Международный семинар
"ПРИНЯТИЕ СТРАТЕГИЧЕСКИХ РЕШЕНИЙ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКАЯ ПРОБЛЕМА"

5 сентября 2007 года

ДОКЛАДЫ И ВЫСТУПЛЕНИЯ

Сергей Кургинян. ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Нира Кфир. ВСТУПИТЕЛЬНОЕ СЛОВО

Ицхак Навон. КАК ПРИНИМАЛ РЕШЕНИЯ ДАВИД БЕН-ГУРИОН

Александр Неклесса. ПРОБЛЕМА НЕКЛАССИЧЕСКОГО ОПЕРАТОРА

Сергей Кургинян. КУДА УБЕЖАЛ КРОЛИК? ИЛИ О ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКАХ ДЕФИЦИТА СТРАТЕГИИ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

Нира Кфир. РОЛЬ ЛИЧНОСТНЫХ ПРИОРИТЕТОВ В ПРОЦЕССЕ ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЙ

Элдар Шафир. БИХЕВИОРИСТСКАЯ ПРОЕКЦИЯ НА ПРОЦЕСС ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЙ

Сергей Ениколопов. СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ПРОЦЕССА ГЛАЗАМИ ПОЛИТИКА И ЭКСПЕРТА. ПРОБЛЕМА ПСИХОЛОГИЧЕКИХ НЕСООТВЕТСТВИЙ

Юрий Бялый. ЦЕННОСТИ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР ПРИНЯТИЯ СТРАТЕГИЧЕСКИХ РЕШЕНИЙ

Ицхак Сегев. БЛИЖНИЙ ВОСТОК: ЦЕНА СТРАТЕГИЧЕСКИХ ОШИБОК

Юрий Бардахчиев. РОЛЬ ИСТОРИЧЕСКОГО ТРАВМАТИЗМА НАЦИЙ В СТРАТЕГИЧЕСКОМ ДИАЛОГЕ

Сергей Кургинян

Дорогие друзья, позвольте мне открыть наш семинар. Мы проводим его уже несколько лет – с 2001 года. Жанр мы определили как диалог элит. Мы осуществляем этот диалог в сфере контртерроризма, идеологии, создания подходов к решению стратегических проблем современности. А вот теперь и в сфере психологии. За годы работы семинара у нас накопились вопросы по части взаимопонимания. Речь идет не о взаимопонимании на уровне отдельных личностей, а о трудностях, возникающих при попытке построить диалог разных интеллектуальных дискурсов. И мне показалось, что мой друг, замечательный израильский психолог, профессор Нира Кфир сумеет помочь нам обсудить эти вопросы.

Я глубоко благодарен госпоже Кфир за то, что она пригласила столь уважаемых людей. Хочу выразить искреннюю признательность тем, кто сегодня впервые принимает участие в семинаре, – бывшему Президенту Израиля Ицхаку Навону и профессору психологии Принстонского университета Элдару Шафиру. Хочу также поблагодарить моего давнего друга генерала Ицхака Сегева за поддержку нашего начинания и Александра Либина за неоценимый вклад в организацию семинара.

Большое спасибо всем моим российским друзьям, присутствующим в этом зале, без которых семинар был бы невозможен.

С радостью предоставляю вступительное слово госпоже Нире Кфир.

Нира Кфир

Год назад мы разговаривали с профессором Кургиняном в Тель-Авиве. В ходе беседы речь зашла о том, как принимаются важные решения, поскольку мы оба занимаемся политикой, точнее говоря, каждый из нас по-своему вовлечен в борьбу с терроризмом. Благодаря той беседе и стал возможным семинар, на котором все мы сегодня присутствуем.

Позвольте мне представиться. Я психолог, работаю в клинике. Училась в Израиле. Получила степень доктора философии в Париже, в Сорбонне, где училась с Жаном-Полем Сартром. Его экзистенциальная философия оказала на меня большое влияние.

Я работаю врачом уже много лет и издала несколько книг, описывающих мои собственные теории, в частности, касающиеся двух моделей. Одна из них – это модель кризисного вмешательства, особенно в военной ситуации. Вторая – это теория личности, о которой я буду говорить более подробно в своем докладе. Последние пару лет меня интересует проблема суицида в исламе. Я писала об этом с экзистенциальной точки зрения, что, собственно, и явилось общей почвой для нас с Сергеем.

Итак, несколько вступительных комментариев.

Мы имеем дело с процессом принятия решений в международных переговорах. Давайте рассмотрим одну конкретную полярность. С одной стороны – война и конфликт, что подразумевает большое количество героизма. С другой стороны – переговоры, которые по определению являются анти-героическим событием.

Уильям Джеймс определяет героизм как театр, на сцене которого разворачивается действие человеческой жизни. Я не считаю, что какая-либо группа – семья или нация – может существовать без мифологии, героизма и посвящения. Даже если для этого требуется жертва. Мы испытываем благоговейный трепет по отношению к героизму.

Накануне нашего отъезда на семинар в Тель-Авиве состоялось большое событие. Как вы знаете, прошлым летом между Израилем и Ливаном развернулась война. Однако только позавчера герои получили свои медали – 38 человек. Церемония награждения продолжалась два с половиной часа, и весь Израиль, как загипнотизированный, сидел перед экранами телевизоров. Нашему взору предстал калейдоскоп молодых людей – образованных, необразованных, восточного происхождения, европейского происхождения, кто-то приехал в страну совсем недавно, там были и русские (среди них Владимир, Сергей и Игорь), верующие и неверующие. И у каждого – своя история, но смысл один: они выжили благодаря чуду. Они бросались в огонь. Они спасали людей. Один из них – собственно говоря, русский (Владимир) – на протяжении десяти часов стоял у окна, отстреливаясь и защищая полуживого солдата, лежавшего на полу в комнате. За все это время Владимир не отошел от окна.

Так почему мы испытываем благоговейный трепет, наблюдая за всем этим? Потому что мы почитаем героизм и восхищаемся им. Даже если речь идет о героизме в самом простом его проявлении: жертва матери ради ребенка; бедняк, работающий, как раб, чтобы прокормить своих детей. Это тоже преданность и героизм.

Теперь давайте рассмотрим другую сторону – переговоры. Переговоры не бывают героическими. Они лишены героизма. Люди предлагают мирные переговоры и сидят за столами. Значительная часть происходящего является секретной. Что-то там обсуждается, и решение, к которому приходят, скорее всего, имеет большее значение, чем героизм, проявленный отважным солдатом на фронте.

Давайте рассмотрим пример Компьенского мира, подписанного в конце Первой мировой войны. Может быть, кто-то из вас видел фотографию простого поезда, который находится во Франции в городе Компьен (где и был подписан договор о перемирии с Германией). Многие историки и аналитики связывают начало Второй мировой войны с данными конкретными переговорами и с тем мирным договором, который был подписан с Германией. Я могла бы привести еще много примеров, свидетельствующих об отсутствии героизма в международных переговорах, однако в данной аудитории это не представляется нужным.

Итак, первое: существует героизм и антигероизм – дискуссии и тихая манипуляция. Нам нужны люди, которые знают, как разговаривать, как себя вести и как договариваться.

Второе. Давайте рассмотрим другую полярность. Проект и процесс. Что такое проект? Мы можем оценить проект только с помощью следующего вопроса: "Была ли достигнута цель?". То, что происходило в промежутке, не имеет значения. Завершен проект или нет? Итак, пока мы движемся в проекте, мы сконцентрированы и ориентированы на цель. Нас интересует ее достижение.

Тогда что же такое процесс? Конечно, начиная процесс, мы подразумеваем определенную цель. Однако по мере развития процесса цели меняются. Жизнь – это процесс. Любовь – это процесс. Переговоры – это процесс. Вы начали здесь, а закончили там. Цели меняются по мере развития процесса. И позже в своем докладе я буду говорить о разных типах людей – о тех, которые ориентированы на проект, и о тех, которые ориентированы на процесс. Люди полагают, что все решения международных переговоров были каким-то образом спланированы. Однако, ознакомившись с материалами многих переговоров, вы поймете, что иногда соглашение достигается почти случайно, как компромисс в определенном противостоянии сил, – на самом деле оно не было спланировано.

Являются ли решения хорошими или плохими? Это будет мой последний пункт. Чтобы определить, насколько успешными были переговоры и соглашения, понадобится, чтобы прошло длительное время после самого события. Решение, которое кажется хорошим в момент его принятия, спустя годы может оказаться катастрофичным. А решение, которое выглядит плохим, может оказаться очень даже удачным.

Итак, Сергей попросил, чтобы я (и это было почти случайное решение прошлым летом) встретилась со всеми присутствующими здесь уважаемыми коллегами. Является ли это началом чего-то важного? Я очень надеюсь, что к концу этого дня мы получим ответ на данный вопрос.

Ицхак Навон

КАК ПРИНИМАЛ РЕШЕНИЯ ДАВИД БЕН-ГУРИОН

Давид Бен-Гурион известен как отец-основатель государства Израиль. Конечно, никакого человека нельзя называть "основателем" в полном смысле слова. Но без этого человека не было бы израильского государства.

Жизнь Бен-Гуриона – его политическая и общественная деятельность – подразделяется на три основных временных периода, каждый длительностью пятнадцать лет. В течение первого он был генеральным секретарем профсоюзов Гистадрут; потом руководителем Исполкома сионистской организации; и, наконец, премьер-министром и министром обороны Израиля. Мне выпала честь работать политическим секретарем этого человека на протяжении одиннадцати лет, когда он был сначала премьер-министром, а затем министром обороны Израиля.

Я начну с процесса принятия решений. Как Бен-Гурион принимал решения? Если решение требовалось принять немедленно, он тотчас и принимал его. Но в большинстве случаев он собирал информацию по вопросу из самых разных источников – из данных разведки, открытых общественных источников, газет, книг. В течение какого-то времени он сидел и "переваривал" собранную информацию. Затем он опробовал ее на нас – на мне, на машинистке, на окружающих людях. Бен-Гурион размышлял вслух, ожидая от окружающих реакции, отклика. Он подходил к делу очень вдумчиво и осмотрительно. И он вовсе не был похож на популярное представление о нем как о человеке, который сам всё решает, а потом стучит кулаком по столу, требуя безоговорочного исполнения. Вовсе нет. Его принципом была осторожность – особенно в вопросах обороны, безопасности и иностранных дел. Мы не можем позволить себе ошибаться в таких вопросах.

Но коль скоро решения приняты, ему не свойственно было выражать сомнения в их правильности. Раскаивался ли он когда-нибудь? Я ни разу не слышал от него сожалений по поводу принятых решений – а я был свидетелем сотен решений. Лишь однажды я услышал от Бен-Гуриона сожаление по поводу сказанных им слов. После войны 1956 года – победоносной для Израиля Синайской кампании – он однажды сказал: "Теперь пришло третье Царство Израильское". В нашей истории было два царства, теперь наступило третье. Потом он с сожалением обронил: "Мне не следовало бы говорить такое". Других сожалений по поводу принятых решений я от него ни разу не слышал.

Теперь я хочу остановиться на удивительной способности Бен-Гуриона предвидеть ход событий.

