Антропология и обретение Смысла Опции

[Dok]

Как-то тут недавно в театре «На до́сках» проходила встреча участников клуба «Суть времени» с Кургиняном. Запись встречи (то что, как я понял, проходило до перерыва) была выложена на eot.su. Так вот на встрече Кургинян затронул один очень интересный и показавшийся мне нетривиальным момент.
Когда товарищ из Уфы (а выступал он очень хорошо), если я не ошибаюсь, сказал, что так-то и так-то надо обойтись с носителями сверхценных идей, то Кургинян ответил: «Нельзя».
- Почему? – спросил клубник из Уфы.
- Потому что я не умею, - ответил Кургинян.
- А, ну тогда я готов…
Далее смех в зале.
Потом Кургинян говорит, что его надо бы назначить председателем Экспертного совета. Но это я все по памяти воспроизвел, чтобы читатели вспомнили о чем идет речь.
Далее же Кургинян начал вскользь, но все-таки говорить нечто такое, что, по-моему, имеет очень сильное отношение к теме солидаризма, солидарных отношений и т.д. А именно. Воспроизвожу по памяти.
Кургинян говорит, что в советское время был нехудшим психоаналитиком и занимался психоанализом (хотя, конечно, психоанализ для него уже давно как пройденный этап). Так вот с точки зрения психоанализа, как я понял Кургиняна, обижая человека (речь шла о носителях сверхценных идей, форумных разработчиков «теории всего»), ты берешь на себя грех. Понятие о грехе обосновывается не только в религии, но и (пусть и в каком-то видоизмененном плане) в психоанализе.
Где-то здесь сокрыто еще одно важное основание солидаризма. Потому как несолидарные отношения (отпадение от добра, от всеединства и т.д.), ведут к принятию греха, а грех, как известно, надо искупать. При этом это уже не религиозные «сказки», как могут многие повесьти бровьми, а данные психоанализа.
Отсюда вопрос, по каким общим механизмам это все происходит с точки зрения психоанализа (с точки зрения религии мы вроде как знаем), что несолидарные отношения ведут к принятию греха, а за принятием (свершением) греха должно следовать его искупление. Может ли кто что по этой нетривиальной теме сказать. Потому как достаточно интересная тема и так или иначе, как мне думается, касается темы солидаризма, антропологии и обретения смысла, обсуждаемых в данной ветке.

[Ratan]

'Dok' date='17.5.2011, 7:59' post='69135']
Понятие о грехе обосновывается не только в религии, но и (пусть и в каком-то видоизмененном плане) в психоанализе…. Потому как несолидарные отношения (отпадение от добра, от всеединства и т.д.), ведут к принятию греха, а грех, как известно, надо искупать.

Не знаю, имеет ли в психоанализе понятие греха? Разве что в каком-нибудь религиозном психоанализе, т.е. адаптированном к религиозному сознанию. Психоанализ занят в общем-то сферой подсознания, сферой иррационального. Если брать религиозную версию человека, то понятие греха в нем (в человеке) должно быть от рождения, точнее, от акта творения. Если душа человека по природе своей христианка и стремится творить добро, то любое отпадение от добра должно чувствоваться (именно чувствоваться, прежде чем сознаваться) как грех. Т.е. в подсознании уже должно присутствовать ощущение и переживание греха, грешного поступка. А если брать эволюционную концепцию человека, точнее, концепцию культурно-деятельную как я предпочитаю выражаться, то можно ли говорить о записанном эволюцией подсознательным реагированием на то, что можно назвать грехом, т.е. отпадения от добра, от солидарного человеческого чувства?
Я думаю, что можно утвердительно ответить на этот вопрос. Я не имею в виду, что биогенетически записывается это в подсознании. Нет, вполне социогенетически, т.е. через эмоциональный окрас культуры и отношений людей внутри культуры. Это так сказать культурно сформированное бессознательное. В жизнеутверждающей культуре всегда доминируют солидаристские начала (даже в усеченном корпоративно-этническом смысле). Тогда отклонение от этих начал должно давать тревожный сигнал на уровне подсознания, которые осознается как нарушение каких-то фундаментальных правил жизни. А отклонение действительно в таком случае имеет место, и это отклонение препятствует жизни, т.е. тому главному назначению, носителем которого является индивид. В развитом сознании, прошедшем религиозную стадию или находящемся на ней, это будет отзываться ощущением греха. Если грех понимать не сугубо религиозно, а как всякий поступок, идущий вразрез самому смыслу жизни. Такова моя версия.

[Dok]

Ratan, спасибо за ответ.
Конечно, грех биогенетически записывается врядли (хотя вот либералы много вопили о том, что страх к Сталину в нас передается на генном уровне и отсюда имено он, Сталин, повинен во всех бедах России. Ну то, что Сталин родился много позже России, не в счет. "Мы ребята широкие" - рассуждают они.).
Конечно, грех - понятие, обусловленное социальным, культурным, историческим развитием человека.
"Информационщики", возможно, сказали бы, что при согрешени (в абстрактном социоинформационом поле человека и человечества) копится негативная информация (получается что она - примитивный аналог бессознательного), и потом эта негативная информация, вдоволь накопившаяся или мощно ударяет, или мешает спокойно жить (лишает покоя). Как-то так. Хотя ясно, что информационный подход в таком вот виде сильно уступает психоанализу.
Гле-то я читал о связях архетипов с религиозным сознанием, однако сходу вряд ли воспроизведу осн. мысль (не силен в серьезном психоанализе).
Хотя можно и куда более обыденную логику проблемы попытаться изложить. Допустим, человек всем постояно хамит (хамство, нетерпимость - тоже ведь грех). Такому человеку будет тяжело жить. Сама эта тяжелая жизнь, обусловленная какой-то высшей социальной логикой, логикой соц. бытия, в таком случае вполне может быть карой за грех. При этом и религиозная трактовка тут совсем необязательна, вполне достаточно обычной житейской мудрости, чтобы старцы во все времена могли поучать "Не хами" (в русских сказках, к примеру, этот элемент присутствует. Вполне легко может быть вычленен из них структуралистскими методами). Вопрос в том, что в религи с ее мощными инструментами в виде богословия, формирования единого мировоззрения все обьеспечивалось по-своему изящным образом, с привлечением единой системы метафор и притч и т.д.
Но это все не абстрактная схоластика, а нечто в копилку за солидаризм.

[Ratan]

'Dok' date='17.5.2011, 16:47' post='69305']
Хотя можно и куда более обыденную логику проблемы попытаться изложить. Допустим, человек всем постояно хамит (хамство, нетерпимость - тоже ведь грех). Такому человеку будет тяжело жить. Сама эта тяжелая жизнь, обусловленная какой-то высшей социальной логикой, логикой соц. бытия, в таком случае вполне может быть карой за грех. При этом и религиозная трактовка тут совсем необязательна, вполне достаточно обычной житейской мудрости, чтобы старцы во все времена могли поучать "Не хами" (в русских сказках, к примеру, этот элемент присутствует. Вполне легко может быть вычленен из них структуралистскими методами). Вопрос в том, что в религи с ее мощными инструментами в виде богословия, формирования единого мировоззрения все обьеспечивалось по-своему изящным образом, с привлечением единой системы метафор и притч и т.д.
Но это все не абстрактная схоластика, а нечто в копилку за солидаризм.

Да, отклонение от солидаристских принципов карается (наказывается в конечном счете). Американцы наибольшие любители бегать к психоаналитикам. Вот и мы по мере разъединения станем таким же помешанными. Самим социогнезом (правильнее, антропосоциогенезом,но длинное слово) человек обречен на сотрудничество. Но последнее может быть разным. Когда речь идет о всечеловеческой солидарности (она же всеединство), то понятно, что имеется в виду не сотрудничество в получении доходов, но ресь идет о всеобщей человеческой отвественности за жизнь. Сама жизнь есть во многом процесс иррациональный, т.е. регулируется на неосознанном уровне. Культурогенез вносит свой вклад в организацию жизни, но названного обстоятельства не отменяет. Как участвует псхика в эволюционном процессе едва ли кто на сегодня может сказать. Т.е. что-то сказать можно, но, думаю, очень мало. А овладение психическими процессами дает полный контроль над человеком. И эта мысль о полном контроле и даже своеобразном "инкубаторском производстве" людей с определенным поведением есть голубая мечта бихевиоризма с момента его появления. Вот уж действительно общество не солидарное (об Америке речь идет), хотя по внешности весьма солидарное. Заклюют того, кто скажет что Америка не едина и не солидарна, если она с восторгом встретила весть об убийстве Бен Ладена. Про Бен Ладена не знаю, но весть была. Но эта корпоративная содидарность присущая и волкам при травле добычи. А в соборном смысле, в смысле соборной ответственности за жизнь, в смысле гуманистическом - общество совсем не солидарное. Впрочем, отклонился. Но это к тому, что если культура программирует поведение людей, то она и на подсознании будет формировать ощущение греха и святости по отношению к главным принципам жизни культурного сообщества. Но это, если культура жизнеутверждающая или просто способная продлевать жизнь как глобальный феномен. Этим оттеняется смысл того, что мы называем здесь солидарностью. Это не просто кооперация и сотрудничество, она глубинная жизненная связь, выступающая условием сохранения и продления жизни. Общесто всех против всех жизнеспособным быть не может. Вот простая истина солидаризма.

[Dok]

Да, отклонение от солидаристских принципов карается (наказывается в конечном счете).

Да. Религиозный еловек думает, что наказывает Бог, а человек светский думает, что наказывает Высший разум или даже само устройство жизни. В этом плане появляются даже интересные параллели между светским и религиозным мировоозрением.

Вот уж действительно общество не солидарное (об Америке речь идет...

Америка - вопрос всегда интересный. Уж слишком хитро завернутая культура там сформирована. Вроде традиции нет, традиционной этнической культуры нет, а национальная культура, даже религиозность присутствует. О солидаризме не знаю. Мы же различаем внешнее видение и глубинное содержание.
Но есть точка зрения, что амер. культура (о США говорим, Канада так вообще пуста в плане культуры, американцы хотя б чем-то свою пустоту сшили-зашили - подражанием давней истории (Капиталийский холм там и т.д.), технологией "плавильного тигля" и т.д.) весьма сильно завязана на религиозный код. Причем эта религиозность внешне христианская, а внутренне - проамериканская. Проще говоря, Бог не оставит Америку и американцев, потому что они американцы. Из этого вырастает чувство того, что американосы должны нести свет демократии всему миру.
Но это религиозное проамериканистское чувство некоторыми даже трактуется как фундаменталистское. Столь религиозно это общество: Буш мыслил своими категориями чуть ли не пуританской морали, да и вообще там негласно принято, что президент должен верить в Бога и т.д.
То есть амер. общество достаточно крепкое, спаянное. Тип спайки вполне может быть назван корпоративным. Это корпоративистское идеологизированное общество. Что сразу ставит это общество в один ряд с тоталитаризмом. Между прочим. (Мы тоже их же салом им же по сусалам умеем.). Такая точка зрения тоже существует.
Но при всем при этом чужие интересы американцев не интересуют. "Медаль за город Будапешт" на груди у американца вряд ли когда будет.
Поэтому итог в том, что внутреннего всеединого, всечеловеческого солидаризма у США нет, а вот корпоративизм с различными оттенками ого-го какой. И в итоге получается ой-какое мощное государство. Но этот корпоративизм мало чем отличается от тоталитаризма.
В советском обществе корпоративизм, поговаривают некоторые либеральные политологи, тоже был (может, так), но они не договаривают всей правды: превалировал-то солидаризм. Отсюда и медаль за город Будапешт и "слеза несбывшихся надежд" тоже отсюда.
В общем согласен:

Но эта корпоративная содидарность присущая и волкам при травле добычи. А в соборном смысле, в смысле соборной ответственности за жизнь, в смысле гуманистическом - общество совсем не солидарное

[Ratan]

'Dok' date='18.5.2011, 0:51' post='69437']
Америка - вопрос всегда интересный. Уж слишком хитро завернутая культура там сформирована. Вроде традиции нет, традиционной этнической культуры нет, а национальная культура, даже религиозность присутствует. О солидаризме не знаю. Мы же различаем внешнее видение и глубинное содержание.
Но есть точка зрения, что амер. культура (о США говорим, Канада так вообще пуста в плане культуры, американцы хотя б чем-то свою пустоту сшили-зашили - подражанием давней истории (Капиталийский холм там и т.д.), технологией "плавильного тигля" и т.д.) весьма сильно завязана на религиозный код. Причем эта религиозность внешне христианская, а внутренне - проамериканская. Проще говоря, Бог не оставит Америку и американцев, потому что они американцы. Из этого вырастает чувство того, что американосы должны нести свет демократии всему миру.
Но это религиозное проамериканистское чувство некоторыми даже трактуется как фундаменталистское. Столь религиозно это общество: Буш мыслил своими категориями чуть ли не пуританской морали, да и вообще там негласно принято, что президент должен верить в Бога и т.д.

Здесь постоянно всплывает проблема смысловой и терминологической незвершенности солидаристских представлений. С одной стороны, я отмечал не однажды,нет обществ без внуренней корпоративной спайки, дающей чувство общности. Она может быть любой, религиозной или светской, злой или доброй и т.п. Но сквозь историческую совокупность всех человеческих обществ пробивает (должна пробивать) себе дорогу солидарность отвестсенности за Жизнь. Она в разной степени явлена в разных культурах. Явлена по своему в христианстве. Учитель на вопрос - кто твой отец - отвечал иногда: тот, кто дает жизнь всему. Ответ со смыслом. Эта общность со всем живым так хорошо явлена в русской языческой культуре и неудивительно, что христианство в ней прижилось в "наиболее солидарстской", т.е. православной форме. В общем, нужна доработка и самой концепци и ее терминологии.

[Dok]

Ratan!
Ну вот, думаю, многим читающим понятно, что Россия по своей культуре есть носитель идей солидаризма (это видно и по православию как альтернативной части христианства, и по коммунизму как альтер. части модернизма). Но вот возникает "студенческий" вопрос: а среди других стран и культур в мире есть или были ли когда-либо страны и культуры, которые не только корпоративизмом жили (это-то понятно), но и солидаризмом?
Хотя вопрос по мне так и не вполне студенческий, но и более глубокий. Важный, к примеру, при переходе от культурологических построений к политологическим.
Помню как-то Медведев прибыл в одну из африканских стран. Названия страны, к сожалению, не запомнил, хотя было бы интересно это знать. Так вот встречая Медведева и принимая его, лидер африканского государства начал говорить вещи ну не могу сказать, что кургиняновские (хотя по содержанию достаточно близкие), но мне так вполне созвучные. Он - лидер какой-то африканской страны - начал говорить, что всю дорогу они тут, в Африке следят за Россией и связывают с ней надежды как альтернативным центром... даже не силы... скорее мировоззрения.
Альтернативным центром мировоззрения и общественного развития (дословно уже не воспроизведу, хотя с полгода назад помнил гораздо лучше).
Вот не солидаризм ли африканцы имели в виду? Я тогда понял, что они говорят об альтернативизме России, которая импонирует прогрессивной, нац.-освободительной части Африки.
С такой Африкой можно дружить. И нужно бы дружить. Медведев же как-то не очень прореагировал (линейный западник, что с него взять-то).

[Dok']

Здесь постоянно всплывает проблема смысловой и терминологической незвершенности солидаристских представлений. С одной стороны, я отмечал не однажды,нет обществ без внуренней корпоративной спайки, дающей чувство общности. Она может быть любой, религиозной или светской, злой или доброй и т.п.

Это да. Есть даже понятие специальное - "корпоративная солидарность".
Штука очень своеобразная. Об этом по-моему тоже уже в этой ветке говорилось. Очень распространена корпоратвная солидарность в закрытых, корпоративных средах. У чекистов, сотрудников милиции и т.д. Нередко она становится основой преступлений ("ментовский беспредел", когда один другого покрывает именно по принципам корпоративной солидарности).
С др. стороны и без корпоративной солидарности в таких средах может быть ничем не лучше. К примеру, если в США кто-нибудь убивает полицейского, то все: может начаться очень жесткая бойня - полиция в некоторых случаях начинает мстить. Абсолютно неправовое поведение, но логика явлений же не в праве сокрыта, а в культуре. Культурологически же так полиция показывает свою сплоченность ("один за всех, все за одного") и некоторую кастовость (мол, это особая каста, не тронь ее!).
Если же этой корпоративной солидарности нет, то эту полицию можно будет глушить как рыбу об лед. Она будет представлять собой не касту, а слизь, плеснь... И правопорядка тогда уж точно не будет.
Видимо, ключевой вопрос состоит в том, что всеобщая, всечеловеческая (не хочется говорить "общечеловеческая" - слово приелось благодаря, наверное, А.С. Ципко с ихними либ. идеями "общечеловеческих ценностей", "общечеловеков" и т.д.) солидарность должна превалировать над корпоративистской, а никак не наоборот.

[Ratan]

'Dok' date='20.5.2011, 0:39' post='70037']
Но вот возникает "студенческий" вопрос: а среди других стран и культур в мире есть или были ли когда-либо страны и культуры, которые не только корпоративизмом жили (это-то понятно), но и солидаризмом?
Хотя вопрос по мне так и не вполне студенческий, но и более глубокий. Важный, к примеру, при переходе от культурологических построений к политологическим.

Не знаю, что здесь сказать. В том смысле, что нет однозначного ответа. Корпоративная спайка, чувство общности, тот или иной вид сплоченности - все это характеристики любого сообщества (даже биологического, основанного на генетических программах. Поэтому солидарность должна иметь в виду не этот признак, необходимый любому сообществу. Солидарность должна иметь в виду (имеет в виду) определенное ценностное наполнение, а не сам факт сплоченности. Т.Е. здесь стоит вопрос о конечных целях сплоченности, корпоративной спайки и т.п. Именно ценностное наполнение солидаристской культуры делает ее солидарстской. Суть этого ценностного наполнения в ощущении принадлежности к людям, к человечеству, когда сообщество ощущает себя частью человечества и обеспокоено его судьбой. Более того, своей судьбы не видит вне судьбы человечества. Аналог - индивиды, ощущающие свою принадлежность к обществу, к его культуре, к его судьбе, его истории. Никогда не бывает, что таковы (так чувствуют) все индивиды в обществе. Но бывает, что такая доминанта прописана в культуре и есть активные ее носители. Блее того, элита должна быть и является носителем такой ценностной установки. Обособление на уровне индивида и обособление на уровне того или иного собщества - явления одного порядка. Вот это осознание единства человечества и единства его судьбы и есть, наверное, ценностное наполнение солидарного чувства и солидарной культуры.
Вопрос, есть ли оно и было ли оно в других культурах? Ответ несомненно утвердительный. Без этого не шло бы сплочение человечества, так сказать, его глобализация (речь не идет о глобализации нового фашисткого порядка, это не глобализация, а обычный тип господства, распространяемого по возможности на весь мир и неудавшегося в середине 20 века. В принцие все жизнеутверждающие культуры, способные к продолжению истории, должны нести в себе это ценностное (солидаристское) начало. Но и здесь кто-то должен нести тяжесть лидерства. Именно так может быть прочтена тема всеединства у Соловьева. Она тем интересна и тем ценна, что ставит вопрос именно в названной плоскости. Так что суть именно в ценностном наполнении культуры того или иного сообщества. Ощущает ли оно себя часть целого, часть человечества, вне которого не мыслит себя. или оно отделяется как раковая клетка или их колония и желает овладеть всем человеческим организмом. Кстати, модерн нес в себе такую негативную возможность, но не фатально. Однако в какой-то точке бифуркации запад выбрал тот тип развития, который мы видим сегодня. Был ли возможен хотя бы виртуально другой вариант? Это интересно было бы посмотреть на материале истории. У меня ответа нет, хотя простой ответ можно дать: раз не случилось, значит и не было возможности. Но это все-таки не ответ. Содержал ил просвещенческий запад в в себе другую траекторию развития, или протестантизм, соединенный со светским индвидуализмом просвещенской антропологии с необходимость нес в себе проект фашизма - это все-таки вопрос.

