстрой",из районов не вылазил - там строили, строили и строили.

По фильмам советского периода изучать советскую деревню, конечно, дело благое, но неплохо было бы также и самому взглянуть на ту самую "обезлюдевшую" деревню после 50-х годов, да-с. Я работала по районам с 1983 года по 90-й, бывала в них каждую неделю. Не надо рассказывать мне сказки, батенька.

Матушка! Вы про Фому, я - про Ерёму. Мы про разные периоды говорим. Ну, если Вы выросли в деревнях Мордовии, да ещё в 80-е - это, конечно меняет дело! Тогда я - рассказываю сказки. Про времена доисторические.
Но судя по Вашему тону, традиции деревенские там давно уже отмерли. И можно заявить незнакомому человеку почти "по-ленински" - чепуху городите, дескать...
Хамство это, матушка. Вам папа - главный инженер стройобъединения - этого не объяснил?