Вот несколько примеров. За пять лет до начала Второй мировой войны Бен-Гурион сказал: "Гитлеризм воюет против евреев не только Германии, но против евреев во всем мире". И вот что он сказал дальше: "Гитлеровский режим долго без войн возмездия не протянет. Войн против Франции, Польши, Чехословакии, Советской России и других стран, где живут германские племена. Какой властью мы будем обладать в Палестине в тот страшный час, когда в мире разразится эта катастрофа? Кто знает? До того момента осталось, может быть, всего четыре-пять лет. И мы теперь же должны удвоить наши усилия, чтобы увеличить наше население в Палестине, потому что от этого зависит наше будущее". Это – цитата из выступления Бен-Гуриона в 1934 году. Он не только предвидел сроки начала войны, ее направления и поворотное значение в судьбах мира, но и считал себя обязанным, в силу своего положения, наметить план действий для народа: какие именно решения должны быть приняты, исходя из данного предвидения?

Люди не всегда соглашались с оценками Бен-Гуриона, ибо не всякому было дано видеть ситуацию так, как это умел делать он, но он, тем не менее, указывал, что именно надо делать.

Приведу ещё пример. 1 июля 1945, выступая в нью-йоркской гостинице перед группой людей, Бен-Гурион сказал, что недалеко то время, когда британцы, правившие тогда Палестиной, уйдут из этой страны. А нам, палестинским евреям, предстоит вести войну против всех арабских армий, всех арабских стран. Для операций против местных банд мы вооружены довольно хорошо, но мы не устоим, если придется воевать с регулярными армиями. Нам в Палестине, разъяснял он, надо безотлагательно создавать собственную военную промышленность – и он обратился к присутствующим с призывом выделить деньги на эти цели. Время не ждет, настаивал он, – когда британцы уйдут, начнется война.

Он предсказал эти события за три года до того, как они наступили. Те, к кому обращался Бен-Гурион, были потрясены – они сомневались в правоте его мрачных предсказаний. Разговор продолжался более 7 часов. Но он, в конце концов, сумел убедить 18 собравшихся сделать доброе дело. Они выделили нужные суммы денег на новое начинание, и уже год спустя в Палестину прибыли 950 контейнеров с оборудованием для военной промышленности.

Бен-Гурион предвидел, что роль европейских стран в мире будет снижаться, а роль азиатских и африканских стран – расти. Наступит конец эры колониализма. Он верно оценивал и место Китая на глобальной политической карте, и подъем этой страны в предстоящие десятилетия.

Им владело чувство, что любая ошибка в суждении может иметь самые серьезные последствия для его народа. Поэтому, настаивал он, в политике надо всегда рассчитывать действия на несколько шагов вперед. Когда на заседании кабинета министров обсуждался какой-то вопрос, и кто-то из министров говорил: "Думаю, нам надо сделать то-то и то-то", Бен-Гурион обычно в ответ говорил: "Ладно, хорошо, мы так и сделаем. Ну, а дальше что – что будет дальше?". Министрам не нравилась такая постановка вопроса, но Бен-Гурион возвращался к ней снова и снова, стараясь заглянуть в будущее, предвидеть, чем могут обернуться предпринимаемые шаги.

Сегодняшний день не похож на вчерашний – вот главное, что надо понять, настаивал он. Он любил повторять: "Вчерашнее не похоже на завтрашнее". Во всякий миг в мире происходит что-то новое. Всё находится в состоянии движения, panta rei ("всё течёт"), говоря словами греческого философа Гераклита, которого он любил процитировать. "Есть что-то новое под солнцем, – говорил он. – Ни в природе, ни в истории, ни в материальном мире, ни в мире духовном, в обществе и государстве ничто не стоит на месте. Рутина – первый враг государственного деятеля. Надо объявить войну рутине, устарелым шаблонам действия и мысли. Мы должны обладать полнотой знания о мире – и видеть мир таким, каков он есть сегодня, а не таким, каким он был вчера, или таким, каким мы хотели бы его видеть".

И еще один – последний – пример. В 1953 году, в апогее "холодной войны" между Западом и коммунистическим блоком, Бен-Гурион, отвечая на вопрос журнала "Лайф" ("Что, по вашему мнению, произойдет через двадцать пять лет?"), предсказал: к тому времени человек впервые высадится на Луну, и это будет, вероятно, американец, а между Россией и Америкой начнется сближение. Сказано это было в момент наивысшего накала "холодной войны" между коммунистическими странами и странами демократии. И при этом он даже назвал две причины, по которым между двумя противостоящими блоками не только не будет войны, но и начнется сближение.

Первая причина – страх, а именно страх Советского Союза, перед растущей угрозой Китая. Хотя на тот момент Китай был близким союзником СССР, Бен-Гурион полагал, что в силу древности своей культуры и огромного населения Китай разорвет узы, связывающие его с Советским Союзом, и вскоре встанет на путь совершенно независимого развития – ориентируясь на развитие собственной промышленности и собственное производство вооружений. Что, в свою очередь, побудит Советский Союз начать сближение с Европой и США, дабы выйти из состояния изоляции и на Западе, и на Востоке.

Второй фактор, который будет содействовать тому же процессу, связан с предстоящими изменениями режимов в СССР и в США. Сотни тысяч людей в СССР получают высшее образование, в стране так много исследователей, ученых, а исследователи, ученые не могут жить и работать взаперти – им нужны контакты со своими коллегами во внешнем мире. В силу этого режим в Советском Союзе будет эволюционировать в сторону либерализации. В Америке же, между тем, будет развиваться другой процесс: степень свободы, которой обладают в этой стране отдельные штаты, будет сокращаться. В силу роста производства вооружений и разного рода социальных проблем в США будет происходить концентрация власти на федеральном уровне – на уровне президента, его администрации и других федеральных структур. Таким образом, пути развития России, с одной стороны, и США, с другой, будут постепенно сближаться, что в какой-то момент повлечет за собой сближение двух стран на уровне межгосударственных отношений. Напомню, что это было сказано в 1953 году.

И Бен-Гуриона в то время особенно интересовало следующее: каким образом этот процесс скажется на евреях – евреях в Советском Союзе? В то время евреям в СССР не позволяли ни уезжать из страны, ни создавать еврейские организации, ни заниматься сионистской деятельностью. В мире тогда проходили демонстрации с требованием дать советским евреям свободу эмиграции под лозунгом "Отпусти мой народ на свободу". Этот процесс, считал Бен-Гурион, откроет двери для потока иммигрантов из СССР. И он метался, как лев в клетке, твердя министрам – готовьтесь, готовьтесь... нам предстоит принять, может быть, миллион иммигрантов из СССР. Как будет обстоять тогда дело со школами, больницами, работой? Люди в ответ недоумевали: "О чём это он говорит? Двери наглухо заперты, никакой эмиграции нет – к чему это он говорит?" Выступая по радио в 1959 году, Бен-Гурион сказал, что через десять лет мы можем ожидать притока до миллиона евреев из СССР. Прошло десять лет, и массовая иммиграция из СССР действительно началась.

Я не хочу вдаваться здесь в какую-то мистику. В силу чего человек может прозревать грядущее? Из Библии мы знаем о пророках. Пророк наделен двумя качествами. Во-первых, он способен видеть грядущее, зреющее в настоящем. Во-вторых, он хочет донести до людей послание, испепеляющее его изнутри. Не будучи человеком религиозным или мистически настроенным, я всегда поражался способностям Бен-Гуриона как предсказателя.

Теперь я перейду к характеристике некоторых важнейших решений, им принятых. Самым важным из них было – провозглашать ли независимость Израиля. В ноябре 1947 года ООН приняла резолюцию о разделе Палестины и образовании двух государств – еврейского и арабского. То был один из редких случаев, когда Советский Союз и Соединенные Штаты проголосовали в ООН заодно. Решение было поддержано двумя третями голосов членов Генеральной Ассамблеи. Палестинские арабы отвергли эту резолюцию и начали войну. Арабские страны заявили о неприемлемости резолюции и о том, что они будут воевать, они будут бороться за отмену принятого ООН решения.

Территория Палестины в то время всё ещё находилась под мандатом Великобритании, которой предстояло уйти из Палестины через полгода. Британцы заявили о полном прекращении своих полномочий в Палестине к 15 мая 1948 года. С ноября 1947-го до 15 мая 1948 года в Палестине между евреями и арабами шла война.

И вот наступает 15 мая. Объявим мы о создании государства Израиль или нет? Американцы, в лице Джорджа Маршалла, говорят нашему министру иностранных дел следующее: послушайте, не делайте этого, у вас нет шансов – пять арабских армий вторгнутся и уничтожат вас. Повремените с окончательным решением вопроса. Попробуйте договориться об опеке или каком-то другом решении. Не объявляйте независимости. Помощник госсекретаря уже говорил вам, что мы советуем этого не делать. Но если вы всё-таки на это решитесь, и начнется война, не приходите к нам жаловаться – предупреждаем вас заранее. Монтгомери, герой Второй мировой войны, выразил мнение, что у евреев нет шансов выстоять в такой войне. Бен-Гурион созвал заседание правительства для обсуждения вопроса и сказал: "Сейчас или никогда".

Вопрос был поставлен на голосование. "За" было подано шесть голосов, "против" – четыре. И голосовавшие "против" голосовали так не потому, что были плохими сионистами и были против создания еврейского государства. Они голосовали так из очевидного опасения: в силу естественной логики вещей, 650 000 евреев не смогут противостоять 32 миллионам арабов. У арабских армий были артиллерия, танки, самолеты. А у нас ничего этого не было – были лишь минометы, автоматы и пара орудий. Но людьми владело ощущение, что если мы не совершим этого сейчас, мы, может быть, никогда этого не совершим.

Итак, независимое государство было провозглашено: Бен-Гурион огласил соответствующую декларацию. А восемь часов спустя начался обстрел Тель-Авива, и в Палестину вторглись войска пяти арабских стран: Сирии, Ливана, Ирака, Иордании и Египта. Участвовали в операции и добровольцы из Саудовской Аравии. Но главную опасность представляли регулярные войска пяти арабских стран, располагавшие тяжелым вооружением и самолетами.

Война длилась более года. В конце концов, евреи одержали победу. Победа досталась дорогой ценой – шесть тысяч человек погибло, экономика была разрушена, страна лежала в развалинах. Но еврейское государство удалось отстоять. Во время войны Бен-Гурион регулярно выступал по радио. В его обращениях к народу неизменно присутствовало три момента. Во-первых, характеристика реально сложившейся ситуации – он говорил правду, какой бы горькой она ни была. Во-вторых, он говорил о том, что надлежит делать. И в-третьих, он выражал надежду на победу – при условии, что то, что надлежит сделать, будет сделано. Как бы трудно ни было, он никогда не терял оптимизма.

Я помню, как в 1961 году Бен-Гурион нанес визит Уинстону Черчиллю в Лондоне. Обсуждалось положение на Ближнем Востоке. Бен-Гурион выразил Черчиллю свое восхищение. Черчилль, со своей стороны, заметил: "Вы – отважный лидер великой нации".

Итак, мы добились независимости. Но на этом проблемы не кончились – это было лишь начало дела.

Надо было организовывать армию. В стране не существовало регулярно организованной армии. Имелось три подпольных военных организации, состоящие из приверженцев различных политических направлений. Была небольшая группа "Лехи" – организация Освобождения Израиля – численностью примерно 500 человек, возглавляемая Ицхаком Шамиром, который позднее станет премьер-министром Израиля. Во главе второй организации – "Этцель", Национальной военной организации, насчитывавшей около 5000 человек, – стоял Менахем Бегин, в будущем также премьер-министр. А самая большая организация – "Хагана" -возглавлялась самим Бен-Гурионом.

В ней состояло около 50 000 человек. Правительство решило, что вместо трех военных организаций, воюющих с арабами на разных фронтах без взаимной координации усилий, в стране должна быть одна армия.