[Ratan]

Обострение политической ситуации в мире и в России раз от разу ставит вопрос: уместно ли абстрактное теоретизирование, когда так остра потребность в социальном действии? Но раз от разу и всплывает все тот же ответ: осознание дальних перспектив и глубинных мотиваций необходимо для понимания объективного смысла предпринимаемых действий, т.е. того смысла, который объективно обретают эти действия в России и в мире. Сегодня эти сферы неразделимы, как неразделимы они были и годы ВОВ.
Что есть русский путь в Истории и какова его востребованность сегодня – на этот вопрос нет ответа прямого и однозначного. В общем-то сознание востребованности этого пути живет в ответственных умах, но ясное понимание затеняется нередко спорами, но в этих спорах как раз и может скрываться ответ. Он может быть выражен разными словами и образами, но суть его одна и та же: суть русского пути - всечеловеческая солидарность, которую нельзя понимать как пьяные лобзания со всем и каждым. Движение по этому пути скрыто в социальных формах жизни и соответствующих им формах сознания. Солидарное сознание вызревает в истории через формы жизни, основанные на этике человеческого единения. У таких форм жизни и форм сознания есть безусловный (метафизический) враг, имя которому – фашизм. Он абсолютный враг солидаризма (всечеловеческой солидарности), замещающий таковую корпоративным объединением ради господства избранных. По этой причине всякая последовательная борьба с солидаристкими началами должна вести «борцов» к фашизму в силу логики такого процесса, а борцы с советизмом борются именно с солидаристским сознанием, извращая его в интересах собственной пропаганды. Но тем более необходимо внимательное исследование опыта солидарных форм жизни и солидарного сознания, растворенного как в истории всемирной, так и в истории России, что для нас всего важнее.
Историческая жизнь России окрашена проблемой взаимоотношения народа и правящей элиты, началом которой возможно является призвание Новгородом варяжских князей. Но это дискуссионный исторический вопрос, гораздо более очевидным является раскол народной и элитарной жизни, сложившейся при крепостном праве, разделившем крестьян и дворян почти непереходимой границей. В этих условиях складывалась народная жизнь, словно глухой стеной отделенная от жизни русского дворянства, а потом по сути и от жизни русской интеллигенции. Но пришел неизбежный период вхождения в промышленную фазу развития, которое не могло быть осуществлено ни дворянством, ни интеллигенцией как таковой. Этот период требовал приложения народных сил, и, если согласиться с тем, что и в истории могут совершаться процессы бессознательные, хотя и востребование ею, то можно считать, что таким процессом оказалась русская революция начал прошлого века и последовавшее за нею социалистическое строительство. Оформляли этот процесс те люди и та идеология, которые были вытолкнуты на поверхность самим историческим процессом. Но внутренняя суть совершавшихся событий определялось толщей народной культуры, сложившейся еще в аграрной стадии развития. Крестьянское общинное сознание оказалось опорой советского индустриального строительства и это обстоятельство требует внимания к тому, как и в каких формах оно складывалось.
В литературе прошлого практически нет социально-психологического анализа жизни крестьянской общины. Интеллигенция больше была озабочена своими мыслями о России, своими проектами и проблемами, отождествляемыми с жизнью России. По большей части все это было отсветом дворянского сознания, из общего ряда выпадали немногие, действительно ориентированные на научное или художественное постижение руссвкой жизни. Но для социально-психологического понимания жизни русского крестьянства остался весьма своеобразный и богатый зарисовками и мыслями дневник деревенской жизни, охватывающей все ее аспекты. Речь идет об упоминавшихся уже «Письмах из деревни» А.Н. Энгельгардта. Попробуем еще раз извлечь из них интересующий нас материал, раскрывающей общинное сознание русского крестьянина. Здесь придется возвратиться к теме, уже обсуждавшейся в сообщении от 06.08.2010.
Еще раз отмечу, сознание русского общинника совсем не похоже на образ человека массы, растворившегося в МЫ, не сознающего себя и не способного к личной инициативе, как это любят изображать публицисты от либералистики. Более того, общинный крестьянин гораздо больший индивидуалист, чем можно было бы ожидать. Об этом пишет А.Н. Энгельгардт, и на это я уже указывал. Но в виду важности темы укажу еще раз. Артельная (общинная) тема обсуждается в седьмом письме из деревни. Работа в артели, о которой пишет Энгельгардт, имеет свои особенности, по которым можно судить о роли артели в жизни граборов – землеустроителей (это начало сюжетной линии седьмого письма), для которых основным занятием остается ведение крестьянского хозяйства, а граборская артель дает дополнительный заработок. Сам автор выступает здесь в роли заказчика и, глядя на работу артели замечает, что нанятые артельщики питаются картошкой, т.е. далеко не самой калорийной пищей (отмечу, что артель питается сообща и потраченное на пищу вычитается из общего заработка артели). На недоумение помещика рядчик артели отвечает: «Нам не стоит хорошо есть теперь, когда мы работаем с поденщины, потому что нам все равно, сколько мы ни сделаем, заработок тот же, все те же 45 копеек в день. Вот если бы мы работали сдельно — канавы рыли, землю возили, — это другое дело, тогда нам было бы выгоднее больше сделать, сработать на 75 копеек, на рубль в день, а этого на одной картошке не выработаешь. Тогда бы мы ели прочную пищу — сало, кашу. Известно, как поедаешь, так и поработаешь. Ешь картошку — на кар¬тошку сработаешь, ешь кашу — на кашу сработаешь». Хозяин ставит интересный вопрос: а если бы я вам увеличил поденную плату, стали бы вы питаться лучше? И ответ по сути такой: «Харч работать не заставит, когда сам не наляжешь. Харч, сам знаешь, только на баловство порет, а на работу нет... А из-за чего налегать-то, плата поденная, счесть работу нельзя, работаем сооб¬ща — я налягу, а другой нет. Счесть нельзя, вот что… Мы и сами этих поденщин не любим, заработок плохой, работы настоящей нет, скучно. То ли дело сдельная работа, — нам самим приятней. На сдельной работе вольней, хозяину до нас дела нет, что сработали, за то и платит, залогуем, когда хотим по своей воле... — Рядчик помолчал. — Нет, — продолжал он, — нет, харч работать не заставит, вам невыгодно будет, и так положенное работаем». В общем, прибавка оплаты сама по себе производительность и качество труда не увеличит, основная причина в том, что работа огульная (общая), счесть ее нельзя. Другое дело сдельная работа, при которой можно распределить индивидуальные задания, оплачиваемые в зависимости от объема проделанной работы: «При сдельной работе каждый на себя ра¬ботает, каждый свою дольку канавы роет, каждый свою долю земли возит, каждый на себя старается, сколько сработает, столько и получает. Да и работа там мерная, хотим — на рубль в день выгоняем, хотим—на семь гривен, как согласие артели».
Артель по-своему организованная производственная ячейка. При огульной работе в ней никто не станет работать в полную силу или выбиваясь из сил, все работают по некоторой ослабленной усредненной мерке (не больше, чем товарищ). Устанавливается некоторая усредненная производительность, приемлемая для артели, нанявшейся на соответствующую повременную (поденную) работу. Иное дело, когда работа счетная, и может быть распределена на индивидуальные задания. Каждый отвечает перед собой за выполнение задания и перед артелью в целом за качество выполнения. Тогда есть резон работать с максимальной отдачей как для каждого артельщика индивидуально, так и для артели в целом. Тогда и слабый или безответственный в артели не задержится. Артель заинтересована в работе быстрой и качественной. Это не значит, что при огульной работе в артели халтурят, нет, просто режим работы другой и режим питания другой. При напряженной работе будет и другое питание, на которое перейдут артельщики, они питаются так, как работают. И автор «дневника» отмечает: «Чтобы хорошо работать, каждый должен работать на себя. Поэто¬му-то в артели, если только есть возможность разделить работу, ее делят, и каждый работает свою дольку, каждый получает, сколько заработал. Отец с сыном, брат с братом при рытье канавы делят ее на участки и каждый отдельно гонит свой участок».
Может показаться в таком случае, что артель обуза для сильного работника, что ему проще выйти из артели и работать индивидуально, добиваясь максимальных заработков. Однако ситуация не так проста, сам по себе максимальный заработок, полученный в какой-то момент напряжения сил, окажет в последующем свое негативное воздействие. Можно, например, пойти на земляные работы «на чугунку» и много заработать в один сезон. Но… Артельный рядчик говорит: «Заработать там много можно, если Бог здоровья даст, да что толку. В одно лето так собьешься, что потом в год не поправишься. Там, на чугунке, сибирная работа, сверх¬сильная, до кровавого пота — за непочтение к родителям такую работу делать. Там работают с загонщиками — гони за ним. А загонщиками-то подобраны молодцы, притешают их тоже. Ну, и убивается народ. Нет, наши граборы на чугунку не ходят — туда безрасчетный народ идет, за большими заработками гонятся, или от нужды, на задатки их тоже ловят. И много их там пропадает, умрет, либо калекой вернется». Так и хочется сказать, что работа на чугунке – модель бесправного капитализма, отнимающего здоровье работника ради максимизации прибыли в текущий момент и стимулирующий самого работника к такой максимизации в ущерб его карьеры и жизненной перспективы.
Артель, а она есть общинная форма организации труда, не ориентирована на максимизацию прибыли (оплаты) в текущий момент. Вообще она не гонится за максимизацией как таковой, она есть такая форма организации труда, которая сливается с самим образом жизни общинного человека и социальным организмом как целым. На эти «жизненные выгоды» артели указывает Энгельгардт. Можно перечислить ряд важных особенностей. В артели нет индивидуального материального стимулирования, кроме желания и способности сделать больше и больше получить в рамках совместно выполняемой работы. Даже хороший харч сам по себе хорошо работать не заставит, важнее целое, т.е. то, как организована работа и на какие цели устремлена. Если начать извне стимулировать отдельных работников, то артель распадется. Но в этом артельщики совсем не заинтересованы по ряду причин. Артель защищает работника своеобразным коллективным договором, который заключает рядчик артели с ее согласия. Индивидуальные задания и их выполнение являются делом самой артели. В ее организацию уже нельзя вмешаться извне, минуя рядчика и согласие самой артели, ибо все принципиальные решения рядчик принимает вместе с артелью. Артель защищает от необходимости идти в индивидуальную эксплуатацию на «чугунку» или иные места. Благодаря артели совместно организуется жизнь граборов в том плане, что темп и количество земляной работы соотносится с крестьянским сезонным циклом. Накануне сенокоса, этой важнейшей в деревне работы, темпы работы снижаются, а уж в период сенокоса никаких подрядов нет. Артельная работа выгодна землеустроителям, она вписана в ритм деревенской жизни и ломка артельной организации возможна только вместе с разрушением жизни общинной деревни. Наконец, важно отметить, что при всем индивидуализме в пределах «счетной работы», когда каждый делает свое, в общине оставались ситуации, когда в совместном труде крестьян все работают на максимум, не считаясь с тем, в полную ли силу работает сосед. Это случается при толоке, т.е. при взаимопомощи, и на общественных «мирских» работах. Здесь труд открытый, общий, осуществляемый с весельем и при максимальной отдаче. Конечно, если и здесь вдруг обнаружиться лодырь, то общественное мнение ему этого не забудет, но никто не сделает упрека слабому за его меньший труд.
Артельная организация труда есть небольшая и несколько упрощенная модель общины, она синтезирует ряд сторон общинной деревенской жизни, т.е. экономическую, этическую, индивидуально-психологическую и т.п. Характерно наблюдение Энгельгардта об оздоровляющей нравственной атмосфере артели: «Человек может быть мошенник, пьяница, злодей, кулак, подлец, как человек сам по себе, но как артельный грабор он честен, трезв, до¬бросовестен, когда находится в артели». И сказанное относится ко всей деревенской общине в целом. Община суть не только организационно-экономическая, но и нравственная крепость крестьянина. Добро и зло получают не только индивидуальное, но общинное осуждение или одобрение. Общинное сознание крестьянина не являлось набором интеллектуальных догматов, предписывающих общинную жизнь, как это предполагалось у социалистов-утопистов. Общинное существование само закрепляло основные нравственные и религиозные установки крестьянского сознания, адекватные опять-таки общинному образу жизни. Жизнь в общине и общинное сознание не имели никакого отношения ни к иждивенчеству, которое общиной никак не поощрялось (тем более, что община как таковая никаких материальных благ не раздавала), ни к пассивному подчинению воли большинства. Ранее я уже отмечал, что община давала крестьянину надежную защиту от индивидуального эгоизма, от произвола барина, от кулака-мироеда и от бессмысленной въедливости чиновника и полицейского. Поэтому общину нельзя измерить сугубо экономическими показателями. Община многомерна, у нее есть сильные и слабые стороны. Сильная сторона в общинном объединении, в рамках которого индивидуальный эгоизм поставлен в рамки, не позволяющие ему разрушать крестьянскую экономику и крестьянскую жизнь. Как уже отмечалось в предшествующих текстах, в деревне невозможно входить с крестьянами в индивидуально-экономические взаимоотношения, игнорируя интересы общины (обычно кулак к этому стремился). Это тем более важно, что эгоистические интересы, разрывающие общее хозяйство и другие общинные институты, присутствуют всегда и всегда были сильны в хозяйствующем крестьянине. Эгоизм индивидуалиста (обычно на уровне крестьянской семьи) самое разрушительно начало для общинных форм ведения хозяйства. Там, где хозяйство ведется большой семьей, формируется богатый двор. Разъединение же ведет к бедности даже у граборов, умеющих так хорошо организовываться в артели, и «причина этого в том, что и граборы, которые так хорошо ус¬траивают свои рабочие артели, в хозяйственных своих делах действуют разъединенно, не могут, не пытаются, не думают даже об устройстве хо¬зяйственных артелей для ведения хозяйства сообща».
И далее размышления Энгельгардта я воспроизвожу пространными цитатами: «В моих письмах я уж много раз указывал на сильное развитие индивидуализма в крестьянах; на их обособленность в действиях, на неумение, нежелание, лучше сказать, соединяться в хозяйстве для об¬щего дела. На это же указывают и другие исследователи крестьянского быта. Иные даже полагают, что делать что-нибудь сообща противно духу крестьянства. Я с этим совершенно не согласен. Все дело состоит в том, как смотреть на дело сообща. Действительно, делать что-нибудь сообща, огульно, как говорят крестьяне, делать так, что работу каждого нельзя учесть в отдельности, противно крестьянам…. Но для работ на ар¬тельном начале, подобно тому, как в граборских артелях, где работа делится и каждый получает вознаграждение за свою работу, крестьяне соединяются чрезвычайно легко и охотно. Кто из нас сумеет так хорошо соединиться, чтобы дать отпор нанимателю (если бы не артели, то разве граборы получали бы такую плату за работу: граборы-одиночки обыкновенно получают дешевле, потому что перебивают работу друг у друга), кто сумеет так хорошо соединиться, чтобы устроить общий стол, общую квартиру?... Лучшим примером того, какое значение в хозяйстве имеет ведение дела сообща, соединенное с общежитием, служит зажиточность больших кресть¬янских дворов и их обеднение при разделах. … Крестьянский двор зажиточен, пока семья велика и состоит из значи-тельного числа рабочих, пока существует хотя какой-нибудь союз семейный, пока земля не разделена и работы производятся сообща. Обыкновенно союз этот держится только, пока жив старик, и распадается со смертью его. Чем суровее старик, чем деспотичнее, чем нравственно сильнее, чем большим уважением пользуется от мира, тем больше хозяйственного порядка во дворе, тем зажиточнее двор. Суровым деспотом-хозяином может быть только сильная натура, которая умеет держать бразды правления силою своего ума, а такой умственно сильный человек непременно вместе с тем есть и хороший хозяин, который может, как выражаются мужики, все хорошо «загадать»; в хозяйстве же хороший «загад» — первое дело, потому что при хорошем загаде и работа идет скорее и результаты по¬лучаются хорошие. … * Но как ни важен хороший «загад» хозяина, все-таки же коренная при¬чина зажиточности и сравнительного благосостояния больших не разде¬лявшихся семей заключается в том, что земля не разделена, что работа производится сообща, что все семейство ест из одного горшка. Доказа¬тельством этого служит то, что большие семьи, даже и при слабом старике, плохом хозяине, не умеющем держать двор в порядке, все-таки живут хорошо. … (разделившиеся).. Сено убирают каждый отдельно на своих нивках и, если что выигрывается от того, что каждый работает на себя, а не на двор, то теряется вследствие того, что одному нет возможности урвать в погоду, как может это сделать артель. Кладут сено в три отдельные пуни. Скот кормят на трех отдельных дворах, и для ухода, для носки корма нужно три человека, тогда как прежде делал это один. На водопой скот гонят три бабы, а прежде гоняла одна. На мельницу молоть едут три хозяина. Печей топится три, хлеб пекут три хозяйки, едят из трех чашек. Все необходимые во дворе «ложки» и «плошки» тому, кто дела не знает, кажутся пустяком, а попробуй-ка, заведись всем: если большое корыто, в котором кормили штук шесть свиней на «богачевом» дворе, стоит рубль, то три маленьких корыта стоят уже не рубль, а, примерно, хоть два…
* Высчитайте все, высчитайте работу, и вы увидите, какая происходит громадная потеря силы, когда из одного двора сделается три, а еще того хуже — пять. Непременным результатом раздела должна быть бедность».
Все эти свидетельства приведены, чтобы показать, что жизнь в общине не сладкий пирог, а в некотором плане суровая необходимость, и общинное сознание также есть необходимость, спасавшая крестьянина в его тяжелом труде на среднерусской равнине в зоне, далекой по своим климатическим условиям от полей Франции и Германии. Всем миром спасался русский крестьянин от климатических и социальных напастей. И возникает вопрос, пытался ли кто-то из русских интеллигентов в прошлом понять природу и формы проявления общинного сознания и общинной жизни русского крестьянина? Славянофилы уповают на русское общинное сознание, но они видят его через этику православия и в их представлении именно эта этика является ведущим факторов в устройстве жизни. Между тем, как из уравнений Максвелла нельзя логически вывести даже простой релюшки, так и из этики как таковой социальное устройство автоматически не вырастает. Социальное устройство возникает при воздействии большого комплекса обстоятельства, ведение хозяйства оказывается среди них одним из важнейших для выстраивания социальных форм жизни. Но все это происходит в неком «этическом поле», и целое оказывается синтезом того и другого, т.е. синтезом нравственно-метафизического (идеального) и реального материального (природного, хозяйственного, исторического окружения, требующего взаимодействия с другими народами и т.п.). Что же касается эгоизма, вытекающего отчасти из самой природы индивида (своя рубашка ближе к телу), из социальных и социально-психологических условий жизни, то Энгельгардт указывает на семейные отношения и, в особенности, на роль женщины (крестьянской бабы) в крестьянской семье. Это внутренний «революционный» фактор разъединения, полагает Энгельгардт, вытекающий из бабьей жадности, зависти и т.п. Не станем обсуждать здесь эту не простую «гендерную» тему, тем более, что есть и образ прямо противоположный (коня на скаку остановит, в горящую избу войдет), да и, в конце концов, хозяин ответственен за свой «хозяйственный корабль». Энгельгардт указывает при этом, что мужской пол более склонен к общинному сознанию: «Большую способность мужчин к общему делу можно объяснить тем, что мужчины более свободны, более развиты, более видели свет, более жили в артелях, прониклись артельным духом, сделались, как выражаются мужики, артельными людьми, то есть людьми более гуманными, способ-ными сдерживать свои эгоистические инстинкты, уступать другим, уступать общему духу, общим потребностям, общему благу».
Отметим здесь все это лишь как один из социально-бытовых факторов, работавших на разъединение большого двора и разделение его на несколько малых. Но в контексте этого обстоятельства важнее другое «экономическое» соображение, волновавшее исследователей в прошлом, и не оставляющее в покое и сегодня. Действительно, труд в общине далеко не индустриальный труд, что создает не лишенное оснований представление, что последний (технический прогресс) может прививаться либо на индивидуальной основе (фермерство), либо на основе коллективного хозяйства. Эта проблема крайне важна при переходе к промышленному обществу, которое для России было неизбежным и необходимым не только в силу естественного исторического роста, но и в силу вызова, брошенного западной цивилизацией. И выхода здесь было два: первый – разрушение общины и переход на индивидуально-фермерское хозяйство (путь Столыпина) и второй – сохранение и преобразование общины на основе создания крупных коллективных хозяйств, совместно обрабатывающих землю. Первый путь в России не прижился по многим причинам. В силу ряда обстоятельств исторического, этического, природно-географического и социального характера фермерство в России могло формироваться только как кулачество, эксплуатирующее общину, выделяющую из нее батраков и дешевый батрацкий труд, хотя оно и более склонное к использование новых технических средств ради повышения урожайности и прибыльности хозяйства. Община этому (кулацкому напору) сопротивлялась. Второй путь объединение для совместной обработки земли – о нем пишет и Энгельгардт, не предполагавший мер насильственного объединения, но понимавший, что сами крестьяне для совместной артельной обработки земли не объединятся, не сумеют преодолеть вековой индивидуализм крестьянского хозяйства. Слово Энгельгардту: «Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно со¬единение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные бо¬гатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое дает средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба. … Кто ясно сознает суть нашего хозяйства, тот поймет, как важно со¬единение земледельцев для хозяйствования сообща и какие громадные бо¬гатства получались бы тогда. Только при хозяйстве сообща возможно заведение травосеяния, которое дает средство ранее приступать к покосу и выгоднее утилизировать страдное время; только при хозяйстве сообща возможно заведение самых важных для хозяйства машин, именно машин, ускоряющих уборку травы и хлеба». Повторю уже приводившуюся цитату: «Я не думаю, чтобы можно было ожидать, что крестьяне скоро перейдут к артельной обработке своей надельной земли, потому что такое соединение людей, уже разделившихся и обзаведшихся домками, дело чрезвычайно трудное. Еще там, где не нужно навоза (навоз основное удобрение того времени, от его количества зависела урожайность полей, а для получения навоза нужно было держать и кормит скот – авт.), легче может быть достигнуто соединение земли для артельной обработки, но раз нужен навоз, необходимо общее содержание скота, общее заготовление корма и пр. Не скоро еще могут дойти крестьяне до такого соглашения, потому что для этого нужно, чтобы сильно поднялся уровень их образования». Но едва ли можно уповать на образование как основу объединения. Причины должны быть более серьезными и прочувствованными земледельцами, либо же прочувствованными властью, решившейся на принудительное объединение в колхозы, позволяющее эффективное использование земли и применение машин.
Это обращение к тексту Энгельгардта дает, надеюсь, некоторое представление о сознании крестьянского большинства, втянутого в революцию в начале века и затем в индустриальное строительство советского периода. Разумеется, это далеко не все социально-исторические и социально-психологические обстоятельства, определявшие ментальность крестьянина, вошедшего в революцию. О вековой границе между «барином» (в сознании крестьянина все люди города и все образованные - баре) и крестьянином нужен особый большой разговор. Важно, что крестьянское сознание, особенности которого достаточно чутко улавливал интеллигент Ленин, совсем не однозначно, и лепить из него елейный хрестоматийный образ (это любят иные наши почвенники, подсознательные баре) нет необходимости. Но одно несомненно – тяга к общинному устройству, проверенному веками. И это не идеалистическая тяга интеллигента, но опыт проверенный веками, опыт, воплощенный в соответствующих социальных институтах. На одну интересную опорную точку общинного сознания вольно или невольно указывает Энгельград. Такой точкой является неколебимая идея общей собственности на землю. Здесь также повторю уже использованную ранее цитату: «…у мужиков, даже самых нацивилизованных посредниками, все-таки остается там, где-то в мозгу, тайничок (по этому тайничку легко узнать, что он русский человек), из которого нет-нет, да и выскочит мужицкое понятие, что земля может быть только общинной собственностью. Что деревня, то есть все общество, может купить землю в вечность, это понимает каждый мужик, и купленную деревней землю никто не может отдать другой деревне, но чтобы землю, купленную каким-нибудь Егоренком, когда выйдет «Новое Положение» насчет земли, нельзя было отдать деревне, этого ни один мужик понять не может. Как бы мужик ни был нацивилизован, думаю, будь он даже богатейший железнодорожный рядчик, но до тех пор, пока он русский мужик, — разумеется, и мужика можно так споить шампан-ским, что он получит немецкий облик и будет говорить немецкие речи, — у него останется в мозгу «тайничок». Нужно только уметь открыть этот тайничок».
Этот «тайничок» - опора общинного сознания в деревне. И, как видим, это общинное сознание не только не разрушало индивидуальности и индивидуального хозяина, но вполне сочетала то и другое. Индивидуальный хозяин в общине и община как широкое (отнюдь не только экономическое и не столько экономическое, сколько социально-историческое, социально-нравственное и т.п.) объединение. Противоречие между общинным вектором в государстве и крестьянским индивидуализмом обострилось в предверьи социалистической индустриализации. Вопрос, была ли необходима принудительная коллективизация, был ли возможен другой путь создания коллективных хозяйств, оставим историкам. Скорее всего давление запада (угроза фашизма) не оставила времени для других вариантов, но в целом проблема требует тщательного исследования прошлого. Несомненно одно, крестьянское общинное сознание, созревшее в русской деревне, стало тем мировоззренческим культурным капиталом, на который опиралось советское социалистическое строительство. Разумеется, расширение крестьянского общинного сознания до государственного уровня, проводившееся с помощью марксистской идеи обобществления основных средств труда и соответствующего понимания принципа социальной справедливости, требовало его серьезной трансформации. Невольный вопрос, могло ли все общество принять этот крестьянский тип сознания, слегка «пахнущего портянками»? Не от того ли наш образованный человек принял подсунутую ему версию «совка»? Но это вопросы риторические, отражающие больше эмоции, чем доказательную мысль. Но можно считать фактом, что работа трансформации общинного сознания была незавершенна прежде всего в сознании советской элиты, представлявшей собой во многом выходцев из народа. Социально-психологическая изменение сознания человека, выпадающего из тесного круга общины, это занимательный вопрос для понимания нашей эволюции в советский период, в частности, в послевоенный период. И здесь же возникает другой вопрос, а существовало ли и в каких формах существовало общинное сознание у образованного русского человека, барина, служилого дворянина, интеллигента и т.п. Может еще удастся хотя бы коснуться этого острого вопроса, острого для сегодняшнего дня, который не может быть вполне осмыслен без обращения ко дню вчерашнему.