Итак, поскольку мы основали государство, у него должна быть единая армия. И бойцы из упомянутых организаций стали вступать в эту армию. Однако не все согласились с таким решением. Те, что были в Иерусалиме, заявили, что Иерусалим не является частью еврейского государства, а есть corpus separatum, нечто отдельное, и поэтому они имеют право на организационную независимость. И имел место неприятный инцидент, когда из Европы прибыл корабль с людьми, оружием и боеприпасами, направлявшийся для организации Менахема Бегина. Эта последняя отказывалась передать оружие армии Израиля и вознамерилась оставить его у себя, чтобы и далее действовать как независимая военная организация. Но Бен-Гурион принял решение: нет, раз у страны есть одна армия, то всё оружие должно быть передано ей; независимая военная организация Бегина должна быть распущена, а ее члены будут мобилизованы в армию в индивидуальном порядке. Между конфликтующими сторонами состоялись переговоры, после чего часть оружия была сдана армии; однако организация Бегина отказалась выполнить требование о полном самороспуске. Когда корабль с боеприпасами подходил к причалу в Кфар-Виткин, БенГурион отдал приказ открыть по нему огонь. В результате обстрела судно загорелось, 19 человек на его борту погибли, было много раненых. Возникла опасность гражданской войны. Но Бен-Гурион был тверд в своем решении: в государстве должна быть одна армия и не должно быть никаких независимых вооруженных организаций, предпринимающих военные действия по своему усмотрению.

Решение не было простым. Многие возмущались. Инцидент с кораблем "Алталена" по сей день помнят в Израиле. Некоторые говорят: понимаете, не отдай он тогда такой приказ, не было бы у нас сегодня единой армии – поэтому это было исторически верное решение. Другие осуждают Бен-Гуриона за то, что, отдав приказ стрелять, он пролил кровь, еврейскую кровь, убил людей и т.д., и т.п. Я не припомню ни одного его решения, которое не было бы встречено в штыки той или иной стороной. У него всегда находились критики, оппоненты. Чтобы завоевать поддержку большинства, ему приходилось спорить, настаивать, подыскивать аргументы.

Ладно. Итак, есть у нас армия, есть и победа в войне. Но встает вопрос о людях, желающих переселиться в Израиль. Ведь израильское государство было создано не только для тех 650 000 человек, которые населяли его в 1948 году. Оно должно было абсорбировать беженцев из концлагерей, переживших Холокост. Сотни тысяч беженцев из Европы, а ещё и сотни тысяч евреев из арабских стран, желающих поселиться в Палестине, в государстве Израиль. Как тут поступить? Принять всех этих людей? Но для всех не найдется жилья, работы. Так что придется вводить систему отбора. Кого-то принимать, а кому-то отказывать. В правительстве и обществе многие придерживались мнения, что мы не можем принимать всех подряд. Надо установить какой-то лимит на иммигрантов – допустим, 10 000 или 100000. Но Бен-Гурион принимает решение: "нет, мы будем принимать всякого, кто желает сюда переселиться или вынужден покинуть страну своего проживания, чтобы переселиться сюда". Он часто повторял эту мысль: "Мы хозяева в этой стране, у нас свое государство, сейчас худо-бедно мы можем принять людей, а завтра неизвестно что будет". И в течение четырех лет иммиграция в Израиль составила 750 000 человек. То есть, страна с населением 650 тысяч приняла 750 тысяч человек – рост населения в течение четырех лет составил 120%. Иммигрантам приходилось жить в палатках или жалких лачугах – домов для них не было. Я помню, как я посещал тогда эти лагеря, – летом там люди мучились от жары, а зимой от холода. Военнослужащие армии Израиля привлекались для преподавания детям, помощи старикам и больным.

Премьер-министр Ирака Нури Саид заявил тогда, что он позволит евреям выехать из Ирака в Израиль при одном условии – чтобы все они, а их насчитывалось 130 000, выехали из страны в течение трех месяцев. Сможете ли вы их принять? Хватит ли у вас для них продовольствия? Где они будут жить? Где будут учиться дети? Но Бен-Гурион и на этот раз решил по принципу – сейчас или никогда. Мы потеснимся, мы поделимся с ними хлебом, мы пожертвуем на них часть своей зарплаты, но мы ответим им "да". И по прошествии краткого периода времени – правда, не трех месяцев, но одного года – большинство иракских евреев (более 100 000 человек) переселилось в Израиль.

Так Израиль стал тем, чем он должен был быть – прибежищем для беженцев, переживших Холокост, беженцев из арабских стран и мигрантов из Европы, Северной и Латинской Америки, сионистов, а также людей, эмигрирующих в Израиль по религиозным мотивам. Это – древняя земля наших праотцев, земля Библии. Так Израиль вобрал в себя переселенцев и беженцев из 102 стран, людей, говорящих на 80 разных языках. И по отношению к ним мы должны действовать в двух направлениях, которые, возможно, противоречат друг другу. С одной стороны, надо пытаться найти то, что всех этих людей объединяет. Они ведь такие разные по языку, культуре, по всему. Надо стараться найти для них определенный общий знаменатель, чтобы слепить из них одну нацию. С другой стороны, они не должны забывать или терять присущие им традиции, особые культурные и художественные черты. То и другое приходится делать параллельно и одновременно.

А в экономике – что делалось в этой сфере? Во время войны, как я сказал, шесть тысяч погибло, тысячи были ранены, экономика была в развалинах. Помощь поступала, в основном, из двух источников. Первый – это пожертвования от евреев со всего мира, из Америки и других стран, но главными жертвователями были наши собственные люди – жители Израиля, готовые переносить режим самой суровой экономии. Нельзя было достать белого хлеба – только черный, нельзя было достать яиц – только яичный порошок, молоко было только для детей, да и то понемногу. Если вам нужна пара обуви, ее можно получить только по купонам. Люди жили в суровых материальных условиях, но они готовы были жертвовать благополучием, ибо делали это во имя идеала, ради высокой цели, а не просто подчиняясь диктату.

В поисках источников финансовых средств некоторые пришли к мысли о том, что пора нам сказать Германии: "Германия, мы считаем морально оправданным потребовать, чтобы страна, ответственная за убийство шести миллионов евреев, помогла устройству тех, кто пережил Холокост".

Но эта идея встретила сильное сопротивление со стороны не только тех, кто пережил Холокост. Люди говорили: "Что? Вы собираетесь говорить с немцами, нацистами после всего того, что они нам сделали? Вы только руки себе испачкаете". Или так: "Что? Вы собираетесь получить деньги за шесть миллионов убитых евреев? Во сколько же долларов вы оцените каждого? По-вашему, так они и расплатятся за шесть миллионов евреев?".

Нет, расчет производился по другому принципу: сколько денег нужно для устройства одного беженца, считая расходы на жилье, одежду, школу для детей? Умножьте это на число беженцев – и вы получите искомую сумму. По этому вопросу состоялись переговоры, и в 1952 году в Люксембурге министр иностранных дел Израиля Шаретт и представители международных еврейских организаций подписали соглашение. Со стороны Германии его подписал Аденауэр.

По этому поводу проходили демонстрации, шли жаркие дебаты в Кнессете. Я присутствовал там. Дебаты проходили после многотысячного митинга у кинотеатра "Сион" в Иерусалиме, на котором Менахем Бегин выступил с пламенной речью против всяких переговоров с Германией. После этой речи тысячи людей пришли к Кнессету и стали бросать в здание камни. Я находился тогда в Кнессете, где шли дебаты по этому спорному вопросу. Толпа демонстрантов принялась бить стекла и атаковала полицию. Министр обороны Бен-Гурион был вынужден вызвать армию для разгона буйствовавшей толпы. После дебатов (которые были очень жаркими) Бен-Гурион заручился поддержкой большинства в парламенте. Большинство было незначительным, но, тем не менее, это было большинство.

Со временем стало ясно, что соглашение с Германией об экономической помощи существенно помогло Израилю в реализации программ абсорбции беженцев. Но этой помощи на всё не хватало, и необходимые дополнительные средства поступали от людей еврейского происхождения со всех уголков планеты. Затем помощь стали оказывать Соединенные Штаты. Но это началось уже позднее, значительно позднее.

Еще одна тема вызвала в Израиле жаркие дебаты, и Бен-Гуриону пришлось принимать по этому вопросу решение. Началась "холодная война" между Советским Союзом и Америкой. Какова наша позиция в этой войне? Вопрос нелегкий. С одной стороны, всего несколько лет прошло после Второй мировой войны, и в Израиле многие испытывали благодарность России за ее роль в той войне. Неподалеку от центра Иерусалима была стоянка такси, называвшаяся "Сталинград". Люди помнили Сталинград, этот апогей героизма русских. Помнили о том, что русские были освободителями Аушвица, о жертвах русского народа в той войне. И о том, что русские сражались с нашим врагом, немецкими нацистами. Симпатии к России были велики. И дело тут было не только в войне. Значительная часть литературы, написанной в предшествующие годы на иврите, была написана евреями из России, поскольку многие сионистские активисты были выходцами из России. "Габима", национальный театр Израиля, был основан первоначально в Москве, с ориентацией на теории Вахтангова и Станиславского. Популярны были и песни, в которых мелодия была русской, а слова на иврите. Если мы, израильтяне, станем петь вам наши так называемые израильские песни, вы посмеетесь, потому что очень многие из них – это русские песни, которые мы у вас "увели", так сказать, переведя их на иврит. В то же время, было и нечто еще более важное – Россия, через посредство Чехословакии, помогла нам поставками оружия в тот момент, когда мы в них остро нуждались. Это помощь была очень важна. Так что многие в Израиле ощущали свою причастность к советскому лагерю.

Но не Бен-Гурион. В 1953 году он подал в отставку с поста министра обороны (он говорил, что уходит временно, на год или около того) и удалился в пустыню, "в затвор". Там он написал серию статей, в которых, между прочим, обрушился с критикой на существующий в СССР режим. Он характеризовал его как диктатуру, идеологически враждебную демократии. Мы, в отличие от СССР, – демократическая страна, наше государство – демократическое государство. Он подчеркивал, что Россия, в отличие от демократических стран, не позволяет евреям эмигрировать; в России, в отличие от стран свободного мира, евреи не могут жертвовать деньги для Израиля, между тем как Израиль нуждается в иммиграции, нуждается в пожертвованиях. Такова была позиция Бен-Гуриона.

По этому вопросу происходили жесткие противостояния в семьях, в поселениях. Часть жителей поселения выступала за ориентацию на Россию, другая часть – на западный мир. Эти противостояния затрагивали и экономические отношения – поселения распадались на части. То же происходило в семьях, между отцом и сыном. Я хорошо помню те давние конфликты. Но я хорошо помню и то, что ситуация изменилась после опубликования знаменитой речи Хрущева на ХХ съезде КПСС. Тогда ситуация кардинально переменилась. Но вы это знаете лучше меня – я не собираюсь анализировать эту проблему.

Я рассказываю лишь о том, что нам посчастливилось видеть, как действовал этот человек, оказавшийся в нужном месте в нужное время. И решения, которые он принимал, принимались им не в диктаторской манере. Он умел влиять на людей, убеждать людей, и люди в конце концов признавали его правоту.

Я уже говорил, что Бен-Гурион обладал способностью предвидеть будущее. Между прочим, запомнились мне и его слова о том, что "однажды ученые научатся управлять погодой и менять цвет кожи". Поживем – увидим.