[Ratan]

='Ratan' date='18.6.2011, 10:20' post='77885']

Человеческие сообщества связаны культурными скрепами, ослабление или разрушение которых всегда ведет к возрастающей индивидуализации поведения, в данном случае - негативной индивидуализации, когда текущий интерес индивида стремится к полному игнорированию общественного интереса или даже игнорированию самих оснований общественной организации. Индивидуализация такого рода усиливает и ускоряет распад. Она может осуществлять в мягкой или жестокой (звериной) форме, но в любом случае ее нарастание несет сообществу гибель, часто через внешнее завоевание ослабленного этноса (что актуально для нас сегодня). Но такое завоевание лишь завершающая стадия распада, если общество не достигло степени полного вымирания, а подогревание индивидуализма и эгоизма в таких случаях лишь ускоряет названные процессы. В мировой истории античные греческие полисы дают пример расцвета городской демократии и сопровождающих ее форм жизни, расцвет греческой культуры, философии и т.п., что до сего времени остается предметом изучения и восхищения. Но греки не смогли объединиться и не сформировали политически собственной цивилизации, не сумев преодолеть этно-полисного индивидуализма-эгоизма. Имперский дух был чужд грекам, тронутым душком гедонизма, и политического объединения греческого мира не произошло. В итоги греки были всего лишь завоеваны Римом, в котором также на стадии распада доминируют индивидуализм и гедонизм, преодоленный лишь христианством. В подобные периоды исчезают единые цели, единое и вдохновляющее понимание смыла жизни. Для индивида остается личное прозябание или индивидуальная успешность (быть успешным можно и на кладбище, и могильщики, роющие яму для погребения Офелии, в общем-то, успешнее бедного Йорика). В общем, для социальной психологии, как и для культурной антропологии, здесь есть интересная проблема. Но не буду обсуждать ее в общем виде. Обратимся к нашей генеральной теме, именно к теме общинного человека и его поведению, именно, к тому, насколько крепок общинный человек в своем общинном сознании, и при каких условиях это сознание может быть им утрачено. Речь пойдет о русском мужике, психология которого не оставила наше общество в советский период и которая, возможно, определенным образом сказалась в период распада СССР.
Нам интересно увидеть психологию общинника на примере русского крестьянина. Я уже писал, что нет необходимости идеализировать русского крестьянина и русский народ, важнее трезво видеть его слабые и сильные стороны, в частности, видеть как возможен разрыв с общиной и выход из нее. Реально осуществленный социальный выход и выход ментальный, т.е. разрыв с общинным сознанием, сопряжены друг с другом. Но ментальный выход представляет собой психологически более сложный и напряженный процесс.
Всегда есть граница, разделяющая общинное и необщинной сознание. В прошлом эта полоса, разделяла прежде всего помещика (барина) и крестьянина, эти два мира, сосуществующие рядом. В какой-то степени такое положение присуще всегда феодальному обществу, и в Европе модернизация смогла сплотить народы в нации после ликвидации сословных границ. «Фигаро» - подготовка к такой ликвидации сословных границ. В России же никакого диалога по этому вопросу не было, и названные грани стерла лишь Октябрьская революция. Неудивительно, что часть дворянства так и не смогла простить этого народу России. Но нам более важны социально-культурные границы общинного и необщинного сознания в другой части общества, прежде всего в крестьянском слое. Здесь характерная фигура человека, порвавшего с общиной – это кулак, сельский богач, эксплуатирующий общину и общинника. Отношения общины и кулака поднимались до уровня взаимной ненависти. Кулак ненавидел общину, поскольку она сопротивлялась его усилиям поработить односельчан. В представлении такого богача его бедные односельчане, из среды которых он вышел – это разного рода голь перекатная, люди, не способные к работе и т.п. В общем, кулак в своем самосознании возвышался над общинником, становясь здесь ментально близким к помещику (в плане отношения к крестьянину), он видел себя уже как породу более сильную, имеющую потому право презирать оставшихся в бедности. Сострадание и прочие чувства отступают перед «обаянием» денег и богатства.
В общем, здесь картина более или менее ясная, насколько она фиксирована в социологических (экономических) исследованиях тех лет, я сказать затрудняюсь. Нам еще важнее видеть процесс утраты общинного сознания самими крестьянами, т.е. обстоятельства, которые ведут к такой утрате, и вызываемые ими последствия. А.Н. Энгельгардт описывает этот процесс следующим образом. Начальная точка процесса – одолевающая бедность. Попав в кабалу на отработки, мужик не справляется со своим хозяйством, хлеба нет, подати платить нечем. А тут еще малые дети пойдут, несчастье какое случится: скотина пала, лошадь украли. «Наконец, земля осиливает мужика, как говорят крестьяне, а раз земля осилила — кончено. А тут еще соблазн: вон, Петр кучером у барина ездит, 10 рублей в месяц получает, в шелковых рубахах ходит; Ванька из Москвы в гости пришел — в пальте, при часах и т. д. ....» (письмо седьмое). Энгельгардт описывает одну из открывающихся дорог, когда «земля одолела», – это поступление в батраки, поденщина, сезонные работы, часто заканчивающееся разложением и бедностью, и пьянством от безысходности (расступись богачи, беднота гуляет….).
Но может сложиться иначе: «Но если он удачно попал на службу к барину, то служба его закаливает, и он предпочитает обеспеченную лакейскую зависимость необеспеченной независимости. Такой крестьянин, который, бросив землю, уйдя из деревни и поступив на службу, попал на линию, в деревню уже не возвращается и старается выписать к себе жену с детьми. Попавший на линию начинает обыкновенно презирать черную мужицкую работу, предпочитает более лег¬кую лакейскую службу, одевается по-немецки, ходит при часах, старается о том, чтобы у него было как можно более всякой одежи. Жена его стремится в барыни и завидует такой-то и такой-то товарке, которая ранее ушла из деревни в Москву, живет с купцом и имеет семнадцать платьев. Детей своих она водит, как панинят, и хотя бьет, но кормит сахаром и учит мерсикатъ ножкой. Мужицкой работы дети уже не знают, и, когда они вырастут, их стараются определить на хорошие места в услужение к чиновникам, где главное их достоинство будет заключаться в том, чтобы они умели ловко мерсикать ножкою. И муж, и жена, и дети уже стыдятся своих деревенских родичей и называют их необразованными мужиками, а те отплачивают им тем, что называют их батраками. А «батрак» — это такое бранное слово, хуже которого нет, которое выводит из себя самого ловкомерсикающего ножкой мужика, — тайничок-то русский му¬жицкий у него в мозгу еще есть!» (там же). ….
"Попасть на линию! — для этого нужно не дело делать, а только уметь подладить начальнику или барину, попасть на линию — вот заветная мечта. Суметь подладить! — вот на что устремляются все спо¬собности и ради чего не пренебрегают никакими средствами, например, жениться для барина! Это характеристично для мужика, бросившего землю. Бросив землю, он как будто теряет все, делается лакеем!"
Надо ли думать, что мужик только о том и думает, чтобы попасть на линию? Нет, конечно. Это излом, вызванный тяжестью крестьянской жизни. И вот отношение к этой линии мужика, ведущего хозяйство: * «В таких, попавших на линию, обчиновничившихся мужиках, которых зовут «человек», вы уже не увидите того сознания собственного достоинства, какое видите в мужике-хозяине-земледельце. Посмотрите на настоящего мужика-земледельца. Какое открытое, честное, полное сознания соб¬ственного достоинства лицо! Сравните его с мерсикающим ножкой лакеем! Мужик, если он «ни царю, ни попу не виноват», ничего не боится. Мужик, будь он даже беден, но если только держится земли — удивительная в ней, матушке-кормилице, сила, — совершенно презирает и попавшего на линию и разбогатевшего на службе у барина. «А хорошее жалованье по¬лучают эти курятники — 250 рублей, да еще рвет с кого билетик, с кого трояк!» — говорил мне один мужик, истинный, страстный земледелец, непомерной силы, непомерного здоровья, ума и хозяйственной смышле¬ности.
* — А ты бы разве пошел на эту должность?
* — Я-то?
* — Ну да, ты.
* — Избави меня Господи! Я? В батраки!
* Приехали ко мне как-то мужики покупать рожь на хлеб.
* — Что же вы не покупаете у своего барина? — спросил я.
* — Какой у нашего барина хлеб, наш барин сам в батраках служит. И сколько презрения было в этих словах! Барин, из небогатых, дей¬ствительно, служил управляющим у соседнего помещика.
* Конечно, и теперь мужик, по старой привычке, стоит без шапки перед барином, перед исправником, перед волостным старшиной — волостной-то еще строже, попробуй-ка перед ним шапки не снять! Он ведь тоже из мерсикающих перед всяким начальником, но вы видите в том мужике, что он человек независимый. Мужик стоит без шапки, но чувствует свою независимость, сознает, что ему не нужно бесполезно заслуживать, под-лаживать. Не то с мужиком, когда он, не осилив земли, бросает ее и идет на службу к господам, где и старается подладить, заслужить, попасть на линию. Тогда чувство собственного достоинства, уверенность в самом себе, в своей силе, теряется, и хозяин тупеет, мало-помалу начинает чувствовать, что все его благосостояние зависит от того, насколько он сумел подладить, заслужить. Раз он укусил пирожка, лизнул медку, ему уж не хочется на черный хлеб, на серую капусту, в черную работу, в серую сермягу. Такие, бросившие землю, попавшие на линию, на хорошую службу, крестьяне обыкновенно не возвращаются в деревню на землю, и если земля состоит за ними, когда деревня по тяжести платежей земли на себя не принимает, то, разбогатев, вносят выкупную сумму за свой надел и затем или оставляют землю пустовать, или отдают в пользование родственникам или, наконец, продают в частную собственность какому-нибудь постороннему лицу, ко¬торое пользуется, впрочем, ею чересполосно, по-мужицки, нивками».
Завершает эту тему А.Н. Энгельгардт следующим образом: «Но много ли таких счастливцев, которые попадают на линию, в осо¬бенности теперь, когда есть массы бессрочных молодых солдат, редко возвращающихся на землю и презирающих необразованного мужика и его мужицкую работу? Поэтому большинство бросивших землю крестьян ни на какую линию не попадает и погибает в батраках и поденщиках. Что будет с их детьми?»
Заканчивая этот раздел, так и хочется выразиться словами А.Н. Энгельгардта и назвать нашу перестроечную интеллигенцию (в массе) «мерсикающей» и мечтающей выйти на линию к западному барину. Вышли… дальше некуда. Все стало прозрачным.
Так все-таки, в чем сила и в чем слабость крестьянской общины прошлого?
Хозяйственно-экономической основой общины являлось совместное владение землей при ее обработке врозь отдельными крестьянскими хозяйствами. Для рассыпания общины нужно было разрушить общинное владение землей, что сделать до революции не удалось. После революции община собралась вновь. Существовал свой исторический комплекс причин, препятствовавших индивидуализации и частному владению землей. В частности, А.Н. Энгельгардт приходит к выводу, что «деревня и общинное владение землей спасают многих малоспособных к хозяйству от окончательного разорения». И это вывод основан наблюдениями, о которых лучше прочесть в оригинале (письмо седьмое)
Среди таковых были и причины ментальные, т.е. факторы сознания, сложившегося в истории русского крестьянства. Они (или она) могут быть названы социально-нравственными причинам, поддерживавшими общинный уклад жизни. Можно предположить, что главная среди них – та степень удовлетворения чувства справедливости, которая обеспечивалась общинной жизнью и общинной организацией. В общине не было неравенства в том смысле, что в обсуждении и решении проблем суждения всех были рано значимы вне зависимости от богатства. В общине говорили и принимали решение не капитал и не богатство, в ней говорили ЛЮДИ и как люди они были все равные друг другу. Неудивительно, что при материальном неравенстве общинников ее решения принимались консенсусом, т.е. общим согласием. Об этом консенсусе пишет Энгельгардт: «Слыша отрывочные, бессвязные вос¬клицания, бесконечные споры с повторением одного какого-нибудь слова, слыша это галдение, по-видимому, бестолковой, кричащей, считающей или измеряющей толпы, подумаем, что тут и век не сочтутся, век не придут к какому-нибудь результату. Между тем подождите конца, и вы увидите, что раздел произведен математически точно — и мера, и качество почвы, и уклон поля, и расстояние от усадьбы, все принято в расчет, что счет, сведен верно и, главное, каждый из присутствующих, заинтересованных в деле людей, убежден в верности раздела или счета. Крик, шум, галдение не прекращаются до тех пор, пока есть хоть один сомневающийся.
* То же самое и при обсуждении миром какого-нибудь вопроса. Нет ни речей, ни дебатов, ни подачи голосов. Кричат, шумят, ругаются — вот подерутся, кажется, галдят самым, по-видимому, бестолковейшим образом. Другой молчит, молчит, а там вдруг ввернет слово — одно только слово, восклицание, — и этим словом, этим восклицанием перевернет все вверх дном. В конце концов, смотришь, постановлено превосходнейшее решение, и опять-таки, главное, решение единогласное» (письмо шестое).
Наблюдая деревню, Энгельгардт пишет, что нередко в деревне есть люди, талантливо исполняющие ту или иную работу, по умственным, душевным или психологическим свойствам неспособные «к загаду», т.е. не способные самостоятельно вести хозяйство. По закону капиталистической экономики им не место на земле (в смысле хозяйствования), они должны разоряться и вымирать как неэффективные хозяева. Другого закона капиталистическая («рыночная») экономика не знает. Но от такой «экономики» как раз и убегала русская деревня, общинное устройство спасало людей от окончательного разорения. И при артельной (совместной) обработке земли всем нашлось бы свое место, в том числе и тем, кто не способен самостоятельно вести хозяйство. Вновь можно заметить, община несравненно человечнее капиталистически организованного фермерства, где каждый один-на-один с Экономической Системой, и где фермер сегодня не может выжить (быть экономически эффективным) без поддержки государства.
Выходящий из общины терял эту зримую и незримую поддержку общинных форм жизни. Неудивительно, что выпадавший из общины терял не только уважение общины, он терял основы самоидентификации, «шел на линию» к барину, оказывался «мерсикающим ножкой» маргиналом с женой и детьми, последовательно направляемыми на этот путь. Так сказать, «иного не дано». Но здесь наиболее интересный вопрос: способна ли так или иначе поврежденная община к самоорганизации, к своему собственному восстановлению? Достаточна ли при этом общинная установка сознания? По сути этот вопрос адресован сегодня нам всем, т.е. всем тем, кто считает необходимым опереться на общинные смыслы «красного проекта».
Ментальная и социальная составляющая могут соединяться достаточно легко, если есть необходимый наличный материал и образцы их соединения. Например, как представляется, колхозная организация на селе, реконструированная и улучшенная, и сегодня может достаточно легко восстановиться. На низовом уровне она будет ментально принята, но при необходимых социальных условиях. Таковыми являются общественная собственность на землю (в той или иной удовлетворяющей форме), и государственная поддержка, в том числе, в виде гарантированных закупок сельхозпродукции. Другое дело восстановление общинных форм жизни в условиях, когда разрушены все или большинство необходимых социальных условиях для ее реализации. Под социальными условиями здесь нужно иметь в виду прежде всего правовые отношения собственности, ставящие хозяйствующие субъекты в определенное положение, а также доминирующую идеологию, этику и прочие факторы социально-нравственного характера, стимулирующие и поддерживающие общинную жизнь. В этом должны быть задействованы и глубинные архетипы культуры, пронизывающие жизнь всего общества. Но в условиях, когда разрушены основные социальные условия общинной жизни, главным вопросом становится их восстановление. Их восстановление требует такого социального действия, к которому общинник сам по себе не готов, оно выходит за рамки возможностей «регенерации» поврежденной общинной структуры. Это задача гораздо более широкого плана, требующая соответствующего ей уровня понимания общественных процессов и масштабов общественного действия. Крестьянская община прошлого жила в условиях феодального государства и была одним из устоев такового. Сами крестьяне скорее всего видели подсознательно, но не на уровне социально-политического проекта, идеал государства как большую общинную организацию. Царь для них пастырь такой большой общины, которая должна отзываться на нужды мужика и прежде всего в вопросе о земле. Но уровень и сознание крестьянской общины всего лишь один из пластов общинного сознания и общинной организации. Однако именно такое (общинное) видение жизни вылилось в конечном счете в реализацию советского проекта устройства жизни. Особенности общинного сознания в этом проекте, разрушение проекта и возможность его реконструкции есть сегодня главные вопросы нашего будущего. Окончательная индивидуализация поведения до постмодернистского абсурда (а это означает полное разрушение русской культуры и России как исторического субъекта) или возвращение к «родовому обществу» (терминология Н.Ф.Федорова), т.е. к опорным смыслам солидарного человечества, пронесенными Россией через всю ее историю – таковы альтернативы сегодняшнего дня. Впрочем, такой же вопрос стоял и в конце 19 века. Россия 20 века дала на него ответ, преданный ныне анафеме на волне «перестройки». Отрезвление и исправление умов может идти только по пути осознания сущности солидаристской (всечеловеческой) константы русской культуры и опыта солидаристских форм жизни, явленных в ее истории.