Александр Неклесса

ПРОБЛЕМА НЕКЛАССИЧЕСКОГО ОПЕРАТОРА

Хотелось бы поделиться некоторыми соображениями в виде краткого доклада, посвященного развитию методологии принятия серьезных и комплексных решений, включая ситуации крайней неопределенности.

Свой вклад в данную тематику я бы обозначил как "Проблема неклассического оператора".

Мы только что прослушали впечатляющий доклад президента Ицхака Навона, где, в сущности, излагался исторический опыт (эмпирика) принятия стратегических решений в сложных ситуациях. Системы принятия решений политическим деятелем, показавшей и доказавшей эффективность в кризисных ситуациях высокого уровня рисков.

Специфика ситуации заключалась в том, что руководитель Исполкома сионистской организации и первый премьер-министр Израиля Давид Бен-Гурион был поставлен историческими обстоятельствами перед необходимостью принимать в критических обстоятельствах решения высокого уровня компетенции, связанные с чрезвычайно масштабными следствиями. И действовать при этом ему приходилось в ситуациях неопределенности – ибо соотношение противоположных мнений было подчас равновелико.

Или, что фактически обостряет суть проблемы и усложняет ее постановку, – он действовал, полагаясь на понимание воли истории.

Признанная гипотеза: решения он находил, как правило, исторически верные и эффективные. Вопрос, возникающий естественным образом: где таятся корни результативности его действий? Или, выражаясь профессиональным языком: в чем ее методологическая основа?

Описанный нам стиль принятия стратегических решений Бен-Гурионом заметно отличался от более привычной системы политической практики, в основе которой чаще присутствует системное обсуждение вопроса, синтез позиций узких профессионалов, коллективное (обезличенное) разделение ответственности, причем с оглядкой как на актуальное общественное мнение, так и на более отдаленные публичные/личные следствия тех или иных действий.

Здесь же мы наблюдаем нечто иное: не стремление к достижению консенсуса мнений, но размышления, имеющие целью отыскание определенного, т.е. исторически верного, решения в драматичной обстановке текущего момента, заполненного массой конъюнктурных обстоятельств, чреватых сами по себе значительными трудностями. И решительность при проведении в жизнь сочтенного верным решения. Невзирая на сопряженные с полнотой его реализации негативные аспекты, тяготы или иные обременения. Порою идя при этом также на хотя и временное, но серьезное разделение в обществе.

Однако, пожалуй, главной особенностью описанного Ицхаком Навоном стиля видится парадоксальное на первый взгляд сочетание у Бен-Гуриона чувства исторического творчества и одновременно ощущения неповторимости исторического момента, его сиюминутности и новизны: "и если не сейчас, то когда же?"

Другими словами, поиск решения строился на основе широкой исторической панорамы, которая охватывала не только прошлое и настоящее, но простиралась также в будущее, сочетаясь при этом с чувством исторической ответственности (исторического творчества), предусмотрительностью в отношении не самых близких, а порою – весьма отдаленных – последствий. И, вероятно, на определенном профетизме.

Актуальность затронутой проблематики нестандартных ситуаций и нестандартных методов принятия решений становится яснее, когда мы начинаем примеривать их к параметрам нынешнего состоянии мира.

С повышением шкалы сложности и уровня последствий возникающих сегодня проблем, а также из-за сокращения сроков на их решение, политическая и деловая практика перманентно ставит лиц, принимающих ответственные решения, перед дьявольскими альтернативами.

Естественно, при этом возрастает роль человеческого фактора, но не только в привычном, "классическом" смысле.

Человек – часть системы, причем системы сложной и комплексной. Человек, исполняющий ту или иную функцию, инструментален, и эта его инструментальность нередко подвергается своего рода индустриализации. Однако человек – уникальный инструмент, именно вследствие данного качества он потенциально способен принимать решения в сложных обстоятельствах на основе несовершенных и заведомо неполных данных.

Действуя по инерции и в логике, корни которой уходят к эпохе Просвещения (а, возможно, и глубже – к древнегреческим истокам), мы зачастую недооцениваем эту сложность и сверхсложность человеческого естества. Возможно, в ряде ситуаций обыденной жизни подобный потенциал действительно оказывается невостребованным, однако критические ситуации предъявляют требования именно к наличию (либо выявляют отсутствие) данного ресурса.

Анализируя позитивные и негативные обстоятельства прохождения сквозь сложные ситуации, мы можем подчас не только извлечь формальный опыт для улучшения существующих процедур, но также сделать далеко идущие, качественные выводы, потенциально способные изменить саму систему принятия серьезных решений в среде современного мира.

История – дорога, которая ведет нас из прошлого в будущее. И мне представляется, что за последние лет шестьдесят-семьдесят развитие методологии принятия решений, управления объектами, субъектами и событиями прошло несколько стадий, преодолело несколько ступеней. А в настоящий момент находится на пороге серьезного, качественного транзита.

Оглядываясь на прошлое, думаю, можно достаточно четко обозначить несколько таких пройденных стадий.

В качестве первой ступени в рамках настоящего рассуждения я бы обозначил опыт формализации обстоятельств и действий, известный как исследование операций. Эта методология получила развитие в основном в ходе и непосредственно после Второй мировой войны, приведя в итоге к серьезным сдвигам в формах принятии решений и в самом подходе к организации человеческой практики. В том числе в таких областях, как организация вооруженных сил и систем вооружений, логистика и т.д.

Обычно, когда речь идет об исследовании операций, приводят примеры организации деятельности относительно небольших формальных коллективов. Но представляется, что гораздо большую роль сыграл опыт планирования и проведения крупномасштабных, комплексных операций, когда принятие решений охватывало некий целостный комплекс отраслей деятельности.

Новая проектная культура требовала новых подходов и принятия неординарных решений. Она включала в себя не только очевидные, непосредственно связанные с военными и политическими действиями формы стратегического планирования, но также, к примеру, организацию различного рода исследований, включая комплексные инновационные, междисциплинарные проекты (Манхэттенский проект), обеспечение масштабных инженерных/логистических работ (т.е. строительство вдоль Волги рокадной железной дороги при организации Сталинградской операции или обеспечения массированного воздушного моста в Западный Берлин в период его блокады в послевоенный период). И все это происходило в изменчивой, подвижной среде и в условиях недостаточных, противоречивых сведений о ее состоянии.

Опыт, накопленный в ходе войны, оказался не только не растраченным, но достаточно эффективно использованным и развитым. Он послужил основой определенной институализации этих достижений, а также привел к дальнейшим методологическим сдвигам в сфере эффективной организации практики.

В том числе таким как методичная формализация систем обратной связи (на основе "отрицательных петель"), когда принятие дальнейшего решения прямо зависит (а эффективность предыдущего – оценивается) с точки зрения достигнутого результата. Неудовлетворенность же полученными результатами служит основанием для изменения траектории либо логики действий, и так далее. Таким образом происходило накопление опыта успешного выполнения либо неудач исполнения операций, формируя более-менее инвариантное (эффективное) древо принятия комплексных и долгосрочных решений, приводящих в итоге систему объектов или субъектов (ситуацию) в желаемое состояние.

Интеллектуальным брендом формализации данной системы стала кибернетика, а ее олицетворением – фигура Норберта Винера.

Но достаточно быстро были осознаны также методологические недостатки подобной системы, эффективной прежде всего для организации действий в отношении закрытых систем.

И здесь на передний план выдвигается фигура Людвига фон Берталанфи, предпринявшего амбициозную попытку создания универсального системного анализа. Подхода, который, как он полагал, предоставляет возможность проведения анализа, в том числе, открытых систем (но если быть более точным, то все-таки систем лишь частично открытых, активно самоподдерживающихся – т.е. аутопоэтических организмов).

Следующая формула анализа практики, а соответственно и методология принятия на ее основе комплексных решений, пережив несколько подвижек, получила определение системной динамики.

Ее отцом-основателем почитается Джей Форрестер. Системная динамика (она же "индустриальная динамика", "мировая динамика"), учитывала взаимодействие не только между компонентами системы, но также ее развитие, имея в виду динамические соотношения начальных параметров и их производных в процессе изменения первоначальных характеристик. Упрощая ситуацию, можно определить это как учет взаимодействий между компонентами и процессами. Методическая же производная системной динамики (модель "Мир-3") послужила в свое время основой для самой знаменитой разработки Римского клуба "Пределы роста".

Однако все вышеперечисленные системы принятия решений обладали существенным, фундаментальным недостатком: они были системами, выстроенными на основе рациональности, замкнутой в круге Аристотелева понимания логики, отчасти разбавленного универсалистской диалектикой Гегеля. Другими словами, все эти методологии познания и действия являлись в значительной мере отчужденными от нелинейных процессов, с трудом решая (или не решая) задачи, сопряженные с анализом явлений, происходящих на грани турбулентности.

И если в сфере инженерных систем определенный прогресс был все же достигнут, то в области ряда природных феноменов (таких, скажем, как предсказание развития атмосферных явлений) и социальных явлений подобный методологический подход и созданные на его основе методики показали себя как малоэффективные.

Еще более сложной оказалась постановка и решение проблем, связанных со слабо социализированной (в определенном, специфическом смысле) личностью, а также новыми формами ее (их) социализации.

Методы, выстроенные на той или иной версии индустриальной логики, фактически отождествлявшие человека с исполняемой им функцией, были успешны лишь в отношении уплощенных личностей, сложившихся в условиях индустриальной культуры. Кризис же культуры Модернити вынудил выбросить на свалку ряд прежде более-менее эффективных в данной области методик, обнаружив не только простое ухудшение их результативности, но и выявив некоторые их принципиальные несовершенства.

Обозначившийся кризис заставил также задуматься над перспективностью всего прежнего методологического аппарата и направления движения, что привело, в частности, к постановке вопроса о создании инструментария "новой рациональности".

В процессе осознания диапазона обнаружившегося методологического вакуума получают развитие принципиально новые подходы, актуальность которых в (пост)современном мире растет и, которые, думаю, в большей мере могли бы претендовать на наше внимание.

Одним из направлений перемен становится критическое отношение к ситуации, когда человек рассматривается в качестве деятельного элемента системы (ее логистики), различаемого в основном по степени эффективности исполняемых функций и уровню компетенции. Иначе говоря, рассматривается, в сущности, как механически заменяемое (обмениваемое) звено цепи. А сама ситуация измеряется в соответствии с суммарным результатом конъюнктурных подвижек в ее состоянии, в том числе за счет широкого использования подобного рода элементов.

Другим направлением, получившим заметно более широкое развитие, стал переход к методологии анализа сложных и сверхсложных систем. Определяемая вначале не слишком удобным для коммуникации термином хаососложность, в дальнейшем она получает более удобное определение – теория самоорганизующейся критичности.

Действительно, это было заметно более внятное, хотя по-своему вызывающее, развитие-опровержение прежней методологии и практики. И поскольку системы, с которыми приходится иметь дело, стремительно усложняются, центр тяжести переносится с простых алгоритмов, которые строились на основе анализа операций, системного анализа, системной динамики, – на опознание свойств сложных и сверхсложных систем, у которых уровень критичности (а, соответственно, и значение принимаемых решений) заметно более значим.

Существуют весьма сложные системы, скажем, такие, как предсказание погоды или современная криптография, где достижение результата возможно, хотя и проблематично. Есть системы, в отношении которых весьма не просто делать сколь-либо определенные прогнозы, т.е. системы с "плавающими константами", у которых оказывается предельно минимизированным горизонт планирования. И, тем не менее, даже о них кое-что можно сказать с определенностью. А порой, как ни парадоксально это прозвучит, практически со стопроцентной мерой уверенности. Скажем, достаточно сложно предсказать возникновение и поведение такой системы, как торнадо, но можно достаточно уверенно предсказать форму, которую примет движущийся поток воздуха (я имею в виду его конусообразность).