[Ratan]

'Ratan' date='7.7.2011, 9:46' post='81720']

Когда я слышу речи нашего Президента, не могу отделаться от ощущения своеобразной «чаадаевщины в действии». Речь идет не столько об историческом П.Я.Чаадаеве (бог ему судья), сколько о Чаадаеве первого философического письма, в котором Россия представлена как некий исторический провал. Вот и наш президент мыслит и поступает как человек, убирающий все из прошлого, устраняющего этот «страшный провал». Кажется, что стоит только устранить этот провал, и расцветет новая Россия, воспроизводящая некий западный идеал комфортной жизни. В прошлом дворянство ехало на Запад за комфортной жизнью, теперь новые русские оттягиваются в Куршевеле, а будет так, что и в России будет им комфортно, можно будет и здесь «оттянуться», например, на новых курортах в Сочи. Даже при вручении награды городу, отмеченному за стойкость в борьбе с нацистским нашествием, президент желает городу стать местом комфортного проживания!!! Нет, не сохранить и развить тот дух сопротивления, который спас СССР в ВОВ, а превратиться в обывателей, обретших комфортные условия проживания. Нет слов…. И когда нас призывают быть успешными, по сути призывают «выйти на линию», но с тем отличием от времени Энгельгардта, что этот «выход на линию» сопряжен теперь с тем, чтобы подладиться к капиталисту, а не к помещику, как это было в прошлом.
Однако ликвидация «провала», ликвидация всего советского, неизбежно оборачивается ликвидацией России. И потому не снижается актуальность задача осмысления «метафизических смыслов», реализованных в красном проекте, тех смыслов, без разрушения которых не может утвердиться новый мировой порядок. И нет нужды сомневаться, что общие термины для этих смыслов – справедливость и социальная правда, всечеловеческая солидарность, общинность и т.п., в общем все то, что «Бог задумал о России», говоря словами В.С. Соловьева. Это сегодня спасительные смыслы, и потому еще немного рассуждений о реализации общинной ментальности при строительстве советского общества.
В своих очерках, связанных в единый сюжет в «Истории и смысле русского коммунизма», Н.А. Бердяев прав в своем суждении, что марксизм в России оперся на вековую традицию поиска социальной правды и справедливости. Суть оказалась важнее формы, европейская оболочка с ее теоретическими обоснованиями отступила перед главными условиями общинной жизни, провозглашенные также и в «Манифесте»: общая собственность в сфере производства, обеспечивающая общинный уклад. Но новый этап развития не мог буквально воспроизводить сельскую крестьянскую общину, и, уж тем более, создавать ее в городе в процессе индустриализации и растущей урбанизации. Общинная ментальность должна была получить новое социальное воплощение, базирующееся, с одной стороны, на историческом опыте прошлого и, с другой стороны, на новой социальной действительности возникшей и создаваемой после революции. В чем воплотился общинный опыт и общинная ментальность в ходе советского строительства? Во многом. Первая и очевидная реальность – колхоз, созданные в ходе принудительной коллективизации. В прошлом неоднократно цитировавший здесь А.Н. Энгельгардт указывал на перспективность совместной обработки земли на основе артельного или иного опыта. Но он же отмечал, что переход к такому ведению хозяйства крайне труден из-за индивидуализма крестьянских хозяйств. Внешняя сила в виде политической власти принудила крестьян к такому объединению. О роли этого социального процесса в советской индустриализации сказано много, и по сути нашего сюжета возвращаться к ней нет необходимости. Важно указать, что социальными и ментальными факторами, сыгравшими свою роль в этом процессе, были навыки общинной жизни и общинного сознания. На них пришлось опереться не только власти, но и крестьянину, лишенному возможности вести свое хозяйство индивидуально и самостоятельно. При этом крестьянин не был лишен двора и того хозяйства, которое при нем ведется: корова, овцы, птица, огород и пр. Роль этого хозяйства - отдельная хозяйственно-экономическая тема, требующая исследований. Если Н.С. Хрущев принимал меры по обрезанию этого хозяйства, то социально-экономическая роль приусадебного хозяйства была видимо достаточно значительна.
Более важно, что общинная ментальность стала основанием социального строительства в целом. Это социальное и духовное строительство отрицало эгоизм и другие проявления крайнего индивидуализма, возможно в ряде случае даже в излишне жестких формах, препятствовавших развитию личности. Однако ментальный вектор советского строительства был задан культурным генотипом русского народа, что нашло воплощение во всех сферах социальной жизни. Отметим некоторые из них, в общем-то известные, перечисление которых полезно для систематизации. В ходе индустриального строительства важной социальной ячейкой становится трудовой коллектив (и сегодня разрушители этой ячейки лицемерно обращаются к ее тени в своих предвыборных технологиях). Трудовой коллектив не закреплялся юридическим владельцем собственности, но его внутренняя жизнь была организована по нормам общинной ментальности: взаимная ответственность работника и трудового коллектива (через профсоюз и по иным каналам); социальная сфера предприятия как форма реализации взаимной ответственности трудового коллектива и его членов; объединительные мотивации трудового коллектива (общественный характер труда, т.е. труд для себя через труд для общества) и т.п. В политической жизни власть вела диалог с обществом через трудовые коллективы. Разумеется, наряду с плюсами здесь были издержки, и советская историография должна прояснить эту картину без приукрашивания и шельмования. Общинная ментальность советского строя выражалась также в патерналистском характере государства, которое не только занималось организацией хозяйственной деятельности, но несло ответственность и за другие процессы в обществе (культурные, национальная полтика и т.п.). Эти ментальные установки не только были отражены в идеологии, они реализовались в общественном строительстве через весь комплекс социальных гарантий (медицинское обслуживание, система образования, пенсионное обеспечение, профилактика здоровья и многое другое, о чем уже забыто сегодня как о давнем сне). В общем, ментальные установки общинного сознания, столь ненавистного прозападным либералам, доминировали во всех сферах жизни СССР.
В этом контексте важен вопрос: в чем проявились слабости общинного устройства и общинного сознания, приведшие в конечном счете к предательству элитой своего общества? Вообще в этом пункте мы прикасаемся к болезненной стороне русского общества, возникшей ранее становления советской эпохи, но проявившейся в столь разрушительной форме именно в советском обществе. Главная проблема заключается здесь в соотношении общественного устройства и общественного сознания, основания которого должны поддерживаться элитой общества. Опора на традиционную народную ментальность оказывается очевидной, когда мы обращаемся, например, не только к политическим действиям советского периода, его пропаганде, но прежде всего к советскому искусству, замечательно передающему общинную ментальность и способному и сегодня вдохновлять ею слушателя и зрителя. Но этот слой общественного сознания должен быть увенчан рациональными формами, пирамида общественного сознания должна завершаться культурной рефлексией фундаментальных констант общественного бытия, давать им рациональную опору в критических ситуациях и в ситуациях социального действия. Рациональная компонента, как уже приходилось об этом говорить, является необходимым условием целенаправленного, целерационального социального действия. Нельзя производить ремонт двигателя, опираясь исключительно на эмоции, вызванные фактом его неисправности. Точно также нельзя реформировать и преобразовывать общество, опираясь исключительно на эмоциональное восприятие тех или иные его позитивных или негативных сторон. Т.е. поступать в соответствии с эмоциональной установкой конечно можно (вспомним, «голосуйте сердцем»), но следствия таких действий объяснять сегодня не нужно. Эмоциональная и ценностная оценка ситуации несомненно необходимы для формирования мотивации. Но само действие требует понимания социальных процессов. Любое социальное действие обретает объективный смысл и объективное значение в конкретной общественной среде, и сугубо эмоциональные порывы в социальной практике могут вести к результатам, прямо противоположным тем, которых желает субъект действия.
Теории, тем более теории, почерпнутые из других культур, не могут быть прочным основанием общественного сознания. Марксизм был использован в ходе советского строительства по той причине, что он поддержал установку общинного сознания, выраженную Ф.М. Достоевским как желание «устроится всем миром». Но в условиях мобилизационной экономики и в условиях военного противостояния власть апеллировала не к марксистской теории, но обращалась к культурно-исторической реальности прошлого, к историческим событиями и историческим персонам, воплощавшим и защищавшим основные культурные константы своего народа. Между тем, надежной рациональной опорой общественного сознания может быть осознание и рациональное осмысление фактов собственной истории и архетипов собственной культуры. Этот слой общественного сознания не был выстроен. Активной борьбой за его выстраивание отмечен весь 19 век русской общественной мысли, начиная с противостояния западников и славянофилов. Однако победившая власть советов не ощущала этой слабости в общественном строительстве по разным причинам. Одна из них в том, что низы, вовлеченные в управление политическим процессами, не обладали ни достаточным знанием, ни достаточным социальным и жизненным опытом, и не могли чувствовать таких тонкостей общественной жизни. Элита общества не создается по призыву, она формируется исторически, может быть экстренно и сильно обновлена, но для ее формирования необходима нравственная и теоретическая база. И та и другая проявляют себя в защите опорных ценностей культуры как на уровне эмоционально-психического восприятия реальности, так и на уровне ее рационального осознания. Народные массы такой элитарной культурой в здоровом историческом смысле не обладали и обладать не могли. Что же касается образованных и элитарных слоев из прошлой России, то они в большинстве своем не приняли народную правду и отказались от сотрудничества с низами в строительстве нового общества общинного типа, которое только и могло продолжить историю России. Этот отказ был оформлен в разные формы: эмиграция, внутренняя молчаливая оппозиция и т.п. Понятно, что названный отказ был обусловлен также и революционными события, в ходе которых элита была представлена как слой, чуждый народу, со всеми вытекающими из этого кровавыми эксцессами гражданской войны. Начало советского строительства и последующее развитие советской России органически связано с процессами, происходившими в советской элите, в советском правящем слое. Одним из таких процессов было омещанивание новой советской бюрократии («в чем буду фигурять я на балу в реввоенсовете…»), чем-то похожее на «выход на линию» новоиспеченных «красных бюрократов», начинавшим по-обезьяньи подражать аристократическим манерам. Но главным направлением было здесь выстраивание идеологии, и в этом вопросе фактический отказ от русского культурного наследия, осуществлявший в первые годы после революции, оказал воздействие и на последующее культурное развитие и формирование советской элиты. Хрущевские реформации лишь ускорили омещанивание и потерю социальной мировоззренческой зоркости партийной бюрократии. Фундаментальные опоры мировоззрения, способные задать его основные «реперные точки», не были выстроены, а социальная теория легко могла оказаться догматизированной и примитивизированной. Во всяком случае, рациональный фундамент мировоззрения, способного поддержать траекторию развития общества, опирающего на общинное солидаристское сознание, выстроен не был. Говоря другими словами, прежняя метафизика сознания этого общества была утеряна, а новая не задана. Нет сомнения, что этот процесс не был полностью стихийным. Сознательно или подсознательно общество и власть не могли не реагировать на ту потребность и описать эти реакции – задача историка. Можно указать на прямые и косвенные признаки проявления интереса власти к этой проблеме в послевоенный период на грани 40-х и 50-х годов. Но эта тенденция не получила развития в так называемый «хрущевский период», когда начинает усиливаться иные тенденции, которые можно представить как взгляд на СССР глазами западного интеллектуала, ищущего слабости в советском строе.
Вновь и вновь мы возвращаемся к проблеме «метафизики» солидаристского сознания, иначе говоря, общинного сознания, его способности вступить в диалог с сознанием другого типа и его способности защитить собственные ценности и прочертить собственную траекторию. Опыт выстраивания сознания такого типа не мог не быть в русской истории, и этот опыт всегда шельмовался интеллектуалами западнического типа как ретроградный, архаичный, консервативный, тянущий назад и т.п. Куда притянуло нас прогрессивное либеральное сознание, сегодня уже объяснять не нужно. Но к опыту выстраивания собственной «метафизики сознания» необходимо обратиться. Но такое обращение до сего времени не приняло конструктивных форм.
Здесь в завершении этого текста хочу сделать одно замечание. Эмоционально мне не слишком симпатично сравнение «двигателя» нашего развития с неказистой козой, а двигателя западного развития с великолепным конем, который теперь отбросил копыта. Невольно вопрос возникает, чего же отбросил копыта этот «великолепный»? Но эти сравнения не предмет дискуссии тем более, что для них есть свои основания и они в определенном смысле оправданы. Конь был действительно великолепен в том смысле, что был полноценным выражением своей породы, чего нельзя сказать о незавершенном «русском коммунизме», потенциально еще более великолепном, но «гадком утенке». Просто хочу отметить, что «коза неказистая» отчасти заключена в нашем сознании. Это она то ли породила, то ли сама порождена тем историческим расколом народа и элиты, который не был преодолен (не был «метафизически преодолен») в советский период. А это преодоление требовало осмысления истории, а не перечня взаимных обид. Сегодня же «вышедшие на линию» мнимые элитарии заражены презрением и ненавистью к «быдлу», и это отношение к народу отчасти заимствованно из прошлого, но в еще большей степени порождено их собственным нравственным ничтожеством.

[Dok]

Однако ликвидация «провала», ликвидация всего советского, неизбежно оборачивается ликвидацией России

А.А. Зиновьев как-то скакзал: "Мы метили в коммунизм, а попали в Россию". Как будто бы такой мыслитель как Зиновьев не мог не понимать, что коммунизм и Россия в Хх веке плотно связались (коммунизм отразил старую русскую традицию, а Россия с коммунизмом получила новое величие).
Но если Зиновьев не мог не понимать связи России и коммунизма, то что понимал и чего не понимал Ракитов в бытность советником Ельцина можно только гадать.
Большинство либералов, естественно, не дотягивая до интеллектуального уровня Ракитова, не понимают этой связи уж точно. Чему очень способствует ведущие методологические предпосылки нашего времени - позитивизм и постмодернизм. Вроде как обсуждать метафизические и социально-культурологические особенности и не нужно, тем паче что отвлекает от "нормальных" забот эффективных менеджеров - юриспруденции, экономики и бизнеса ("набивания карманов зелеными бумажками"). Все, что не вписывается в эти-то каноны, по боку.
И история падения Советской империи, своего рода неприступной Трои, оказавшейся не в состоянии осознать хитрость данайцев ("бойтесь данайцев, дары приносящих"), ничему не учит. Считается, что отрегулируем экономику и юриспруденцию, устраним недостатки русского и советского быта, и заживем как в нормальной, комфортабельной стране.
А меж тем СССР, не сумевший в нужной степени взять метафизический барьер, а значит и барьер - методологический, интеллектуальный, пал, поведясь на "дары данайцев".
Время шло, некоторые стали прозревать... Остановились, посчитали, прослезились... Подогнанный данайцами Конь оказался нежизнеспособным (это уже иншая метафора - Кургиняновская, про козу и коня).

Одним из таких процессов было омещанивание новой советской бюрократии («в чем буду фигурять я на балу в реввоенсовете…»), чем-то похожее на «выход на линию» новоиспеченных «красных бюрократов», начинавшим по-обезьяньи подражать аристократическим манерам.

Бюрократы начали подражать аристократам, аристократы - Западу... Все как-то оказались хлипкие (и те, и иншие), не сумевшие удержать страну и взять барьеры - метафизический, интеллектуальный, нравственный. Одно оправдание: вроде не Кантами на свет народились, но от энтого разве легше...
Элита (в переносном смысле - аристократия) сформировалась не под влиянием взятия барьеров (интеллектуального, метафизического, нравственного - вспомнить хотя бы судьбу Эвальда Ильенкова, отрезанного от политпроцесса сильнее, нежели заглядывающаяся на Запад "дессида"), решения соответствующих задач, а с некоторого времени - под влиянием чего-то другого - "фигуряния на балу", подражательства аристократам и Западу... Чем дальше, тем больше...
И в 1991 годе тенденция эта окончательно победила. Казавшаяся неприступной, в общем-то неприступная Троя пала... Пасть же Троя могла только изнутри - не сумев в должной мере ответить на "постмодернистскую" хитрость данайцев. А не сумели на эту хитрость ответить как надо именно из-за невзятия барьеров: метафизического, интеллектуального, методологического.
Ноне все еще более плачевнее.
Метафизика в эпоху "блеска нищеты постмодерна" не в моде, такие обсуждения уже "неприличны". Интеллектуально-методологическая и философская культура где-то пала под позитивизмом, застыла под ним, а застыв в развитии, ослабевает... Интеллектуальных достижений в научно-филос. среде, таких чтоб они не уступали по своему уровню Ильенкову или еще кому, ждать не приходится.
Поэтому у меня перед глазами все время всплывает один и тот же образ, показанный как-то по ящику. Форум в Ярославле, чуть ли не с участием Медведева... Телевизионщики восторженно и восхищенно нас оповещают: на форум прибыл Тофлер...
Вот это то, на что способен нынешний политический класс (не Ленины и не Сталины) в своем интеллектуальном осмыслении себя и мира - пригнать по заказу Тофлера. И что? Ну, Тофлер, ну приехал... И что? Он призван учить туземцев правильной "хвилософии", рассказывать туземцам про информационную эру? Если это все на что туземцы способны, то это туземцы и есть... Туземцы в своей стране.
Тофлер видит туземцев, отрабатывает командировку, Тофлер скучен, но говорит все как надо "У России большое будущее в глобализующемся мире" (что еще Тофлер-то сказать может? На то он и Тофлер, чтобы "волну гнать". Волну про "Третью волну"). В оббщем, пакость.
Пакостен не сам Тофлер, а то, что интеллектуальный и методологический уровень класса остановился на отметке, на которой написано - "Тофлер".
Там на Западе Тофлер уже всем надоел, так его возят туземцам показывать - им-то смотреть на него как на бога положено. Это Кук: раз - и предсказал затмение, раз - и извлек огонь из палочек (или это Урфин Джус так делал в сказках Волкова?)... Туземцам же не дано знать ни астрономии, ни спичек... Вот и смотрят как на бога... А может скучают и думають "ах-как хорошо: на балу сам Тофлер фигуряет".

[Ratan]

Что "Бог задумал" о России?
«…идея нации есть не то, что она сама
думает о себе во времени, но то,
что Бог думает о ней в вечности».
В.С.Соловьев

Выше речь шла о том, в каких социальных формах и в каких формах сознания жила в русской культуре солидаристская собирательная идея. Она жила в крестьянской общине в тех формах, которые соответствовали крестьянскому труду и социальному положению крестьянина. И прежде чем обратиться к присутствию (или отсутствию) солидаристского сознания в других социальных группах, уместно «лирическое отступление» по общему вопросу, именно, по вопросу о русской идее. В.С. Соловьев едва ли не первый, кто публично и достаточно определенно высказался по этому вопросу.
Рождение «духа культуры», находящего свое выражение в символе, процесс таинственный и иррациональный, как не без основания полагал О.Шпенглер. Но эта таинственность и иррациональность имеет все-таки свои основания. Ни всем многообразии случайностей, воздействующих на культурно-исторический процесс, в нем всегда обнаруживаются ключевые системные факторы, определившие лицо культуры, т.е. доминантный тип переживаний, мотиваций, поведенческих реакций. Уже неоднократно отмечалось, что поведение человека программируется культурой, фиксированной многообразными символическими средствами, проникающими в жизнь человека и несущего ему смыслы, определяющие его переживания, мотивации, действия. И можно предположить, что в ходе исторического процесса совершается своеобразный отбор, своеобразная селекция культур, способных занимать ведущую роль в глобальном развитии человечества. Глобальное человечество не миф и не благое (или дурное) пожелание, это неизбежный продукт развития высшей культурной формы жизни на Земле. И человечество или достигнет глобальных форм объединенного существования (например, как это представлено у И. Ефремова в «Туманности Андромеды»), или скатится в глобальную диктатуру, предчувствие которой отражено в литературной фантастике 19-20 вв., и возможные реальные формы которой сегодня уже недвусмысленно прорисовываются глобальными политическими игроками. В последнем случае История должна быть свернута, она должна быть прекращена, естественноисторический процесс развития должен быть закрыт и замещен глобальной манипуляций человеческим сообществам. Это, разумеется, будет означать потерю культурного наследия человечества, образцы которого возможно останутся в чьих-то недоступных частных коллекциях. Но это грозит смертью всему человечеству, поскольку системные развивающиеся объекты могут либо развиваться, либо умирать. Остановка в развитии есть для них фактическая смерть.
Но если взглянуть на мир развивающийся и на Историю как непрерывный процесс развития, идущий через конфликты, потери и поражения к объединенному человечеству, то появляется почва для историософии, т.е. для метафизики истории, для размышлений о том, имеют ли исторические народы свое «предназначение», свою идею, свою роль на громадной и далеко не игровой сцене истории, иначе говоря, на сцене Жизни, каковой (сценой) является такое маленькое (в космическом масштабе) пространство Земли. И в этом контексте есть смысл в обращении к русской вопросу сегодня. Русский вопрос или русская идея по Соловьеву это вопрос о смысле существования России во всемирной истории. Каждый, кто глубоко проникся русский историей и русской культурой, согласится, что вопрос этот глубоко созвучен его сердцу. Этот вопрос и какой-то еще неосознанный ответ всегда витал во всем ее смысловом пространстве, словно для разрешения этого вопроса и была сотворена Россия. По этой причине через полчаса знакомства иностранца с русским (старым советским русским) разговор уже шел о смысле жизни. Так вот сразу без долгих реверансов и деликатных поклонов всплывала в русском сознании главная тема, которую он хотел обсудить с иностранцем.
Чтобы ближе подойти к сути этого текста процитирую статью В.С. Соловьева «Русская идея». Цитата большая, но нам не помешает: «Когда видишь, как эта огромная империя с большим или меньшим блеском в течение двух веков выступала на мировой сцене, когда видишь, как она по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия, - когда видишь этот великий исторический факт, то спрашиваешь себя: какова же та мысль, которую он скрывает за собою или открывает нам; каков идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело, какое новое слово этот новый народ скажет человечеству; что желает он сделать в истории мира?».
«Идеальный принцип, одушевляющий это огромное тело», не тождественен тому, что представляется общественному мнению, вообще он может не быть тождественен тому, что люди думают о себе и своей истории. Эти соображения могут выражать идеальный принцип, а могут и отклоняться от него. По мысли Соловьева этот «идеальный принцип» объективен, он есть то, что бог думает (задумал) нации в вечности. При этом народ может реализовать исторический принцип, даже не принимая субъективно таковой и сопротивляясь ему. Пример, приводимый В.С. Соловьевым, обращен к истории евреев. Их историческая роль дать миру благодать христианской веры. И они выполняли эту задачу парадоксальным образом, т.е. тем, что сами не приняли христианства, отвергли его, но из их среды и из теологии иудейского монотеизма вышел Учитель, утвердивший своей крестной жертвой названное учение. И еще раз цитата об объективности идеи, которую своей исторической жизнью проносит тот или иной народ: «Раз мы признаем существенное и реальное единство человеческого рода - а признать его приходится, ибо это есть религиозная истина, оправданная рациональной философией и подтвержденная точной наукой, - раз мы признаем это субстанциональное единство, мы должны рассматривать человечество в его целом, как великое собирательное существо или социальный организм, живые члены которого представляют различные нации. С этой точки зрения очевидно, что ни один народ не может жить в себе, чрез себя и для себя, но жизнь каждого народа представляет лишь определенное участие в общей жизни человечества. Органическая функция, которая возложена на ту или другую нацию в этой вселенской жизни, - вот ее истинная национальная идея, предвечно установленная в плане Бога».
Итак, органическая функция, которая возложена на ту или иную нацию, - следует ли ее рассматривать как рок, как неотвратимый перст судьбы, назначенный провидением? Или можно подойти к ее пониманию, исходя из процесса развития, из эволюционного процесса, представляющего собой социогенез, наконец, просто исходя из фактов Истории, которая совершается деяниями людей и народов, и не имеет гарантированного благостного конца (в отличие от концепции религиозного провиденциализма). Автор этих строк, цитирующий религиозные воззрения В.С. Соловьева, убежден, что будущее принадлежит светскому мировоззрению, что именно оно должно прокладывать историческую траекторию России. Однако все, что наработано в религиозном сознании (наработано для будущего, а не вообще наработано), должно быть взято с собой. Это касается и историософии В.С. Соловьева, но при одном условии. Заместим христианского бога и его провидение на анализ исторического процесса, в котором не будет внешней воли, но будет саморазвитие культурных (разумных) форм жизни на Земле, которые принес социогенез, начавшийся с деятельных форм активности гоминидных сообществ.
Есть разные версии истории восточных славян, составивших в конечном счете племя великороссов. Но кажется все истории сходятся в том, что движение их по среднерусской равнине не было движением завоевательным, ставящим своей задачей покорение других племен. Нет, это было мирное расселение и освоение территории оседлым земледельцем. Русский крестьянин кочевник, как пишет В.О. Ключевский, не степной кочевник, перегоняющий табуны животных. «Кочевой образ» образ жизни русского земледельца выражался в перемещениях, вызываемых истощением почвы, освоенной в подсечном земледелии. Каждые пять лет (или в иные временные промежутки) он снимался и переходил на новые участки. Земледельческий труд основа существования русского этноса вплоть до промышленного переворота 20 века, проклинаемого ныне врагами России. Этот труд и постоянные перемещения, требовавшие взаимодействия и мирного сожительства с другими племенами, формировали его этос. Если мы хотим мирного сожительствовать с соседями, мы научимся их понимать. Так и в истории, мирное освоение и мирное сожительство развивали соответствующие способности народа. Второй важный фактор в истории великороссов – борьба со степью. Условия, в которых исторически оказались славянские племена, в общем-то уникальны сочетанием всей совокупности обстоятельств. И важно здесь следующее. Малое славянское племя могло вести такой образ жизни и потом войти в какое-то племя и раствориться в истории. Но здесь громадность осваиваемого пространства отразилась и на этногенезе. Произошло слияние племен в этнос, осознание своей силы и громадности, становление государства в условиях доминирования этики мирного сожительства, которая в данном историческом контексте может быть названа этикой делания добра. Совсем неудивительно, скорее естественно в рамках такого хода этногенеза, что объединение этноса, его объединительное мировоззрение начинается с понятия «Русская земля», объединяющего восточных славян. Земля не как место проживания и эксплуатации («эта страна» в терминологии либерастов), но земля как Отечество, собирающее всё работающее на ней сословия, как освоенная трудом территория, ставшая Родиной, защищаемой от степняков. Неудивительно, что пронзительным рефреном трижды звучит в «Повести о полку Игореве» это восклицание, передающее боль о родном отечестве: «О, русская земля, уже ты за холмом».
На громадном пространстве среднерусской равнины формируется громадный этнос, начинающий сознавать себя как значимую персону истории. Здесь формируется его предназначение, то, что о нем «задумал бог». Как коротко выразить это предназначение? А коротко это можно выразить так: русский народ есть народ собиратель, народ объединитель, весь его исторический опыт есть опыт объединения с другими народами и объединения других народов, происходившего под патронажем великорусского этноса или завершавшегося таким патронажем. Здесь действовала этика созидания большой семьи, требовавшая такта и понимания чужих вер. Только в русской империи могли присягать русскому царю, но жить при этом по своим обычаям. И только в русской империи татарин, грузи, башкир (или представитель иного этноса) мог называть себя русским, ибо в этот этнос могли быть включены все, принявшие солидаристскую этику объединения. Так формировался Большой народ, ядром которого оставался вне всякого сомнения русский этнос, несший основные константы мировоззрения и объединительной этики. Вся эта сумма обстоятельств формировала всемирность русской души.
В названном плане «избранность» русского народа исторически предопределена. Но это не избранность фанатичного мессии, или избранность сатрапа, покоряющего другие народы. Эта избранность есть исторический крест, уже пронесенный через историю. И даже, если распятие состоится, солидаристская этика будет утверждена в мире, если таковой останется жить, и будет утверждена благодаря русской истории, попирающей смертию смерть.
В этом своем качестве русский народ и русская история есть альтернатива Западу. Действительно, в своей истории Россия «по многим второстепенным вопросам приняла европейскую цивилизацию, упорно отбрасывая ее по другим, более важным, сохраняя таким образом оригинальность, которая, хотя и является чисто отрицательной, но не лишена тем не менее своеобразного величия» (это еще раз Соловьев). Европейский индивидуализм и русский солидаризм суть культурные альтернативы. Возможен ли их синтез? Славянофилы хотели этого, но без потери собственного «Я», собственной самоидентификации как говорят сегодня. Если такой синтез возможен, то только через культурную генетику, способную встроить приобретения индивидуализма в этику всечеловеческой солидарности. Матрица такого соединения, как можно предположить, создавалась в русской культуре. Но это остается отдельным проблемным вопросом, решение которого возможно в рамках глобального развития, а не в нынешних условиях культурной деградации, сопровождающей остановку развития.
Если согласиться, что солидаристская этика собирания народов есть свойство русской культуры, призванной к такому собиранию, то фашизм ее абсолютная противоположность. Ликвидация русского очага человечности «священная задача» всего, что прямо или косвенно работает на глобальную диктатуру. Ростки жизни и развития несовместимы с глобальным господством меньшинства, превратившего Экономическую Систему в средство глобального контроля. Впрочем, это уже тривиальности, возвратимся к «русской идее».
В статье В.С. Соловьева есть важная мысль, что историческое призвание народа осознается и осуществляется им как моральный долг, как нравственная обязанность: «Но если человечество и действительно представляет некоторый большой организм, то не следует забывать, однако, что мы не имеем в данном случае дела с организмом чисто физическим, и следует помнить, что члены и элементы, из коих он состоит, - нации и индивиды - суть существа моральные. А коренное условие морального существа лежит в том, что особая функция, которую оно призвано выполнять во вселенской жизни, идея, которою определяется его существование в мысли Бога, никогда не выступает в качестве материальной необходимости, но только в форме морального обязательства». Сама эта мысль легко находит подтверждение в истории. Все народы и личности, которые играли значительную роль на исторической сцене, заявляли о своей исторической обязанности, о своем моральном долге. Этот долго мог быть понят по-своему, например, как необходимость очистить человечество от «человеческого мусора» и установить некий высший мировой порядок. Европейцы считали своим долгом просвещение других народов, они «несли» им свет знаний и цивилизацию. Правда, нынешние вершители мирового порядка мало апеллирует к моральным обязательствам, но и они прикрывают свои действия защитой «естественных прав человека», т.е. обращается к неким исходным антропологическим истинам, декларируемым (лицемерно, и это лицемерие уже настолько очевидно, что слов нет) ими.
Видимо апелляция к моральному долгу носит характер фундаментальной необходимости. Действительно, моральный долг есть способ воплощения главной мотивации сохранения и продления жизни человека и человечества, называемый у Соловьева деланием добра. И то обстоятельство, что разрушительные действия также стараются принять внешнюю форму морального долга, не может быть отрицанием самого правила, а лишь его подтверждением. Вопрос именно в понимании морального долга, в характере мотиваций и целей, которые в своем конечном завершающем смысле есть мотивации Добра и ли Зла, Жизни или Смерти. Мотивация фашизма – смерть, и он прямо заявлял это в своем эзотерическом культе. Эти искажения морали и морального долга не отменяют того факта, что реализация народом его исторической роли есть его моральный долг, осознается им как его моральная ответственность и сама «историческая идея» воспринимается как идея нравственная. Можно сказать, что у народа есть два варианта. Один – реализовать свое историческое призвание, другой – умереть: «Призвание, или та особая идея, которую мысль Бога полагает для каждого морального существа - индивида или нации - и которая открывается сознанию этого существа как его верховный долг, - эта идея действует во всех случаях как реальная мощь, она определяет во всех случаях бытие морального существа, но делает она это двумя противоположными способами: она проявляется как закон жизни, когда долг выполнен, и как закон смерти, когда это не имело места» (В.С. Соловьев). И далее философ замечает: «Моральное существо никогда не может освободиться от власти божественной идеи, являющейся смыслом его бытия, но от него самого зависит носить ее в сердце своем и в судьбах своих как благословение или как проклятие». Оставим Соловьеву «божественную идею», а себе оставим идею Истории, ответ на ее вызовы, вырастающие столь же естественноисторически.
Мысль об исторической роли русского народа как народа собирателя, как народа - носителя всечеловеческой солидаристской идеи (это не прирожденно, не примордиальное свойство, просто так исторически сложилось… что пришлось дойти до Берлина) постоянно и в той или иной форме всплывала в русской общественной мысли как в ее художественном, так и в рациональном выражении. Задача лишь правильно прочесть это выражение. Значит ли это, что нужно бросить свои дела и идти спасать человечество?
Вопрос риторический. Спасение человечества в спасении нас самих. Первейшая задача – обращение к самим себе и спасение самих себя, спасение своего государства и своей территории как необходимых условий жизни народа. Следующая, по сути сопряженная и одновременно выполняемая задача, строительство собственного общества, основанного на этике солидарного человека. Эта задача не новая, эта задача была во много решена в советский период, опыт которого должен быть востребован. Востребованы прежде всего «красные смыслы» как смыслы солидаристского сознания, как воплощение традиционных ценностей русской культуры. Эти смыслы должны быть воплощены в новом социальном облике, соответствующем исторической миссии России, тому, что «бог о ней задумал». И здесь вновь и вновь возникает вопрос о причинах беспрецедентно чудовищного обвала последних десятилетий. Эти причины глубоки и уходят отчасти в особую сугубо русскую болезнь солидаристского общества, в русской барство, бывшее на наш взгляд питательной почвой вирусов сознания. Замечу еще раз, отчасти уходят, но уходят в том числе. Здесь невольно вспомнишь галерею образов Н.В. Гоголя в его бессмертных «Мертвых душах». Это примыкает к вопросу о том, кто и как был носителем солидаристского сознания в аграрной дореволюционной России и в России советской, т.е. в СССР.