При этом возникает множество следствий. Во-первых, система так называемых аттракторов, во-вторых, наличие фазовых переходов, и, наконец, то, что можно определить как "присутствие субъекта в происходящих событиях", когда фигура оператора сама по себе оказывается фактором влияния, а порою едва ли не центральным фактором событий. Причем последняя констатация имеет в виду совершенно иной смысл, вкладываемый в данную формулировку, которая может быть прочитана также вполне тривиальным образом.

Именно здесь проходит пограничная линия между фигурами классического и неклассического оператора. И здесь же в каком-то смысле я возвращаюсь к началу своего выступления.

Человек перестает быть инструментальным элементом системы (ее объектом, агентом, субъектом), выходя за рамки прежней картины мира и процедуры действий. Напротив, воспринимая уже всю прежнюю процедуру принятия решений лишь как один из элементов новой архитектуры, т.е. рассматривая ситуацию, находясь не внутри, а снаружи системы.

Вопросы, возникающие в привычной логике действий по отношению к методологическому перевороту, одновременно серьезны и курьезны: к примеру, нужно ли продолжать выстраивать цепочки событий, или необходимо перманентно сбрасывать прежние оценки ситуации как обременение? Насколько важной остается позиция внешнего наблюдателя, избирающего акценты критических переходов и фактически принимающего таким образом стратегические решения? Не является ли он сам в то же время составной частью более совершенной системы, учет которой способен привести к фундаментальному сдвигу в эффективности одного из основополагающих механизмов практики? Как определить личность, способную в драматичной ситуации, в условиях высокой неопределенности принять верное решение? И так далее...

На планете сегодня происходит повсеместная, универсальная антропологизация институтов, смена самой формулы социальной организации мира. И при оценке этих, равно как и других радикальных изменений выясняется, что человек по самой своей природе является не элементом, а уникальной частью вселенноподобной антропологической системы.

Причем отнюдь не в силу профессионального опыта, но из-за наличия достаточно сложно определяемых характеристик. И степень критичности во все возрастающей степени перемещается на этотуникальный потенциал.

В подобным образом опознанной социальной оболочке проклевывается новый методологический подход. Подход, который серьезно расходится уже не только с идеологией Просвещения или, скажем, с индустриальной психологией, но обнаруживает некоторую общность языка с теологическими аспектами сознания. Однако совершается эта динамика именно на базе формирования новой рациональности.

Для краткости в качестве рабочего примера я сошлюсь на такое явление (которое, правда, достаточно затруднительно перевести на русский язык), как serendipity. Весьма упрощенно его можно назвать удачливостью. Или промыслом. Это совершенно иное понимание контекста практики, продвигающее инновационную методологию познания и действия в ситуации вероятного приближения мира к социальной сингулярности.

Если же определить обозначенную проблему проще, конъюнктурнее и прагматичней, то ее специфика заключена, скажем так, в "культурно-антропологическом симбиозе" при определении курса действий.

Система эта принципиально неотчуждаема от ее носителя и метафизических обстоятельств бытия. Наиболее плодотворным подходом оказывается синергийный, почему в категориальном обороте оказываются телеологические и теологические измерения. Действительно, качества мира не есть некая фатальность, надвигающаяся с неизбежностью рока. Маршрут намечен пунктиром и определяется деятельным сознанием. В суете мы как-то забываем, что будущее есть результат синтеза (диалога) промысла и человеческих усилий.

На этом, пожалуй, я окончу презентацию доклада, завершив его тезой, которая по своему постулирует основания столь же актуальной, сколь и сложной проблемы, являющейся предметом сегодняшнего рассмотрения. Человек в императивных обстоятельствах принятия сложных, стратегических решений верно избирает и успешно преследует цели, если при этом он беседует с Богом.

Сергей Кургинян

КУДА УБЕЖАЛ КРОЛИК? ИЛИ О ПСИХОЛОГИЧЕСКИХ ИСТОЧНИКАХ ДЕФИЦИТА СТРАТЕГИИ В СОВРЕМЕННОМ МИРЕ

	Она взглянула наверх. Там было темно. Перед ней тянулся коридор, а в конце его мелькнул белый кролик. Нельзя было терять ни минуты.
	Льюис Кэрролл, "Алиса в стране чудес"

Алисе нельзя терять ни минуты. И нам тоже. Поэтому я начинаю разбираться с сутью вопроса.

Я назвал этот доклад "Куда убежал кролик?". Почему я его так назвал?

Потому что в течение нескольких лет я упорно пытаюсь решить проблему стратегического взаимодействия между странами, имеющими, с моей точки зрения, общие интересы. Конечно же, есть не только эти общие интересы, но и масса факторов, приводящих к глубокому взаимному отчуждению. Но не эти факторы мешают обсуждать стратегические проблемы. А нечто совсем другое.

Что же именно?

Я не могу точно ответить на этот вопрос. Но я знаю, причем теперь уже знаю наверняка, что есть какая-то мегатенденция, которая нарастает. И входит в глубокое противоречие со стратегическим взглядом на любую проблему. Что-то мешает людям, занятым политикой, обороной, безопасностью, международными отношениями и много чем еще, обсуждать стратегическое содержание всего выше перечисленного. И уж тем более стратегию вообще. А значит, даже обсуждать стратегические коммуникации. Разумеется, и осуществлять их.

Что же мешает-то? Какова эта мегатенденция?

Пытаясь ответить на этот вопрос, я предложил участникам предыдущих обсуждений добавить к политическому неформальному семинару семинар психологический. Связанный с предпосылками принятия решений и осуществления определенной стратегической деятельности.

Значит ли это, что наш Центр, так сказать, поменял профиль? Никоим образом! Прежде всего, потому, что наша организация никогда не отстояла далеко от психологической проблематики. Чем бы мы ни занимались. А мы занимаемся многим. В том числе и театральными экспериментами, связанными с глубинными психологическими погружениями. А еще мы занимаемся психологией суицидального терроризма. А также психологией лиц, принимающих решения. А также социальной психологией. А также социопсихологией элит. А также психологией экстремальных состояний. А также психологией так называемых групп риска.

Одной из групп, с которыми я работал, были ликвидаторы аварии в Чернобыле. Это были люди, получившие очень большую дозу излучения потому, что уже в первые минуты после аварии пошли в смертельно опасную зону, чтобы предотвратить худшее. После чего они оказались в роли людей, чью жертву не оценили. Им заплатили деньги. Дали квартиры. Но им нужно было другое. Объясняя это тогдашним бюрократам, я говорил о том, что вряд ли родственников Иисуса Христа устроило бы, если бы им выдали почасовую оплату за время, которое он провисел на кресте, и добавили сверхурочные. Бюрократы слушали и кивали головами.

А женщина, получившая дозу, близкую к летальной, и раздавленная тяжелейшими проблемами биологического и психологического характера, кричала: "Зачем я это сделала?!"

И тогда один мой знакомый психолог, наблюдавший это, вдруг сказал: "Смените акцент. Не говорите, что Вы это сделали. Скажите, что это сделали Вы. Вы, а не кто-то другой. Тут важен не глагол "сделала", а местоимение "я". Если бы Вы этого не сделали, то тот, кто этого бы не сделал, уже не был бы Вами. Может быть, Вы не имели бы проблем. Но Вы не имели бы и своего "я"".

Почему я вспоминаю об этом? Потому что в психологической проблематике, которую я намерен обсудить, присутствует этот момент экзистенциального самоопределения. Чтобы некое "я" могло заниматься стратегией, оно должно быть. То есть обладать некоей полнотой бытия.

Обладать же этой полнотой бытия можно только при определенных условиях. Эти условия, по моему мнению, являются базовыми в плане обеспечения стратегии. Если они есть – стратегия возникает. Если их нет, она исчезает. Она исчезает не потому, что ее кто-то прячет. Она испаряется. Она улетучивается как какой-нибудь газ из открытой колбы.

Я не могу сказать, что в течение шести лет провожу семинар по стратегии безрезультатно. Напротив, мы добились очень и очень многого. Но если бы были одни позитивы – к чему психологический семинар? Значит, есть негативы! И обсуждать здесь надо именно их.

Чем и займемся. И тут для меня базовая метафора (а куда без нее денешься в подобного рода работе?) связана с этим самым (злосчастным и одновременно благостным) кроликом.

Как известно, чтобы изготовить рагу из кролика, нужно иметь кролика.

В нашем случае "рагу из кролика" – это стратегическое взаимодействие. Тогда наличие "кролика" – это наличие стратегии как таковой.

Да, для того, чтобы построить стратегическое взаимодействие, нужно иметь стратегию. Иначе ты получишь все что угодно – практические результаты, дружеские отношения, человеческую теплоту, интересные знания. Ты все это получишь, но стратегического взаимодействия не построишь. А я слишком серьезно отношусь к своим начинаниям. И если я решил построить стратегическое взаимодействие, то я его буду строить.

Если я решил построить стратегическое взаимодействие и вижу, что для этого "рагу" нет "стратегии-кролика", то я буду искать кролика. И спрашивать себя, почему его нет. И не только себя, но и других. Такова причина, побудившая нас организовать еще и психологический семинар. Организовать его не вместо семинара по стратегическому взаимодействию, а в дополнение к нему. В сущности, все, что хотелось бы понять в ходе данного семинара, – это коллизия кролика. Куда он делся? Почему мы пытаемся сделать рагу, организуя самые разные соусы, а в этом рагу нет главного?

Перед тем, как заняться главным, я хочу оправдаться перед Обществом защиты животных. А почему бы, собственно, мне не сделать этого? Я признаю, что моя метафора с кроликом не вполне удачна, потому что я, с одной стороны, говорю о кролике как о лучшем друге, высшем благе, отсутствующем желанном слагаемом общемирового процесса. А с другой стороны, пытаюсь его изжарить, сделать из него рагу. Я напоминаю тем, кто связан с Обществом защиты животных, что в магически-метафизическом смысле съедание – это акт принятия в себя жертвенной субстанции (тела кролика). И это высший принцип выражения любви, почитания. Говоря о рагу, я имею в виду метафизику, а не кулинарию. Я причащаюсь кроликом и одновременно поклоняюсь ему. Я его люблю и ем.

В высшем смысле этого слова. Разве не так поступала наша культура тысячелетиями и поступает до сих пор? Чем, собственно, агнец (то есть барашек) отличается от кролика? Да ничем!

Изготовление и потребление рагу – это символическое причащение, а не жестокая в своей буквальности процедура пожирания доброго животного с такими обаятельными глазками и трепещущим хвостиком.

Оговорив это наиважнейшее обстоятельство, я могу, наконец, перейти к основной теме и обсудить дефицит стратегии в современном мире с психологической точки зрения.

Итак, нет кролика. То есть стратегии. В каком смысле нет? К сожалению, в нескольких смыслах сразу.

Нет стратегии, прежде всего, в той процессуальности, которая куда-то течет. В мировом процессе.

Нет стратегии в осуществляемых решениях и тех критериях, на основе которых они осуществляются.

Нет стратегии в самой политической культуре.

Последнее важнее всего. Что значит отсутствие кролика в политической культуре? Это значит не только отсутствие причинно-следственной артикуляции: "Поскольку стратегия такова, то делать будем так".

Это значит, что нет и необходимости в подобном "поскольку".

Сознание недоумевает: "А почему должно быть это "поскольку"?"

Итак, нашего кролика зовут "ПОСКОЛЬКУ".