[Ratan]

кто и как был носителем солидаристского сознания в аграрной дореволюционной России и в России советской, т.е. в СССР.

Хотелось бы коротко ответить на этот вопрос и, тем самым, закрыть его. Краткий ответ простой – народ носитель солидаристского сознания. Но такой простой и емкий (казалось бы) ответ меня не удовлетворяет, и едва ли удовлетворит читателя, зашедшего на эту страничку. Он ничего он не поясняет по существу, на народ (плохой или, наоборот, очень хороший) можно списать все, что угодно. Такое «списание» не становится теоретической моделью и не приводит к пониманию общественных процессов. Здесь нужно объясниться более определенно.
Еще раз напомню занимательный образ, иллюстрирующий соотношение сложности устройства и сложности поведения системы. Программа поведения муравья, бегущего к своему муравейнику на закате солнца (об этом даже детская сказка есть, ему нужно успеть домой, пока все двери не заперты) и траектория его движения связаны достаточно просто. В программе есть направление, есть вектор движения, который отрабатывает система. Однако траектория движения может оказаться сложной и запутанной, поскольку муравью приходится преодолевать множество препятствий. Сложность (многофакторность) среды отражается на поведении насекомого, что может заставить думать о муравье как более сложной системе, чем она есть в действительности (в смысле способности системы ориентироваться на местности и выстраивать траекторию движения). В траектории движения насекомого отражена скорее сложность среды, чем сложность системы. Конечно, образ этот упрощающий, как и всякий образ. Но он подталкивает к тому, чтобы и в человеке и в обществе поискать что-то подобное, какие-то простые принципы, простые основания поведения, спрятанные за его сложностью. Нет, я не хочу упростить человека, его переживания, его живой и подчас трагический поиск смысла жизни. Упаси меня бог от примитива. Человек есть высшее творение природы, во всяком случае, здесь на Земле. Но всякая самоорганизующаяся система иерархирована, и поиск оснований иерархии может привести к обнаружению некоторых простых жизненных принципов, лежащих в основании поведенческих программ человека и не сознаваемых, или точнее, не всегда осознаваемых и, можно утверждать, никогда не сознаваемых в полном объеме. Мы ведь ведем речь о поведении человека как существа, сформировавшегося в ходе социогенеза, и, стало быть, принимающего культурные (смысловые) программы поведения. Другого способа социализации и жизни в сообществе у него просто нет.
И здесь возникает первая простая мысль, суть которой в следующем. Суть жизни в продолжении жизни, в ее самоутверждении. Транслирование генетического кода, воспроизводство на его основании живых систем и новое транслирование, и так до бесконечности. И это не простая линейная передача эстафеты жизни, поскольку поколение за поколением своей «жизненной борьбой» модифицирует систему и ее генетику. Инстинкт жизни толкает человека к свершениям во имя жизни, и это выражается в творчестве. Более глубокой и захватывающей мотивации для человека нет, хотя вектор простой и очевидный – выживание и продление жизни, предстающей как жизнь вида, более того, как космический феномен, «прижившийся» на Земле. Сама же жизнь на уровне сознательного существа воспринимается как высший дар, как высшая ценность, не размениваемая ни на что. Если и разменивается дар личной жизни, то только ради реализации все той же высокой цели продления жизни, т.е. ради продления жизни близких людей, ради продления жизни через сохранение собственного потомства, ради спасения вида, т.е. ради продолжения жизни вида. А «вид» для человека предстает как свое Отечество, Родина, свой народ, государство и т.д. И этот последний жертвенный вариант сопровождает человека во всем его историческом развитии. Жизнь, отданная ради спасения Отечества, тем более, ради спасения человечества, сама есть светлая драма, дающая катарсис, утверждающая жизнь через смерть.
Никто не станет отрицать, что жизнь есть высшая ценность, и что жизнь индивида осуществляется в сообществе и вне сообщества теряет смысл (трансляция культуры прерывается). Не находим ли мы тем самым некий простой принцип, заложенный во всей культурной системе поведения человека, которая не может сводиться к эгоистическому выживанию идивида или к эгоистическому гедонизму? Но в таком случае как в культурной жизни человека должен проявить себя этот простой и естественный инстинкт жизни? Причем инстинкт не индивидуальный, а инстинкт видовой, т.е. инстинкт жизни сообщества. Здесь и напрашивается простой и естественный ответ: этот инстинкт является себя как мораль, как совокупность нравственных (культурных) принципов, реализованных в поведении. Иначе говоря, он являет себя как этос, представленный в его четырех по меньшей мере испостасях, именно, как этос сообщества, как этос группы, как этос индивида, и, наконец, как всечеловеческий этос, стоящий над его тремя названными уровнями. Этос предстает как внутренний, хотя внешне вроде бы и незримый, но фундаментальный программный уровень поведения человека. Конечно, есть другие необходимые условия культурной жизни, в частности, хозяйство, как способ воспроизводства ее материальных условий. Но уберите нравственность из жизни сообщества, и потеряет смысл сама хозяйственная деятельность (как утверждал Достоевский, и гвоздя не выдумает человек, лишенный культурно-нравственных начал). Общество без морали не общество, оно теряет консолидирующие человеческие основания и погибает. И мораль не есть совокупность внешних требований, поставленных индивиду или сообществу. Она есть внутреннее органическое условие жизни сообщества, вставшего на путь социогенеза, на путь социально-культурной (культурно-деятельной) эволюции. Потому принципы морали предстаю как высшие духовные начал человеческой жизни. Тысячу раз прав Ф.М. Достоевский: основания всему начала нравственные. И это не литературно-морализаторская установка. Это истина, проверенная и подтвержденная социогенезом. Собственно социогенез как культурное развитие человеческих сообществ и создал мораль как неотъемлемое условие жизни сообщества, как неотъемлемое условие жизни человека. Моральная норма лежит в фундаменте культурных (искусственных) поведенческих программ человека.
Нравственное начало живет не только в любом индивиде. По логике жизни оно должно воспроизводиться сообществом через характер отношений людей в сообществе, через генеральные цели сообщества, через инициируемые мотивации и средства их удовлетворения. Проявление нравственных оснований жизни В.С. Соловьев называет деланием добра. Альтернатива нравственности – зло. В человеке нравственность является себя как индивидуальный поведенческий принцип, в обществе оно является себя как собирательное начало через совокупность социальных отношений. Нравственность как основная поведенческая программа, точнее, как программа программ, проявляется во всех сферах активности человека, как воздух, которым мы дышим, она наполняет все смысловое пространство культуры. Нравственное начало скрепляет семейные отношения (ювенальная юстиция разрушает нравственные начала семьи), оно первично даже по отношению к религии на что указывает В.С. Соловьев (религия может и не быть нравственной, например, сатанинские культы, культ Мамоны и пр.). В христианском нравственном сознании происхождение моральных оснований возводилось к Творцу, так достигалась объективация нравственности как необходимого порядка жизни человека. Но природа нравственности, ее происхождение могут быть возведены к социогенезу, как его необходимое условие. В контексте социогенеза человек творец самого себя, в конечном счете, человек осуществил его в содружестве с природой, породившей человека как биологический вид.
Нравственные принципы должны быть универсальны и едины (всечеловечны). Неудивительно, что философы с древних времен искали универсальную мораль. Однако нравственные основания жизни проявляются во множестве культур и во множестве сообществ, объединяемых и разъединяемых культурами, так что их многообразие («цветущая сложность»), можно представить как условие развития жизни. И в этом пункте мы возвращаемся к исходному вопросу этого рассуждения, именно, как хранится и транслируется в сообществе его культурный тип, в частности, как хранился и транслировался в русском сообществе его этос всечеловеческой солидарности.
Трансляция культурных оснований общества, взятая во всех ее проявления, есть особая проблема. Нас здесь интересует роль различных социальных групп в русском обществе в названном процессе. Как уже отмечено, этос, принятый в той или иной культуре, должен пронизывать всю толщу социума. Это не значит, что каждый человек этого социума напрямую сознает этот этос и совершает адекватные поступки, т.е. поступки, строго направляемые доминантными культурными ценностями. Соотношение индивида, социальной группы и общества как целого всегда сложнее. У индивида есть свобода воли (Сократ свободно выбирает смерть), пространство проявления которой ограничивается социальной средой и правилами жизни, включая юридические кодексы. Зазоры, возникающие между этическими границами социума и этикой индивида, могут быть большими или малыми. Их предельная величина определяется возможностью или невозможностью жизни индивида по принятым им этическим правилам. Заметим, что выбор этих правил часто далек от осознанного выбора и, тем более, совсем не похож на процедуру выбора товара (одежды, пищи и прочего). Чаще всего он оказывается неосознанным, принятым в ходе воспитания, подражания, личных склонностей и множества других факторов, хотя рано или поздно это выбор начинает осознаваться. Но всегда для всех индивидов есть некая «усредняющая граница» поведения, прочерченная этосом культуры. Поэтому можно было бы сказать, что солидаристские начала русской культуры в той или иной форме воспроизводились всем обществом. В определенной степени так оно и было, в аграрной России они связывались с православным христианством, выполнявшим эту «усредняющую роль» и принимались всеми, во всяком случае, принимались как должное, как некая идеальная норма. Даже «атаман Кудияр» приходит к их признанию, хотя его разбойная жизнь прошла в фундаментальном отклонении от этих принципов.
В социально-культурном плане общество скреплялось этой солидаристкой этикой, но от этого оно не становилось однородным. Общество всегда выстраивается в определенном этическом поле, и это, как уже отмечено, происходит в силу «естественноисторического» хода процесса. Однако социальная структура общества не определяется моральной нормой. Здесь действуют другие факторы, определяющие его структуру, среди которых весомое место хозяйственная деятельность людей, на что с определенным пристрастием указал в свое время марксизм. Структурные составляющие общества (социальные группы, классы и их взаимодействие) определяются не моралью, но моральные смыслы накладываются на социальную структуру, определяя поведение людей внутри нее. Поэтому даже христианство, утверждая новую этику в распыленном культурном пространстве римской империи, не ставило прямой задачей исправление социальных институтов (отдавайте богу – богову, кесарю – кесарево), тем более, - социальную перестройку общества, называемую революцией. Этика человеческого братства должна была преобразить общество, но не прямым социальным действием, а поступками людей, принимающих этос человеческого братства. Таким путем соединяются моральные принципы и социальные взаимодействия, и когда социальные взаимодействия начинают принципиально противоречить нравственным регулятивам, то эти названные сферы приводятся в соответствие изменением одной или другой составляющей, чаще – обоюдными изменениями. Для самих же преобразующих социальных действий есть разные основания, среди них могут быть и сугубо меркантильные и прекраснодушно возвышенные (чаще всего прожектерские), в общем, не перечесть. Но характерно, что им всегда придается нравственная окраска. Тогда прежние социальные институты и социальные взаимоотношения подвергаются нравственной критике и требование их изменения получает этические основания. Реформация осудила католический клир как безнравственный, а аскетизм как лицемерие, и своей протестантской догматикой обосновала новое поведение. Этим одновременно проложила дорогу для утверждения новой социальной структуры (капитализма), принявшего на стадии становления основные положения нового этоса. К.Маркс осудил эксплуатацию рабочего также на основе просвещенской морали, ибо капитализм превращал человека в средство, подавляя его и не давая ему пути к реализации подлинного человеческого творческого начала. «Мы наш, мы новый мир построим…» - звучало как прелюдия к новому миру, расковывающему человека. Даже сегодня лицемерная борьба с «тоталитарными режимами» апеллирует к нравственному сознанию, осуждая подавление свободы как неотъемлемого свойства человека.
Россия 19 века, начавшая движение к антифеодальной революции, не могла в ходе этого процесса не искать нового социального воплощения солидаристской этики взамен искажающей ее социальной действительности аграрно-монархического прошлого. В это время Россия представляла собой общественную структуру, главными социальными фигурами которой оставались крестьянин и помещик (он же барин, главная фигура русского дворянства того времени). Разумеется, все это при наличии других социальных групп в виде ли купцов, поместного городского населения, в которое входит и слой фабрично-заводских рабочих, и, разумеется, русский священник (в целом русский православный клир). Русское общество и русское государство в особенности отлично от других тем, что строилось на большой территории, пространственно разъединявшей ее хозяйственные и иные социальные составляющие (места проживания этносов и места ведения хозяйства). Потому в его истории особенно важную роль играет идейно-культурная составляющая, иначе говоря, консолидирующее сознание общества, принимающее свои характерные черты и социальные формы воспроизведения. Причастность православию оказывалось здесь чем-то большим, чем просто конфессиональная принадлежность, она была символом принадлежности к русскому обществу, его государству, его истории, его «теперешнему» существованию (сознательно или неосознанно нынешнее руководство РПЦ хочет возвратить это чувство, не считаясь с тем, что история, в отличие от иномарок «святых отцов», не имеет заднего хода). По этой причине переход на службу русскому царю необходимо был связан с принятием православия, по этой причине государство подчинило себе клир, взяв на себя функцию «охраны веры», на что резко реагировал славянофил И.С. Аксаков и поддержавший его в этой критике В.С. Соловьев.
Что же касается социальной структуры русского аграрного общества, то все его особенности, включая его пространственную и социальную разделенность, создавали почву не только для своеобразного проявления солидаристских начал (через принадлежность православию и христианской этике), но и для соответствующих отклонений от оснований солидаризма. Характерная форма такого отклонения есть русское барство...

[Ratan]

Характерная форма такого отклонения есть русское барство.

Наше русское барство было формой жизни, сложившейся в аграрной России с ее общественным укладом и ее культурой. Каким было барство в других обществах и было ли вообще, я не имею возможности обсуждать. Да и о нашем барстве приходится судить умозрительно по фактам известным в литературе, но сделать это необходимо в контексте темы. Русский барин это дворянин, хотя не всякий дворянин был барином. Не все дворяне, тем более служилые, имели поместье, не все принимали барскую этику и барский образ жизни. Но поскольку дворяне представляли социальный слой, из которого формировалась элита царской России, то приходится говорить о них, и об их барстве. Барство многолико, можно найти его весьма милые формы, но можно найти и крайне несимпатичные. Салтычиха стала именем нарицательным, типичным представителем барства, которым пугали в советской школе. Но ведь действительно жестокое отношение к крепостному совсем не редкость в идеализируемой ныне России прошлого, и на эту жестокость никакой управы фактически не было. Факты этой жестокости были настолько обыденны, что их не нужно искать в спецхранах. Вот литературно-философский источник, посвященный отнюдь не социальному положению крестьянства, а всего лишь обсуждающий основания человеческой этики. В.С. Соловьев в «Оправдании Добра» ссылается на очерки по истории Тамбовского края, в которых находит следующее. Цитирую: «В очерках… рассказывается о подвигах елатомского помещика К-рова, процветавшего в сороковых годах настоящего столетия. Кроме того, что некоторые крестьяне (особенно дети) были им замучены до смерти, следствием обнаружено, что в имении К-рова не было ни одного не избитого крестьянина и ни одной крепостной девушки не поруганной». Упоминается Соловьевым также один «еще более знаменитый тамбовский помещик кн. Ю.Н. Г-н, про которого, однако, не без основания писали шефу жандармов: «И сами животные при встрече с Ю.Н-чем инстинктивно прятались куда попало». Фактов можно приводить бесчисленное множество, например, история с мальчиком, затравленным собаками на глазах матери, рассказанная Иваном Карамазовым в известном романе, взята из уголовной хроники, а не придумана Ф.М. Достоевским. И т.д. Но все это не для того, чтобы кипеть гневом к угнетателям прошлого. Нужен «анатомический анализ» прошлого, в частности дворянско-барской этики. Еще раз… барство разнолико. Можно найти весьма привлекательные образы добрых, гостеприимных, хлебосольных дворян. Это у И.А. Гончарова, у С.Т. Аксакова и т.д. Те же Обломовы, чем не симпатичны, никому зла не желают, живут по заведенной традиции от зари до зари, исповедуя и осуществляя дано заведенный порядок жизни. Если и не симпатичны, то разве лишь своей ленью, так что и прыгающую доску крыльца годами не могут починить. И даже в этой лени узнаешь что-то характерно русское. Добавим к этому и патриотические и героические образы дворян, например, из известного романа «Война и мир». Это литература, но ведь такие люди, более живые и менее «причесанные» действительно были в жизни и действительно защищали свое Отечество. Жизнь как правило не умещает в простую схему. И чем же нехорош для нас русский барин-дворянин? Нехорош он тем, что совершенно неспособен к воплощению солидаристской идеи всечеловеческого братства, вообще почти ни к чему исторически неспособен, во всяком случае, в 19 веке. Бесчестит ли он своих крестьянок, травит ли детишек на псовой охоте или мирно хлебосольствует с гостями, - везде он в социально-историческом плане являет один и тот же тип, корректируемый всякий раз личностными характеристиками и обстоятельствами конкретной среды.
Русский барин от рождения принимает простую истину, что есть два рода людей. Одни суть крестьяне, их удел работать и обеспечивать барина, и другой род людей – сами баре. Но этого барина нельзя назвать расистом, поскольку названное разграничение остается у него по сути социальным, а не расовым разграничением высших и низших, и христианское правило отдавай богу богово, а кесарю кесарево – вполне соответствует принятому социальному разделению. Однако со времени проникновения в Россию европейского Просвещения с его идеей естественных прав человека, названная идея вступает в противоречие с основаниями барского мировоззрения, и это обстоятельство оставалась больным местом дворянского сознания. В целом же вопрос о всечеловеческой солидарности ограничивался в лучшем случае дворянским сообществом, и за его пределами принимал черты некой абстрактной утопии. Христианские солидаристские понятия не выходят за пределы этой социальной группы, крестьянство не входит в ту группу людей, о нравственном и физическом развитии которых должна заботиться барская элита. Мы, разумеется, не имеем здесь в виду продвинутое образованное дворянство, а о солидарности елатомского дворянства сказано в уже цитированном эпизоде из В.С.Соловьева: «Но особенно важны не эти «злоупотребления», а отношения к ним общественной среды. На повальном обыске в Елатомском уезде большинство дворян отозвалось о К-рове, что он истинно благородный человек». Иные к этому добавляли: «К-ров истинный христианин и исполняет все христианские обряды». А предводитель дворянства писал губернатору: «Весь уезд встревожен по случаю бедствий господина К-рова». Дело кончилось тем, что «истинный христианин» был освобожден от уголовной ответственности и елатомское дворянство успокоилось». Опять-таки, речь об этом идет здесь не для того, чтобы вспоминать классовую ненависть крестьянина к барину, проявившуюся в событиях начала прошлого века. Просто фиксируется, что общечеловеческая правда в глазах дворян-помещиков не распространялась на крепостное крестьянство, она касалась только барского сословия.
Можно поставить вопрос, а как же здесь быть с общечеловеческим солидаризмом русской культуры, где он? На это можно пока ответить, что он присутствует как должное в кодах русской культуры как основное направление ее развития, но культурные доминанты расходились со сложившимся социальным устройством, и наш барин никак не годился на роль субъекта, способного утверждать эти ценности в жизни и в социальном устройстве общества при том, что дворянство было слоем элитарным. Бунт декабристов, который можно назвать прекраснодушным, явился большим событием в русской истории, но дворянский бунт в России никаких перспектив не имел, хотя этим факт декабристского восстания не обесценивается. Это историческое событие было обусловлено противоречивой жизнью России, ее столкновением с необходимостью новой реальности, которую прекраснодушная часть дворянства могла желать, но не могла осуществить.
Между тем, на дворе стоял 19 век, и сохранение дворянско-помещичьего и крепостного уклада отбрасывало России в развитии по всем основным научно-техническим, социальным, экономическим и другим показателям социального строительства. Прошлое цепко держало Россию, и практически не было социальных сил, не было социального субъекта, способного покончить с этим прошлым и открыть путь в будущее. И в сложной ситуации, требующей ответа на исторический вызов, барин и крестьянин оставались двумя основными фигурами, двумя главными оппозициями русского общества. Городское население не могло играть в истории России ту роль, какую сыграли в Европе ремесленные цеха и вообще город, стремившийся к самоуправлению и независимости от феодальных владетельных особ. Может быть ситуация была иной в наше раннее средневековье, и Новгород как город купцов и ремесленников один из примеров такого исключения. Но к 19 веку Россия подошла с устоявшейся социальной структурой и устоявшимся бытом ее основных социальных слоев, и 19-ое столетие важно нам тем, что в это время совершается пробуждение русского национального сознания, которое начинает обретать свой язык. Тогда рождаются русская поэзия, русская литература, своя симфоническая музыка, опера, взлет театрального искусства, живопись, русская критика, русская историография, русская философия и т.д. Россия начинает движение к осознанию своей идеи и своей исторической роли. Конечно, это не могло не смущать геополитического оппонента в лице Западной Европы, который боялся этого пробуждения и ответил на него не только проявлением естественного интереса к событиям в России, но и возрастанием фобии, обращенной к России. Но это отдельная тема, оставим ее без внимания. Важно происходившее внутри России. Откликнуться на историческое пробуждение могли образованные представители дворянского класса и формировавшаяся в городе разночинная интеллигенция. Это и происходит в начале 19 века, когда начинает формироваться мысль о новом культурном и политическом облике России. В поисках социальной опоры будущего образованное дворянство вместе с разночинной интеллигенцией в своем стремлению к новому, еще неясному облику России ищет ростки такого движения в своей собственной среде. И не находит. Об этом много говорит и русская история и русское искусство. Русская проза того времени вполне замещает нынешнюю социологию, читая эту прозу, можно составить социально-этический портрет России 19 века, например, по творчеству И.А. Гончарова. Тема его наиболее известных романов, можно сказать, одна и та же: бездеятельный помещик и альтернативный ему образ деятельного человека. В «Обломове» это Илья Обломов и Штольц, в «Обыкновенной истории» деятельное лицо старший Адулов. Бездеятельный романтизм и деятельная хватка, вот альтернативные формы поведения в этих романах. Но, как сказано, дворянство не содержало и не могло содержать в себе импульс к деятельному историческому развитию. Н.В. Гоголь показал это в своей гениальной сатире «Мертвые души», этакая своеобразная энциклопедия русской жизни, но энциклопедия сатирическая, освещавшая в силу самого сюжета, жизнь провинциального дворянства. Этим произведением (его характеристикой помещичьей среды) по сути можно закрыть поиски источников развития в среднем владетельном социальном слое. А класса аристократов, сливающегося с нарождающейся буржуазией, как это было в Англии 18 века, в России не было и не могло быть. Спящее и паразитирующее дворянство, которое эксплуатировало русское крестьянство ради собственного довольства, перемещая идею служения на задний план и придавая ей в лучшем случае обывательско-романтические черты, далеки от реалий жизни. Дворянство как социальный слой, паразитирующий на труде крестьянина ради приобретения недвижимости за границей, ради безмятежной жизни в Европе на тамошних «куршевелях» – вот дворянский слой первой половины 19 века, мало изменившийся и к его концу. В нем были и жестокие насильники и непутевые мечтатели, и картежники и люди долга, но это не отменяет исторический приговор дворянству как классу. Барство остается его отличительной чертой, барство, не размышляющее о том, за чей счет благодетельствует сам этот барин-дворянин.
И вот на этом социальном пространстве возникает вопрос, а кто же, какая общественная сила, какая социальная группа способна преобразовать Россию? По сути весь девятнадцатый век идет поиск ответа на этот вопрос. А ответа нет. Ситуация похожа на ту, о которой ерничал Жванецкий в советское время и по другому поводу: «… я бегала, бегала… нет такого человека». Но история поправляет сатириков. Такой человек нашелся и сказал: есть такая партия! - к безудержному веселью оппонентов. Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, как утверждает поговорка.
***
Где искать глубинные начала Истории? В чем ее суть? На этот счет предложены разные версии, включающие в себя марксизм как европейский образ мысли, увидевший на первом плане истории человечества развитие производительных сил. И точно также европейское сознание подошло к Истории с точки зрения жизни, т.е. приняв представление о жизни как неком иррациональном процессе за основание анализа развития общества. По своему такой подход реализован и у некоторых русских мыслителей. Должны ли эти позиции противоречить друг другу? Совсем не обязательно, социогенез включает в себя и то и другое. И можно утверждать, что жизнеутверждающая этика является необходимым условием утверждения жизни в ее культурных общественных формах. Исторические тупики и исторические прорывы могут быть рассмотрены и с этой стороны, и может оказаться, что этический подход окажется системообразующим для синтеза различных подходов и разных видений исторического процесса. Отметим, что один из классиков европейской социологии М. Вебер обратился к этическим основаниям общества при анализе его развития. В частности, он показал становление «духа капитализма» как условие формирования западного буржуазного общества. В истории же России в 19 веке с формированием «духа будущего» складывалась довольно парадоксальная ситуация. Наше русское барство, кстати проснувшееся после ликвидации советского строя (а об этом еще стоит поговорить), тормозило развитие общества, поскольку у него не было никакого исторического стимула. И.А. Гончаров и Н.В. Гоголь совсем по-разному отобразили это барство, но при всех его различных обликах ясно, что оно никак не торопилось в Историю. А парадоксальность ситуации в том, что если Европа энергично пошла вперед, приняв этические основания капитализма, то русское барство не принимало капитализм. Оно не принимало его по своим основаниям, не тождественным тем, по которым отвергал его общинный крестьянин, но отвергало своей неспособностью и нежеланием быть «людьми дела». Поэтому Штольц альтернатива Ильи Обломова, которому деятельное начало не присуще. Однако историческая необходимость взламывала дворянско-помещичий быт. Одним из таких «взламывающих» ударов было освобождение крестьян как первый вынужденный шаг. Других решающих мер, ясно очерчивающих вектор развития, со стороны элиты, со стороны власти не последовало. События в русской жизни совершались в чем-то подобно тому, как начинается весенний ледоход, разрушающий вначале поверхность льда в разных точках поверхности, пока наконец эти локальные взломы не приведут к качественному изменению картины. И в ситуации «тронувшегося льда» какой класс мог пронести глубоко укоренившийся этос, спасающий Россию, ее культурно-историческую идентификацию, ее историческое предназначение? Наверное, тот, который был оппозицией барину в силу своей многочисленности и в силу слабости всех других социальных групп.
Постановка вопроса о том, какой класс или какие социальные группы могли удержать России в историческом потоке, предопределен не только социальным расслоением, от которого зависит характер участия той или иной группы в общественном процессе. Всякий раз, когда общество переживает те или иные революционные или реформационные процессы, оно принимает в ходе этих процессов некий неписанный этический кодекс, определяемый как по типу ценностей, так и по характеру их выражения, обусловленному культурно-исторической средой. Например, «дух капитализма» представлен у М. Вебера как установки сознания, взявшие в основание трудовую этику протестантизма с ее религиозно окрашенным набором ценностей. Отдельно следует рассматривать последующую трансформацию капитализма, которому потребовалось светское мировоззрение, развитие которого представлено, коротко говоря, эпохой модерн. Важно, что определенный «этический кодекс» был положен в основание общества и этот кодекс опирается на антропологию и мироощущение автономного индивида. Этот пункт (независимый индивид) является общим как для религиозно-протестантского сознания Реформации, так и для светского сознания Просвещения. Если в протестантском сознании деизм отодвигает бога на периферию деятельной сферы человека, ибо «протестантский адам» сам творит себя, свою свободу, свою историю, ищет новое обретение «потерянного рая», то сознание Просвещения лишь закрепляет эту «автономию» человека как хозяина Земли. Важно, что были социальные группы, навязавшие обществу эту этику индивидуализма, и общество согласилось с этим этическим базисом и приняло его как некую аксиому мировоззрения и общественного устройства. Подобным образом в России, вступившей в фазу ломки аграрного уклада, должен был совершиться этот процесс принятия какой-то этической основы будущей жизни. Ясно, что это не некая-то заново конструируемая этика, но этос, живущий в культуре, пронесенный какой-то социальной группой и обретающий новый статус. Последний заключается в том, что общественные институты должны быть теперь согласованы с этим этосом. Такой процесс «этического самоопределения» мог быть не отрефлексирован в сознании общества «отдельной строкой», но он несомненно происходил и несомненно отражен в сознании эпохи и в ее основных деяниях. И поскольку в революцию в той или иной форме были вовлечены все, а основной массой вовлеченного в революцию народа было крестьянство, то его общинный этос должен был оказывать влияние на все последующие преобразования. Новая форма общинного сознания была поддержана также и частью городского населения, вышедшего из деревни и удерживающего в своем сознании ее общинную этику. На наш взгляд, главное в ней представлено общинным пониманием справедливости, тем пониманием, которое отметил в своих записках о деревенской жизни А.Н. Энгельгардт. Именно, община защищает своих субъектов от несправедливости, от эгоизма кулака и произвола чиновника. Крестьянин держался за общину не только в ее конкретном деревенском воплощении, он держался за общинное сознание как этическое основание жизни всех, как этическое основание справедливости как таковой, т.е. справедливости, распространяемой на всех. Именно такой этос был навязан в ходе революционных преобразований и именно это обстоятельство, при всех факторах усугубляющих или упрощающих ситуацию, раскалывает становящееся общество на приверженцев и противников советских преобразований. Разумеется, сами основания внутреннего раскола явлены не через этическую дискуссию, но через социальные действия и отношение к этим мерам, поскольку всякое социальное действие есть проявление определенной этики. Ни в общественных, ни в личных деяниях окончательного выбора между добром и злом избежать невозможно.
Какие позиции можно здесь отметить? Кто принимает, а кто не принимает общинное сознание и, соответственно, общество, выстраиваемое по его принципам? Конечно, дворянско-барскому сословию такая этика и основанные на ней социальные действия неприемлемы. Для них народ, утверждающий свои принципы жизни, предстает как хам, как быдло, попирающее культуру, и тянущее общество к варварству. Подобным же образом реагирует большая часть интеллигенции. Она, эта городская интеллигентная группа, в этическом плане напоминает некое вырожденное барство, поскольку не сумела перешагнуть через его принципиальную ограниченность и почувствовать свое единение с народом, она не стала деятельным началом в обществе. Об этом по-своему было сказано в «вехах», вызвавших бурю негодования. Интеллигенция не имела ни теоретически, ни этического ясного представления о народе, и сатира С. Черного («блещут икры полной прачки Феклы…ты народ, а я интеллигент… вот теперь-то, наконец, вдвоем, ты меня, а я тебя поймем…») имела под собой основания. Народ виделся городской интеллигенции как некая абстракция, и заботился он о ней также абстрактно (за редким исключением, А.Н. Энгельгардт). А когда вооруженный народ оказался деятельным субъектом и вышел на улицы городов, то часть интеллигенции восприняла это как «антропологическую катастрофу». В «Окаянных днях» И. Бунина прорываются расистские нотки, когда он описывает народную толпу. В его характеристиках есть что-то похожее на злую сатиру булгаковского «Собачьего сердца». Ныне часто вспоминают о «философском пароходе», т.е. о высылке части интеллигенции из России в 1922 году. Но надо признать при этом, что все эти интеллигенты народной правды не приняли и были противниками новой власти.
Понятно, что новое утверждение общинных принципов не могло быть принято деревенскими кулаками, для которых община злейший враг по той причине, что препятствует эксплуатации крестьянина. И сельсовет, этот представитель новой общины на деревне, для них далеко не комплиментарная организация. Замечу при этом, что в прошлом и богатеющий общинник подчас становился кулаком и вольно или невольно перемещался на мировоззренческие позиции кулака (это по-своему отмечал еще А.Н. Энгельгардт). Наконец, для церкви победивший народ тоже не подарок. В таком положении народу уже не нужен бог для утверждения общинных ценностей, церковь лишалась тех возможностей, которые предоставляла ей Россия прошлого. Так церковь, поддержавшая отречение царя и временное правительство, изначально выступила как противница советской власти. Картину усложняет во многом стихийный характер социального революционного процесса, участие в нем различных групп с разным уровнем организации и разными интересами, пестрый характер политических вождей, возглавивших революцию, зарубежный интерес к направленности революции, выразившийся не только в интервенции Антанты и японцев на Дальнем востоке, но и в политических действиях скрытого и открытого характера. Все это создавало сложную картину и множество трагических эпизодов, сквозь которые пробивался основной вектор социального строительства, прочерчиваемый общинной этикой как ее основанием.

[Dok]

Характерная форма такого отклонения есть русское барство.

И мещанство, сильно осуждаемое русской литературой.
Если позднесоветское искусство еще осуждало мещанство (и не припомнить чтоб его восхваляла), то все поменялось с распадом СССР. Многие мыслители заговорили...
Иосиф Дискин, в 2008 г. изучая перспективы какой-то "мягкой модернизации", сказал, что нужно восстановить в стране высокое звание слова "обыватель". "А то у нас любят буревестников, а о человеке задуматься некогда..." (Это он сказал у В.Т. Третьякова, во "Что делать?") В итоге ни мягкой модернизации по Дискину, ни какой-либо другой не произошло.
Либ. интеллигенция очень любит др. форму мещанства - гипостазируемый "средний класс". "Без среднего класса жить нельзя... Только средний класс разовьет Россию". Кажется, что ужо кто-то из крупных либераторов так и говорил, что нет среднего класса - нет ответственности за голосование - итог: голосуют за Сталина и всякую "маньячину"...
То есть ставка делается по западному образцу, на мещанина, обывателя, "потреблята", живущего своими узкими интересами... Мол, будет потреблят хотеть потреблять - будет на свое потреблятство и работать, развивать науки, технологии... Вот и живем посреди развития. Наук, технологий, нескончаемых культурных достижений. "Не жисть, а именины сердца".
Сегодня уже появляется совсем новая форма потреблятства. Это та продвинутая девочка, сказавшая про гаджеты, как важное достижение эпохи отказа от "больших коммунистических строек"...
Что сказать?
Не будет в этом потреблятском месиве ни развитого хозяйства (с науками и технологиями), ни так любимой ими (либераторами) "свободы". Либераторная интеллигенция уже сама от всего отказывается.
Пол-недели - неделю назад в "Закрытом показе" у Гордона стали обсуждать ремикс фильма "Игла" с Виктором Цоем в гл. роли. Дополнили фильм постмодернистскими штучками-дрючками и выпустили на экран. Получилось нечто вроде творений Квентина Тарантино, зарубёжных криминальных боевиков...
Для многих людей конца 80-х - начала 90-х, жаждавших перемен, Цой и его творчество ассоциируется с героической тягой к свободе, независимостью, тем самым переменам. В чем-то они, должно быть, и правы. Но дальше-то, дальше... Дальше большинство скатилось в потреблятство, причем тут тогда иные этажи пирамиды Маслоу?
Берут и спрашивают: ну если Цой - герой эпохи перемен, то где герои сейчас? И один из "ремиксоидов" отвечает:
- Сегодня другие герои.
И называет там "героев" Ю-туба и чего-то там еще...
То есть самой прогрессивной мыслью отныне стала мысль Ю-туба, файсбука, твиттера, микроблога и тому разное подобное...
Гаджетная психология, сквозь котороую сквозит "старое доброе потреблятство": они уже свои же идеалы свободы (или эрзацы, поди-ка ж теперь разбери) и променяли на это потреблятство и на гаджеты.