Под вопросом связь между этим "ПОСКОЛЬКУ" и "ПОСТОЛЬКУ", то есть вытекающими из "ПОСКОЛЬКУ" конкретными шагами.

ПОСКОЛЬКУ – такая стратегия, ПОСТОЛЬКУ – вытекающие из нее конкретные шаги.

ПОСКОЛЬКУ – такое общее, ПОСТОЛЬКУ – вытекающее из него частное.

ПОСКОЛЬКУ – такой коннотат, ПОСТОЛЬКУ – вытекающий из него денотат.

Что породило этот разрыв между стратегией и алгоритмами, общим и частным, коннотатом и денотатом?

Почему этот разрыв нарастает? Почему то, что еще недавно казалось нормой (наличие стратегии и использование ее по принципу "ПОСКОЛЬКУ СТРАТЕГИЯ ТАКОВА, ТО..."), начинает казаться возмутительным предрассудком? А любая апелляция к стратегии – признаком оторванности от реальности? А то и просто чем-то вроде дурного тона?

Почему денотат так взбунтовался против коннотата? И как вообще устроено сознание, в котором этот бунт оказался возможен?

Я не хочу критиковать это сознание. Может быть, оно устроено хорошо, а мое сознание устроено плохо. Но я хочу понять, как это сознание устроено. И, честно говоря, я вообще хочу понять, как это возможно. Что происходит в сознании, когда оно так агрессивно вытесняет из себя кролика? И куда убегает кролик? Потому что куда-то он, конечно же, убегает.

Мой интерес к этим вопросам носит комплексный характер.

Во-первых, мне это просто интересно. Для меня это интересная психологическая проблема. А также культурологическая, философская и собственно политическая.

Во-вторых, мне страшно. Я не только обладатель мозга, в котором зудит и вибрирует интеллектуальное любопытство. Я человек, я гражданин. Мне небезразлично, что произойдет при мне и после меня. И мне это изгнание кролика кажется, как минимум, небезопасным. Может быть, меня ученые успокоят? И скажут, что все в порядке? Что кролик – это атавизм. Что он не просто мутирует в условиях глобального потепления, этот кролик, а растворяется, испаряется, как скульптура, высеченная изо льда.

В-третьих, мое политическое эго ущемлено. Я решил построить стратегическое взаимодействие, то есть сделать рагу из кролика. А оказалось, что кролика нет. Мое эго возмущается. Оно спрашивает: "Как это нет? Найти кролика! Вырастить его! Поймать и доставить!" Это и есть последствия описанной мною выше скверной черты характера – упорствования в доведении до конца всего начатого.

А раз так, то и мне, и всем, кто хочет построить стратегический диалог, нужна карта.

На карте должны быть указаны три основные вещи:

1. Местонахождение поляны, на которую убежал кролик.

2. То место, где мы сейчас с вами находимся.

3. Маршрут, по которому можно из места, где мы находимся, добраться до поляны (рис. 1).

Рис. 1

Вопрос о маршруте далеко не прост.

Может быть, справа по пути следования высоченная гора, через которую мы не переберемся, а слева опасная пропасть. Может быть, нам надо построить мост для того, чтобы достичь цели. Может быть, нам надо ехать на верблюдах или на джипах. Может быть, у нас не хватит времени, чтобы доехать. Или не найдется нужных средств передвижения.

Но прежде, чем все это обнаружится, нужна карта. Нужно знать, где мы, а где кролик. Нужно знать, каковы препятствия на пути. И нужно понимать, какими должны быть средства преодоления этих препятствий.

И есть еще одна важная вещь, которую надо знать. Надо знать, почему кролик убежал из места нашего расположения. Зачем он спрятался на другой поляне? И тут у меня есть какие-то соображения.

Не я один, а все собравшиеся понимают, что стратегическая цель возникает только при наличии идеального (рис.2).

Рис. 2

В свою очередь, если идеальное наличествует, то стратегическая цель возникнет неизбежно и гарантированно (рис.3).

Рис. 3

То есть речь идет о взаимно однозначном соответствии, при котором одно обусловливает другое и наоборот. Стратегическая цель возникнет обязательно в определенном соответствии с идеальным. Насколько она реалистична, технологически достижима и так далее – отдельный вопрос.

Но не возникнуть она не может.

Вывод: если стратегической цели нет, то нет идеального. В любом другом случае она бы была. Она оказалась бы плохо сформулированной. Недостижимой. Неправильно (или даже патологически) связанной с идеальным. Но если стратегической цели нет вообще, то это значит, что идеальное отсутствует полностью. Или абсолютно оторвано от действия. Что возможно, только если это идеальное абсолютно надуманно. Но в этом случае оно тоже отсутствует.

Итак, оно отсутствует. И вряд ли такой диагноз можно опровергнуть.

Почему кролик убежал на эту поляну?

Потому что на этой поляне есть трава идеального.

А там, где мы находимся, травы идеального нет (рис.4).

Рис. 4

Кролик понял, что ее нет. И начал искать, где она есть. То есть перемещаться. А может, он и не сам стал перемещаться. Может быть, его переместили. Ведь траву вытоптали, а кролик все бегал и искал, не осталось ли отдельных побегов. И этим напоминал о том, что когда-то была трава. Его взяли за уши и выкинули: "Не болтайся под ногами и не напоминай об отсутствующем".

Его выкинули. Он попереживал. Что делать? Возвращаться назад? Обидно и невозможно. Надо поискать другое место. В итоге он нашел поляну с травой идеального. И поселился на ней.

И вот представьте себе, что мы начнем путешествовать, найдем кролика и скажем: "Кролик, возвращайся к нам!" А кролик ответит: "Я ем траву идеального. У вас ее нет. В чем смысл моего возвращения?"

И что мы ответим кролику? Что смысл (коннотат) оторван от его возвращения (денотата) и он может просто вернуться? Кролик нас не поймет.

А значит, дело как бы и не в кролике только, а в траве. Точнее, есть сразу несколько этапов в данном сказочном (и одновременно абсолютно реальном) сюжете (рис. 5).

Но там, где трава, там и почва. На самом деле этап, который мы называем первым (трава), – это второй этап. А первый этап (он же почва) связан с метафизикой. Не обязательно религиозной. Но и религиозной тоже.

Этап #1. Почва (= метафизика).

Этап #2. Трава (= идеальное).

Этап #3. Кролик (= стратегическое целеполагание, питающееся идеальным).

Этап #4. Рагу (= стратегия как то, что преобразует стратегическое целеполагание в достижение поставленной цели).

Но в чем функция метафизики? И почему она настолько незаменима? (рис.6)

Метафизика – это то, что обеспечивает подлинность. По крайней мере, я использую это слово просто как синоним источника подлинности.

В конечном счете, речь идет о вызове подлинности. О возможности существования подлинности в XXI столетии. О том, станет ли это столетие эпохой окончательного торжества суррогатов, имитаций, подделок. Те, кто отрицает возможность подлинности, говорят о победе "общества спектакля". Но даже спектакль лишь трансформирует, а не отменяет ситуацию подлинности. Есть искусство имитации. А есть совсем другое искусство. Об этом писали многие, включая Гарсиа Лорку.

Лорка рассказывает о великой андалузской певице, Девушке с гребнями, которая должна была выступить в одной из таверн Кадиса, где собрались истинные ценители испанского искусства. Она спела, постаралась. Если бы она пела в оперном зале, то была бы вознаграждена бурными аплодисментами. Но здесь все сидели в полном молчании, опустив глаза в пол. И певица поняла, что это самое большое фиаско в ее жизни. В ужасе она залпом осушила стакан испанской водки, опалила горло и запела, задыхаясь, срывая голос, нарушая все каноны оперного пения – но с огромной страстью. Когда она кончила петь, зрители рыдали.

Она победила потому, что в ее пении была подлинность. А то, что чуть не привело ее к позору, – было имитацией.

Как мы понимаем, этот пример – метафора. Причем именно ключевая метафора нашего времени. Весь вопрос в том, что такое современное человечество. Это те зрители, которые собрались в таверне Кадиса, или зал "Гранд Опера"? Если это зал "Гранд Опера", то все кончено. Но вряд ли мы считаем, что все настолько предопределено.

Да, есть весьма прискорбный процесс. Культура современных масс-медиа целенаправленно превращает политика в шоумена. И есть теоретики, которые считают, что этот процесс не является органической смертью политики. А является затеей новых элит. Я могу сослаться на книгу скандинавских авторов Александра Барда и Яна Зодерквиста под названием "Нетократия" ("Власть сетей").

Но даже если это так, есть те, кто стремится к демонтажу подлинности. А есть те, кто этому противится. Есть борьба. И в этой борьбе многое зависит от воли тех, кто стремится сохранить подлинность. От их интеллектуальной вооруженности и моральной стойкости.

Закончу цитатой из сказки "Алиса в Стране Чудес".

– Что ты знаешь об этом деле? – спросил Король.

– Ничего, – ответила Алиса.

– Совсем ничего? – настойчиво допытывался Король.

– Совсем ничего, – повторила Алиса.

– Это очень важно, – произнес Король, поворачиваясь к присяжным. Они кинулись писать, но тут вмешался Белый Кролик.

– Ваше Величество хочет, конечно, сказать: "неважно", – произнес он почтительно. Однако при этом он хмурился и подавал Королю знаки.

– Ну да, – поспешно сказал Король. – Я именно это и хотел сказать. Неважно! Конечно, неважно!

И забормотал вполголоса, – словно примериваясь, что лучше звучит.

– Важно – неважно... неважно... Некоторые присяжные записали: "Важно!", а другие – "Неважно!".

Кому-то из израильтян важно, будут ли его дети жить в Израиле или в Новом Леванте под властью нового халифа. А кому-то это неважно. Кому-то важно, будет Россия или нет. А кому-то неважно. Не будем критиковать тех, кому неважно. Будем собирать тех, кому важно. И добиваться внятности как альтернативы подобному бормотанию. Это и есть стратегическое взаимодействие. Мы ждем от психологов ответа на то, как осуществить подобное собирание. И в чем причины того, что возникла ситуация бегства кролика.

Это не академический вопрос. Это вопрос живой и реальный. Если глубоко проникнем в причины бегства, возникнет понимание того, как осуществить обратное.

Кролик-стратегия не должен превратиться в кролика из сказки про Алису. Потому что при таком превращении мы каждый день будем видеть по телевизору людей, бормочущих: "Важно – неважно, неважно – важно..." Мы каждый день будем читать шедевры в масс-медиа, которые, в конечном счете, окажутся подобным же бормотанием, и сидеть на подобных же бормочущих конференциях.

Если кто-нибудь думает, что мир такого бормотания способен выдержать воздействие внешних по отношению к нему сил, то он должен аргументировать это свое мнение. Древний Рим, став страной бормотания, не смог выдержать давления варваров.

Но в конечном счете и не это главное. В бормочущем мире жить невыносимо скучно и стыдно. И надо сделать все, чтобы мир стал другим. Это очень амбициозная задача. Однако для решения других задач, как мне думается, и собираться не стоит.

Нира Кфир

РОЛЬ ЛИЧНОСТНЫХ ПРИОРИТЕТОВ В ПРОЦЕССЕ ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЙ

Как ни странно, я волнуюсь. Мне следовало выступать до Сергея. Говорить после него – это совсем другое. Прежде чем приступить к теме доклада, мне бы хотелось сказать кое-что еще, поскольку уже второй раз сегодня, в рамках данной конференции, речь заходит о метафизике или мистических решениях. Поэтому перед тем, как перейти к теории, мне бы хотелось рассказать об одном конкретном эпизоде из моей жизни.

В 1970 году ко мне обратился министр обороны с просьбой возглавить комитет по выработке плана на случай нового нападения на страну, как это случилось в 1948 году во время внезапной атаки на Израиль всех арабских стран. План должен был предусматривать вероятность многотысячных жертв в первые пару недель военных действий. Тысячи родителей могут потерять своих детей. Как нам быть с этими семьями, с родителями раненых солдат, с детьми? Что мы будем делать?

Я улыбнулась, услышав это предложение. В 1970 году у нас было все очень хорошо. Прошло всего лишь три года с момента Шестидневной войны. Просто не укладывалось в голову, что это может повториться. Мне сказали: "Хорошо. Организуйте комитет. Можете работать год, два, три. Делайте все, что считаете нужным. Дайте нам план".

Я не буду вдаваться в детали. Просто скажу следующее. Комитет под моим руководством работал три года. Первый год прошел под знаком усмешек. Нам казалось, что это просто фантазии, что такое просто невозможно. У нас сильная армия, у нас есть МОССАД – такая замечательная разведывательная служба. Разве возможно застать нас врасплох? На второй год мы начали работать. На третий год мы выработали программу. Учиться было не у кого: Соединенные Штаты на тот момент еще не прошли до конца Вьетнам. Мы написали в Гарвард и разные другие центры. Короче говоря, никто не мог нам помочь.

Затем мы разработали план. Мы сделали это сами. Мы даже дали оценку количества потерь, поскольку министерство спрашивало нас, сколько народа погибнет в этой войне. Откуда нам было знать? Военных среди нас не было.

Летом 1973 года я собрала весь материал и оформила доклад. 5 октября, накануне нашего праздника Йом-Киппур (это день, когда мы постимся целые сутки, каемся и молимся, в стране не функционирует транспорт, все закрыто), я отвезла этот объемный труд в министерство. Мы выпили по стакану вина, пожелали друг другу хорошего года, и я сказала: "Вот результат трехлетней работы. Я знаю, как поступают правительства с докладами подобного рода – их никто не читает. Пожалуйста, прочтите его. Позвоните мне. Спросите меня: "А что вы имели в виду на странице 20?" Дайте мне знать, что наш труд кому-то интересен". И мы сказали: "Шалом! Счастливого года!"

На следующее утро началась война Йом-Киппур. И наши прогнозы людских потерь отличались от реальных ровно на 10 человек... Вечером того дня мне позвонили из министерства: "Вы по-прежнему придерживаетесь выводов своего доклада?" Я ответила: "Вы знаете, это теоретический труд, практической проверки он не проходил. Я его сдала только вчера". Мне сказали: "Хорошо, берите своих людей, приезжайте в министерство и займитесь реализацией своего проекта". И это то, что мы делали на протяжении следующего года. Мы закрыли клинику, закрыли институт, отправились в министерство обороны и работали в четком соответствии с нашей разработкой. Сегодня данная модель достаточно широко известна. Но я по сей день не понимаю, как нам это удалось сделать, ведь среди нас не было военных. Конечно, мы все прошли службу в армии, но мы не были военными. Как нам удалось создать это? Я не знаю. Вот вам и метафизика.

Мне бы хотелось представить вам мои теории в области личностных приоритетов. Мы выделяем четыре типа личности в зависимости от личностных приоритетов: "морально исключительный" тип, тип "угождающий", "менеджер", "уклонист".

Типологии создавали и до меня. Типологии есть в Библии. В IV веке до нашей эры ученик Аристотеля Феофраст написал труд под названием "Характеры".

Стремление к классификации присуще каждому человеку. При встрече с новыми людьми вам хочется разместить их в своей системе координат – кто этот человек, хорош ли он для меня, умен ли? Таким образом, в действительности каждый человек – психолог. Каждый строит некую типологию. Существует сильное сопротивление созданию таких классификаций из-за ощущения, что они навязывают детерминистический взгляд на личность. С другой стороны, поскольку человеческое поведение по большей части последовательно (и в этом отличие: поведение может меняться, в то время как личность постоянна), – для того, чтобы понять, к какому решению придет человек, каковы его основные особенности и парадигмы функционирования, нам необходима некая типология.

Я психотерапевт. Поэтому, начав работу в данном направлении, конечно, я ориентировалась на психотерапию. Я не выходила за ее рамки. Я считала, что человеку очень важно понимать себя (это один из аспектов семейной или брачной терапии). Важно понимать, какие бывают личности, как они себя воспринимают и как общаются друг с другом.

Первым, кто дал определение комплекса неполноценности, был Альфред Адлер. Однако самым важным вкладом Альфреда Адлера был тезис о том, что в жизни каждое несовершенство с лихвой компенсируется наличием стратегии. Адлер был врачом и много рассуждал о взаимной компенсации сердца и легких. В одном из своих исследований он задает следующий вопрос: если ребенок рождается с пороком сердца, как ему выжить?

Недостаточность функции сердца будут компенсировать легкие. Спустя много лет, когда этот человек заболеет, поражены будут его легкие. Однако на самом деле больны не легкие, а сердце. Легкие же все эти годы работали с перегрузкой, чтобы компенсировать дефект в работе сердца.

Затем Адлер стал психологом. Наибольший опыт он приобрел в период Первой мировой войны. Он работал врачом в поездах, перевозивших раненых солдат с фронта. Адлер наблюдал за солдатами, получившими примерно одинаковые ранения. Один выживал, другой – нет. Адлер предположил, что это никоим образом не связано с физическим состоянием. Все определяется боевым духом, психическим состоянием, способностью человека компенсировать свою нынешнюю неполноценность.

Итак, я начала с неполноценности. Из теории я знаю (и мне было очень приятно услышать, что сегодня здесь присутствует достаточно много психологов и клинических психологов), что лучше всего с первых дней жизни нами усваивается негативная информация. В первую очередь ребенок усваивает, что нельзя делать. Потому что, когда бы вы ни сделали что-то не так, следует реакция. Когда же вы совершаете нечто положительное, реакция следует, но только в самом начале. Затем ваши родители уже воспринимают ваше умение как само собой разумеющееся. Итак, отрицательный опыт является самым сильным и не забывается очень долго.

Поэтому мы усваиваем, какая ситуация является для нас самой плохой не только физиологически, но и психически. Я называю это "ТУПИКОМ". Я не буду подробно останавливаться на этом сегодня. "Тупик" – это самая безвыходная ситуация для каждого из нас. Каким образом мы компенсируем ее в социальном взаимодействии с людьми? Каково наше место в жизни?

Я называю это личностными приоритетами или нашей личной стратегией. Как мы себя ведем? Какова наша цель? Каким образом, зная о наших приоритетах, кто-то может приблизительно предсказать наше решение? (рис.1)

Рис. 1

Первый тип. Я называю его "морально исключительным" или "наделенным превосходством". Проблема в том, что большинство людей понимает превосходство, как превосходство по отношению к кому-либо другому. Однако в моей теории это превосходство как преимущество, как исключительность. Это когда человек постоянно движется от ситуации со знаком минус к ситуации со знаком плюс. Сделать больше, найти более глубокий смысл в жизни.

Виктор Франкл написал книгу под названием "Человек в поисках смысла". Она широко известна. Я уверена, что эта книга переведена и на русский язык. Для меня Виктор Франкл был другом и учителем. Я пригласила его в Тель-Авив и попросила рассказать о своем произведении. В тот памятный вечер в Тель-Авиве он объяснил, что означает "человек в поисках смысла". На самом деле смысл можно уподобить горизонту. Вы не можете найти и осязать его. Ваша жизнь – это длительные поиски смысла. Вы его так и не находите.

Что значит обрести смысл, по Виктору Франклу? Это значит вносить свою лепту. Вы не найдете смысла, если не внесёте свою лепту. Каждому хочется найти смысл. И в малом масштабе – в семье, и вне нее. Я процитирую очень известного психолога Эрнеста Беккера. Беккер был удостоен Пулитцеровской премии за свою книгу "Отрицание смерти". Подобно Франклу, Беккер сказал следующее: "Больше всего на свете человек нуждается в признании его вселенской особости". "Вселенская особость" – это не метафора. Среди миллионов людей на планете не существует даже двоих, которые бы были в точности схожи. Ребенка необходимо ценить за то, что он особенный. Эта особость и станет смыслом его жизни.

Итак, человек этого типа чувствует, что просто выжить, просто жить и наслаждаться жизнью недостаточно. Этот тип предполагает большую склонность к предсказаниям. Позвольте мне привести пример. Один из наших самых выдающихся идеологов начала ХХ века подписывал все свои произведения псевдонимом "Ахад Хам" ("один из народа"). Он был выходцем из России, его настоящая фамилия была Гинзбург. Но известен он был как "один из народа". Он говорил, что человеческая история – это чередование пророков и священников.

Первый – это пророк. У пророка есть видение: что необходимо сделать. Поскольку пророк столь глубоко одухотворен, он не может иметь дело с такими мелочами, как строительство храмов, сбор налогов, переговоры, и т.п. Он слишком велик для этого. Поэтому каждый пророк создает священника. Священник выполняет повседневную работу, однако со временем священники захватывают власть. Спустя продолжительное время никто уже и не помнит о предвидениях пророка, поскольку миром правят священники. Затем происходит малая революция, и у нас появляется новый пророк. Таким образом, по сути, речь идет о том, что миром невозможно управлять как органом исполнительной власти, как компанией. Даже в компании, которой хорошо управляют, люди не могут жить без идей, без целей, без идеологий. Однако есть и такие идеологии, которые уничтожают мир.

К концу этой короткой презентации я вновь вернусь к "Человеку в поисках смысла" и к тому, что это значит сегодня – в контексте терроризма.

Тот тип, который мы обсуждаем сейчас, – "морально исключительная личность" – в основном сориентирован на прошлое. Существуют три периода жизни – прошлое, настоящее и будущее. У разных типов людей разная ориентация. Представитель "морально исключительного" типа думает о прошлом. У него есть долг перед прошлым. Он обладает исторической памятью. Например, возьмем еврейский народ и утверждение, что он является "морально исключительной нацией". Почему? Это спорно. Потому ли, что Бог избрал нас, что был Холокост, потому ли, что мы страдали? Здесь можно поспорить. Мы растим своих детей с навязчивой идеей о том, что мы должны выжить. Иногда – буду с вами откровенна – я задавалась вопросом, а почему мы должны выжить. Как народ, а не как отдельно взятые индивидуумы. Почему это так важно? Мы так много страдаем из-за своего выживания. Но это уже другой вопрос. Еврейский народ, бесспорно, представляет "морально исключительную культуру".

Добавлю нечто, к чему я тоже вернусь в конце. Сейчас мы столкнулись лицом к лицу с исламом. Один из аспектов трагедии заключается в том, что ислам также является "морально исключительной культурой". Но абсолютно в другом понимании. Мы имеем дело не с теми людьми, которые просто хотят решить свои проблемы, хорошо жить, ездить в отпуск, хорошо питаться и реализовывать свой потенциал. Это две культуры. Мы очень малы. Ислам, конечно же, огромен. Однако у нас есть нечто общее – наши культуры являются "морально исключительными". Это один из аспектов очень серьезной проблемы, которую нам предстоит рассмотреть и решить. Не все культуры таковы. Но я вернусь к этому позже.