[Копатыч]

Берут и спрашивают: ну если Цой - герой эпохи перемен, то где герои сейчас? И один из "ремиксоидов" отвечает:
- Сегодня другие герои.
И называет там "героев" Ю-туба и чего-то там еще...

Уточню - были назван Стив Джобс и создатель "Фейсбука". Привести в пример Чубайса все же не решились. Понял для себя ненависть Троицкого к Цою - он там всё сказал, Троицкий ненавидит "героическое".

[Dok]

Уточню - были назван Стив Джобс и создатель "Фейсбука".

Точно, а я-то, по правде сказать, имен этих и не знаю, понял только что гаджетная тема. Гаджетки, горжетки...

Троицкий ненавидит "героическое".

Против Советской империи он выступил, это да ()гнилая мол была империя, изначально гнилая. Хотя ремикс фильма-то "Игла", подприправленного постмодерновыми дрючками, раскритиковал, сказав в самом начале обсуждения (после просмотра), что Цой был тусовщик и все такое, но в нем было нечто подлинное. Постмодернистский подход к Цою-актеру разъял Цоя - уничтожил его подлинность...
То есть мне показалось, что Тройцкий не столько ненавистник героического, сколько антисоветчик, но не полностью вдарившийся в постмодернизм.

[Ratan]

Возможно, завершение сюжета. Жизнь покажет...

Нравственные основания, обретающие ту или иную конкретную форму, иначе говоря, определенный этос, по-разному проявляются и укрепляются в индивидуальном поведении и в общественной организации. Нравственность есть прямая характеристика поведения, она есть признак культурного (не животного) сообщества, она задает характер отношений особей в сообществе, если выразиться терминами биологическими. В сообществе культурном - это отношения индивидов, следующих культурным программам поведения. Но межличностные отношения реализуются в общественной среде, которая не может быть безразличной к морали, которая должна поддерживать принятые нормы поведения, и в этом смысле также должна быть собирательной нравственностью. Однако нравственная характеристика сообщества как целого ускользает от оценки по многим причинам. Сообщество не индивид, его поведение оценивают в другом смысловом (историческом) пространстве и о его «поведении» невозможно судить так, как мы судим о поведении отдельных людей. Кроме того, сообщество есть системная организация видовой жизни, оно структурируется множеством отношения и связей, вытекающих из совокупного предметно-деятельного отношения сообщества к природной среде, из характера его биологического и социального воспроизводства, просто из разделения труда (функций) членов сообщества в совокупном жизненном процессе. Поэтому динамика нравственных характеристик общества как целого легко ускользает из поля зрения, на первом плане оказываются весьма зримые социальные группы и их взаимоотношения, например, взаимоотношения в совокупной трудовой деятельности. Большая заслуга В.С. Соловьева в том, что он ставит вопрос о нравственных достоинствах общества, рассматривая его как совокупный орган продолжения жизни, т.е. как собирательный орган делания Добра. Сообщество по необходимости должно поддерживать солидаристские (нравственные) формы поведения, поскольку они являются по сути видовыми культурно-генетическими программами. Даже сознательная ориентация на индивидуализм не может с этим не считаться, и когда она переходит некоторые пределы, начинается внутреннее разрушение общества (современный постмодерн). В последнем случае фашизм как тотальная диктатура претендует на роль политического средства его организации. Проследить диалектику индивидуальной нравственности и ее связь с нравственным обликом общества оказывается не просто, но необходимо.
Главным этическим признаком общинного сознания русского народа, утверждению которого способствовала Октябрьская революция 1917 года, являлась человечность, терпимость, взаимопонимание, совместное проживание, совместное существование и т.п., т.е. все то, что может быть названо всечеловеческим солидаристским сознанием. В плане социального строительства вектор общинного сознания воплощается в идею социальной справедливости, когда «все по правде». «Все по правде» не позволяет торжествовать индивидуалистическому эгоистическому интересу, но ведет к решениям в интересах всех и каждого, хотя конкретные решения принимаются по обстоятельствам и требуют взвешивания интересов всех и интересов отдельного индивида или индивидов. Этика солидарных отношений может быть выражена максимой «нельзя губить человека». Это называлось принимать решения «по чести и справедливости», а практика таких решений была выработана в крестьянской общине, принципы которой во многом унаследовали Советы, примиряющие необходимость и индивидуальный интерес.
Можно возразить, что не крестьянин напрямую решал вопросы государственного строительства. Он не был главной фигурой политического процесса, более того, ему выпала трудная участь в ходе индустриализации. Но в общественных процессах важен принимаемый обществом этос, который на уровне общественного строительства утверждается явочным порядком, т.е. через конкретные социальные действия и социальные решения, относящиеся к разным сферам общественной жизни. Эти действия совершала новая власть, принявшая за основу общинный этос, это делали большевики, среди которых были разные люди, в том числе ведомые Троцким и понимавшие революцию в России как начальное звено мировой революции. Внутренние этические принципы, которыми по необходимости руководствовалась власть, определялись необходимостью строительства социализма в отдельно взятой стране, на чем настоял В.И. Ленин. Эта необходимость задавала логику последующих процессов, и такую работу можно было осуществить только опираясь на культурные основания общества, на его глубинный этос, сохраненный народом и в явных формах заявляющий о себе в тех или иных критических ситуациях.
В этическом плане после победы большевиков в гражданской войне складывалась сложная ситуации, в некотором смысле парадоксальная. С одной стороны, «великодержавный шовинизм» был объявлен политическим врагом, что при ориентации на мировую революцию, пренебрегающую собственным социальным строительством, представлялось естественным и необходимым. Это значит, что этика великороссов явочным порядком вводилась во враждебный круг. С другой стороны, только русский архетип сознания мог стать опорой большевистскому строительству. Опора на общинное понимание социальной справедливости и правды реально достигалась тем, что было объявлено о строительстве государства рабочих и крестьян. Этим задан был политический и социальный вектор, сделавший возможным реанимировать традиционную коллективистскую этику и опереться на нее. С другой стороны, оба фактора - и негативный (борьба с русским шовинизмом) и позитивный (установка на строительство государства рабочих и крестьян) - усилили уже существовавший разрыв между народом и интеллектуальной элитой, всей элитой прошлого. Гражданская война уже развела народ и интеллектуально-дворянский слой, и у последнего было два пути. Один путь – эмиграция, чем они по большей части и воспользовались, другой путь – оставаться в России, отказавшись от мысли о привилегиях прошлого. Идти и работать с народом, учить его, не ожидая наград и рукоплесканий и даже оставаясь в политической «зоне риска». Нужно было извлечь уроки из прошлого, отказаться от безгосударственнической позиции, наступить на горло своему сословно-дворянскому самолюбию как это сделал А. Блок, как это сделал В. Маяковский («столбовой отец мой дворянин, кожа на моих руках тонка…»). Это были поступки ответственные и чреватые жертвенными последствиями, поскольку политическая борьба против барского сословия, усиленная рядом революционных и псевдореволюционных обстоятельств, грозила гибелью представителям привилегированных в прошлом сословий. Выбор мог сводиться к дилемме «или-или», но иного история не могла предложить. Немало людей сделали свой выбор, немало их преуспело в новом строительстве, как немало и сгинуло в политических репрессиях. Большинство же сделало выбор спасения личной жизни ценой эмиграции. Почти все эти люди разорвали с Россией, не приняв ее новую ипостась. Это их выбор, который нет смысла осуждать, но оценка его исторической сути не может быть иной. Они своим выбором закрепили разлад элиты и народа, сложившийся еще в царской России. В Ленинграде (Санкт-Петербурге) установлен памятный знак на месте отхода «Философского парохода», но нужно признать, что все высланные тогда из России не приняли народной правды и были противниками советской власти.
Политический класс, точнее, социальная группа новых руководителей, была весьма неоднородной. Профессиональные революционеры, не готовые к государственному и промышленному строительству, люди из низов, не имеющие ни опыта, ни необходимых знаний (вспомним «депутата Балтики»), примкнувший мусор, ищущий себе места в новом порядке и т.п. Элиту снесло, да в сущности ее и не было. Был образованный класс, не ставший элитой. Народная масса оказалась предоставленной самой себе и своим вождям. К сожалению, наша интеллигенция как социальная группа неспособна к критической самооценке и сегодня далека от мысли осознать ошибки прошлых поколений и недавнего прошлого, чтобы их не повторить. Но трудные исторические обстоятельства вхождения в индустриальную фазу нельзя не принимать во внимание, а они заключаются том, что народ остался без элиты. Воссоздать, а точнее создать ее заново – исторически очень трудная задача, решение которой затруднялось рядом факторов, среди которых доминирование марксизма как теоретической основы мировоззрения, усиленное троцкистской по сути борьбой с великорусским шовинизмом.
Об этом и о троцкистах нужно сказать особо. Конспирологи и юдофобы видят в политике противодействия великодержавному русскому шовинизму, который был поддержан и вождем революции, происки сионизма и русофобии. Возможно, такие настроения могли сопровождать действия отдельных лиц, но политические решения принимаются не в пространстве бытовых этнических разборок. Борьба с так называемым шовинизмом имела под собой уже названное основание – мировая революция, в которой не место этническому интересу. Более того, с точки зрения «борцов», если и вести какое-то государственное строительство в России, то лишь в интересах подготовки к мировой революции. Всякое строительство социализма в одной отдельно взятой стране, строительство государства рабочих и крестьян, ориентированное на национально-государственное развитие представлялось в глазах троцкизма предательством интересов революции. Поэтому троцкизм и сталинизм оказались смертельными врагами по принципиальному вопросу: быть или не быть России советской, быть или не быть «русскому коммунизму».
Строительство социализма, государственное строительство на советской основе могло опираться только на кадры, вышедшие из народа, и на примкнувшие к революции осколки сословий прежнего общества. Победил курс на построение социализма в одной отдельно взятой стране, курс на государственное социалистическое строительство. Но оставались ли в стране те, кто по тем или иным причинам не принял этот курс? Бесспорно, такие лица и группы должны были остаться. Мы оставим без внимания тех, кто оказывался временным противником социализма по причинам бытового или личного характера (репрессии или иные причины). Более важны социально-этические основания «идейных противников», которых оказалось так много в период перестройки, и можно найти некий инвариант или инварианты мотиваций такого рода. Какими бы не были эти мотивации, они начинаются с неприятия советского общества. Указание на внешние бытовые причины, на отсутствие «джинсы и жвачки» суть только рационализация отторжения советского общества, сложившегося в силу убеждения или как подражание общему настроению (это обстоятельство было ведущим в период перестройки). Но само отторжение советского общества имело, как можно предположить, два основания. Одно – «барское», по сути глубокий разрыв между дворянским слоем и народом, явленный в «Окаянных днях» И.Бунина как почти расистское неприятие мужицкой массы. Когда советская образованная масса с внутренним удовлетворением приняла отторжение «совка», как якобы не способного реализовать европейские нормы «прав человека», она фактически в новой форме воспроизвела дворянско-барский разрыв низов и образованной элиты, лишенной в последнем случае всякого аристократизма («вышедшие на линию»). Другая составляющая, оставленная отчасти троцкизмом а также и европеизацией России прошлого и настоящего, это чаще всего неявная русофобия европейца, проникавшая в сознание теми или иными путями. Проявление ее было достаточно простым, восхищение всем европейским и сдержанное или негативное проявление к фактам русской культуры, поиск в ней неприятных черт, примитивизма, не оригинальности, подражания Европе и т.д. На бытовом уровне это проявлялось в расхожих формулах: хотели как лучше, а получилось как всегда (покойный Черномырдин озвучил ее на всю страну, а не придумал), все у нас делается через зад и пр. Это оставленное прошлым наследие в культуре России, само по себе еще не было причиной перестроечной катастрофы, это были факторы, ослабляющие советское общество, на основе которых вырос потом политический процесс. Причины носили более важный структурный характер, поскольку проблема заключалась в создании элиты, способной вести страну некапиталистическим путем развития.
Элиту отличает от человека массы, как полагал испанец Ортега-и-Гассет, чувство долга. Она живет идеей, она носительница идеи, она ответственна, и ее ответственность в служении некой идеи (или идеям). Ответственному служению подчинен ее образ жизни. У Платона на роль элиты претендуют мудрецы (философы), а разложение элиты (тимократия) складывается как подмена идеи служения стремлением к богатству и наслаждениям. Основное условие консолидации элиты – наличие у нее соответствующего сознания и соответствующего этоса, причем суть последнего в этом чувстве долга, отличающего аристократа от человека толпы. Имелись ли в советской России необходимые и достаточные условия для формирования такого слоя?
По меньшей мере два обстоятельства должны были сопровождать этот процесс. На личностном и личностно-групповом уровне должен быть образец (образ) человека долга, человека чести, и его формирование отражено в советской литературе. Но здесь вполне могли быть позаимствованы образы таких людей из прошлого. Они заимствовались, но одностороннее (например, Александра Невский, Иван Грозный и т.п.), т.е. образы людей государственных. Люди чести из дворянского сословия прошлого также должны были здесь взяты за образец, причем именно как люди чести, иначе трудно сформировать необходимый этос на индивидуальном уровне. Но понимание чести, идеалы этой чести должны был перенесены на советскую почву. В литературе у нас это делалось преимущественно в отношении рабочей чести. С другой стороны, и это еще более важно, должен был сформироваться набор идей, служение которым должно было стать делом элиты. Главный «прокол» в этой сфере, о котором неоднократно уже шла речь – отсутствие синтеза прошлого и настоящего. Марксизм отделялся от русской истории, он отделял эту историю от реальности, представляя ее крайне однобоко как борьбу классов в «ожидании большевистско-марксистской правды» и, тем самым, оставляя простор всякому «экстремизму», пользуясь термином современных российских политиков. Под «экстремизмом» здесь имеется в виду всякая недооценка русской истории в прошлом, доходящая до русофобии. Подспудная борьба по этому вопросу шла практически весь советский период и завершилась в сфере официальной политики в ходе перестройки практически полной победой русофобии, представленной в частном случае командой Сванидзе.
В элитарном слое нельзя без образования, образование и идейная закалка суть два показателя, которые нередко конфликтовали в процессе становления нового правящего слоя. Но дело еще в том, что образование позднего советского периода, все больше расходившееся с реальностью, перестало укреплять идейный базис инженера, человека творческого труда, вообще всякого интеллектуала. Опять же причина в том, что советская действительность не была соединена с прошлой историей России, а начетничество марксизма эпохи Суслова вообще придавало идеологии и ее теоретическим основаниям карикатурный вид (возможно, этого уже сознательно добивались некоторые продвинутые представители советской элиты, а противопоставить этому было нечего). Идейное и личностное вырождение элиты представляется сегодня очевидным фактом, но выводы из того не сделаны нашими интеллектуалами (если вообще остались наши интеллектуалы) и идейная база для строительства посткапиталистического будущего России сегодня не выстраивается. Положение в идейной сфере еще более скверное, нежели в прошлом. В институтах, призванных формировать теоретические основы мировоззрения (прежде всего – в ВУЗах) доминирует историческая безответственность и приспособленчество. Разрушена системность мышления даже та, которая привносилась марксизмом. В общем, в этой сфере общественной жизни дела обстоят не лучше, чем в других.
В динамике поведенческих программ есть свои закономерности, не всегда рационально улавливаемые и выразимые. Если отторжение советской истории рассматривать как отторжение народной правды, что может придти вместо нее? Европейские стандарты и европейская ментальность? Но социальная действительность постперестроечной России показывает, что ничего такого не произошло. Распад народного сознания, происходящий под мощным шоковым натиском технологий разрушения, ведет только к разложению народных слоев, не способных организованного противостоять этому натиску. А какая ментальность формируется у тех, кто принял антисоветский консенсус? Наверное, не будет ошибкой сказать, что у них одних, не ухвативших сколько-нибудь основательной собственности, формируется ментальность «вышедших на линию», как об этом писал А.Н. Энгельгардт. А у тех, кто погружается в безудержный гедонизм собственника, на которого вдруг свалилось нежданное богатство, пробуждаются барские инстинкты. Даже первое лицо в государстве, решительно требующее «найти и наказать» при каждом доходящем до него чрезвычайном событии, невольно напоминает реакцию субъекта прошлого, требующего найти «виновного» мужика и выпороть его. К сожалению, белый патриотизм, апеллирующий к аграрному прошлому России, заражен такой же болезнью, и эта болезнь неизбежное следствие игнорирования индустриальной стадии развития России, которая приходится на советский период.
России, если она сумеет сохранить себя как исторический и геополитический субъект, нужна будет своя элита. Элите же нужны как определенные этические качества, так и теоретически обоснованное мировоззрение. Возможно, виртуальный клуб «Суть времени» станет одним из очагов формирования новой элиты. Может и усилия автора этих строк не останутся втуне, поскольку нет мировоззрения без антропологической концепции. Сегодня такая концепция не может апеллировать к мифам или религиозным версиям сотворения мира и человека. Эти версии останутся в культуре как прошлое, включенное в настоящее согласно законам эволюции, которая не отвергает прошлое, но находит ему соответствующее место. Теоретической опорой современного солидаристского мировоззрения может быть лишь социогенетическая концепция антропологии, иначе говоря, культурно-деятельностная версия социогенеза, суть и значение которой станет очевидным по мере выстраивания нового мировоззрения. Именно в ней может быть найдено обоснование всеединству, иначе говоря, всемирной всечеловеческой солидарности, о которой размышляла русская гуманитарная мысль. Основной вектор русской культуры может найти научное обоснование, хотя историческая необходимость его утверждения существует и вне всякой науки.