Теперь давайте рассмотрим "морально исключительную личность" в контексте международных переговоров. Двое участвуют в переговорах. Возьмем, к примеру, нашего покойного премьер-министра Менахема Бегина и покойного президента Египта Садата. Помните жест Садата, когда тот поднялся в египетском парламенте и заявил: "Я еду в Иерусалим. Я собираюсь выступать в Кнессете. Я предложу им мир". Он сказал это наперекор всему и вопреки позиции практически всех членов парламента. Это поступок личности с высокой доминантой "моральной исключительности". К счастью, в тот момент премьер-министром Израиля был Бегин, который также являлся "морально исключительной личностью". И двум прорицателям, сражавшимся друг с другом всю свою жизнь, в какой-то момент явилось видение: они в состоянии что-то изменить. Я не уверена, что это могло случиться, будь на месте Бегина его предшественник или преемник. Но эти два человека обладали "моральной исключительностью". В этом состояло их превосходство. Из биографий Бегина и Садата вы поймете – они смогли это сделать. Это был исторический момент: встретились два человека, обладавших чем-то общим – "моральной исключительностью".

Давайте продолжим. Второй тип личности я называю "угождающим". Кто такой "угождающий"? "Угождающий" не обращает внимания на историческое прошлое. Обычно этот человек полон жизни, очень часто сверхактивен, ему нравится наслаждаться жизнью и предоставлять такую возможность другим. Он знает тысячи людей, он постоянно сводит их вместе. Он умеет манипулировать, знает, как договариваться, он очень хорош в качестве переговорщика. Вопрос только в том, для чего он ведет переговоры. Как Вы отметили, Сергей, мы можем делать многое, но в чем цель, где идеал? Большая часть моих примеров будет касаться израильских политиков, которые к настоящему времени стали фигурами международного значения. Давайте возьмем одного из наших премьер-министров. Когда вы его слушаете, он вам нравится. Он красноречив, обладает хорошим чувством юмора. Он хорош собой. Он может направить разговор в нужное ему русло. Вовсе не обязательно, что из года в год его точка зрения будет одной и той же. Тем не менее, он очень приятный человек.

От этого человека не стоит ожидать предвидения. У него есть шарм, и он знает, как понравиться другим. В то же время вы знаете, что ему нельзя полностью доверять. Но вы очарованы им.

Почему и как он стал "угождающим"?

Анализируя раннее детство таких людей, мы, как правило, не обнаружим в них какой-то успешности. Такой ребенок считает, что если он не будет лавировать, успеха ему не достичь. Он должен быть обходителен с людьми. А те, в свою очередь, должны очаровываться им и влюбляться в него. Это становится его жизненной стратегией. По этой причине я и называю его "угождающим" или "манипулятором".

Каков будет "угождающий" в контексте переговоров? Он хочет достичь положительного результата. Довести их до позитивного завершения. Давайте все решать на дружеской ноге. Давайте не будем вдаваться в подробности, которые всё только усложняют. Настолько, насколько он может, он избегает конфликтов. В какой-то момент на серьезных переговорах необходим именно такой "угождающий". Именно он, столкнувшись лицом к лицу с врагом, будет пожимать ему руку – "давайте поужинаем в ресторане, а заодно все и обсудим". Все просто.

Таким образом, на определенном этапе, когда у нас есть человек такого типа, все просто, все по-дружески. Нам он нравится. Порой мы забываем о том, что на самом деле говорим несерьезно. Многие переговоры, которые ведут люди "угождающего" типа, стороны заканчивают, говоря друг другу "да". И только год спустя вы скажете: "Как их угораздило на это согласиться? Что мы наделали? Это же катастрофа!" Но это потом, а не в момент, когда это все происходит. Потому что "угождающий", друзья мои, ориентирован на настоящее, а не на будущее или прошлое. "Нам надо совершить это сейчас, и давайте все дружить и обойдемся без конфликта".

Я пытаюсь продемонстрировать, и позже это станет понятно, что существует некая человеческая экология. Нельзя судить: "Этот тип положительный, а тот отрицательный". Нет! Человеческой культуре и человеческой экологии требуются различные типы людей. Вопрос только в том, когда возникает потребность в том или ином.

Как здесь уже было сказано, Бен-Гурион был нужный человек в нужное время, потому что он ко всему прочему обладал даром предвидения и был ориентирован на прошлое. А теперь давайте рассмотрим для примера тех, кто поехал на переговоры в Осло и подписал там соглашения. Соглашения оказались не особо популярными, поскольку были недальновидными. Присутствовало ощущение, что необходимо прийти к соглашению. И они сделали это тайно. Они навязали нам эти соглашения. Но они это сделали. Соглашения просуществовали несколько лет. И здесь не было никакого великого предвидения. Все было сделано по принципу "если не сейчас, то никогда": "Нам надо прийти к соглашению".

Но Бен-Гурион не поехал бы в Осло. Нет.

Теперь мы переходим к третьему типу, который я называю "менеджер". По сути, это человек, который решает проблемы. Самые успешные люди в мире являются "менеджерами". Они ориентированы на созидание. Только дайте им проект.

Я хочу привести лишь два примера. Один из наших диагностических методов заключается в анализе ранних воспоминаний. Под ранними я подразумеваю только воспоминания до шести лет, которые мы можем мысленно увидеть (их у каждого не больше, чем 5-7). Это не выдержки из писаной биографии, не часть семейной летописи из альбома. Это что-то, что я сам помню. Это может быть что-то очень глупое, но я это помню – оно прямо сейчас стоит у меня перед глазами.

Я хочу привести пример раннего воспоминания женщины, которая достигла больших успехов, стала мастером своего дела. Итак, каково ее первое воспоминание? Она выросла в Польше, ходила в еврейскую школу. В детском саду она была самой младшей. Ей было тогда три года. Школа подготовила большое представление. Должен был присутствовать мэр маленького городка, а также все важные люди – не евреи и, конечно, вся еврейская община. Решили, что она, как самая маленькая, откроет вечер. Она должна была сказать в стихотворной форме: "Дамы и господа, сегодня мы покажем это и это..." Она помнит свое бархатное платьице и белые чулки, и черные лаковые туфельки. Она выходит на сцену. Свет направлен на нее. Она начинает читать слова приветствия. И вдруг, простите за прямоту, ей хочется писать. Она перестает читать текст и, вновь прошу прощения, присаживается, писает, встает и продолжает читать стихотворение. А аудитория неистовствует.

У многих воспоминания от пребывания на сцене связаны с травмой – забыл текст, не знал, что делать. Это очень часто встречается. Но я не встречала еще ни одного человека, который помнит, что на сцене ему захотелось писать, он пописал и продолжил выступление. И даже непсихологу понятно, что человек такого типа никогда не пропадет. Проблемы решаются – не всегда идеально, однако они решаются. Ничто не остановит его – ни стыд, ни устрашение. Это явный пример личности, ориентированной на решение проблем.

Вот еще один пример воспоминаний человека этого типа. Он лежит в кроватке. Ему тоже 3–4 года. Дома суматоха. Он зовет маму и спрашивает: "Что случилось? Что за люди пришли?" Мама поспешно отвечает: "Бабушка умирает..." (а бабушка живет с ними).

"Бабушка умирает, пришел доктор и те, кто хочет с ней попрощаться". Он спрашивает: "А что такое умирает?" Мама отвечает: "Ну, это когда перестаешь дышать".

Итак, он не в состоянии понять, что умирает его любимая бабушка. Что привлекает его внимание, так это как умирают. Вот что он вспоминает: он накрывается с головой одеялом и пытается перестать дышать, чтобы понять, как это – умереть. Но он не умирает. Поэтому он говорит себе: "Наверное, мама неправильно объяснила, что значит умереть". Вот вам еще один представитель типа людей, ориентированных на решение проблем. Как вы понимаете, эмоции не являются основным элементом данного типа личности. Решение проблем иногда требует отсутствия эмоций, даже отсутствия уважения к своим собственным эмоциям – ни стыда, ни страха, ни тревоги, ничего.

Я сделаю небольшое отступление. Я хочу сказать пару слов о близости. Когда человек растет, в нем сосуществуют полярные качества – привязанность и отчужденность. Наша жизнь начинается с абсолютной привязанности. Мы находимся в утробе матери. Отчужденность начинается с момента нашего рождения. Но возьмите взрослых людей: вы не найдете человека, который иногда привязан, а иногда отчужден. В большинстве своем человеку присуща либо только привязанность, либо он всегда отчужден.

Так как же поддерживать отношения таким образом, чтобы оставаться отчужденным? "Близость на расстоянии". Я никогда не забуду одного пациента, которого я принимала несколько лет назад. Он сказал мне, что на земле у него есть один хороший друг. Один очень близкий друг. Я спросила: "А как часто вы с ним встречаетесь?" Это было до того, как появились мобильные телефоны и электронная почта. Он ответил: "Мой друг живет в Австралии, в Сиднее". Я спросила: "А как же вы общаетесь?" – "Несколько раз в год мы говорим по телефону." – "И это ваш самый близкий друг?" – "О, да!"

Итак, для одного человека близкий друг – это тот, с кем вы общаетесь по пять, десять раз на дню. Для другого близость – это то, что существует на расстоянии. Мы отличается друг от друга в этом; отличаются и наши личностные приоритеты.

"Угождающий" хочет быть в обществе постоянно, каждый для него близкий друг. У него нет друзей, у него есть только близкие друзья.

Друзья "морально исключительного" человека – это люди, которые разделяют его идеи. Его интересуют именно такие люди.

Теперь "менеджер". У него есть временные друзья – люди, которые участвуют в его проекте, люди, которые могут способствовать решению проблемы. Но у него нет глубокой привязанности на всю жизнь.

Я обобщаю, но легко понять, о чем речь, поскольку в круге общения каждого из нас есть представители каждого типа личности.

Итак, мы говорим о "менеджере". Как он ведет себя в ходе переговоров? "Менеджер" – очень хороший переговорщик. Обычно он владеет всей информацией. Он не поверхностен, как "угождающий". Тот стремится ублажить другого, хочет выглядеть эффектно и со всеми поддерживать хорошие отношения. Ради этого он способен манипулировать фактами. Для "менеджера" информация – это нечто весьма определенное. Ее нельзя обойти. Это либо "да", либо "нет". Подход типа "да, но..." неприемлем. Либо "да", либо "нет". Стиль общения очень четкий, информативный. Он уважает тех, кто обладает фактами и действует в соответствии с ними. Он не уважает людей, которые не обладают знаниями и не соответствуют определенным стандартам. Он желает общаться только с теми, кто подобен ему. Он трудолюбив и доводит переговоры до логического конца. Однако, как я упомянула ранее, для данного типа личности человеческие отношения не являются самым важным фактором. Эмоции и привязанность – не самое главное. Решение проблемы – вот самый важный приоритет. Возможно, речь идет о решении на данный момент, а не на многие поколения вперед.

Как врач, я могу сказать следующее. Когда мы проводим терапию для супружеских пар, мы часто встречаем такие, в которых один человек (предположим, муж) является "менеджером". Жена обычно говорит следующее: "Он преуспевает, он замечательно выполняет свою работу. Но я не могу говорить с ним о банальных семейных проблемах. Он просто не с нами. Он всегда занят. Даже когда он возвращается домой после длинного рабочего дня, он бежит за свой компьютер: ему всегда надо что-то сделать, решить какие-то проблемы. С нами его никогда нет". Это распространенная жалоба человека, состоящего в браке с "менеджером".

Давайте двигаться дальше. Поговорим о четвертом типе личности, который я назвала "уклонист". Этот тип избегает каких-либо действий – по сути, он ничего не делает. Представители всех остальных типов чего-то достигают в жизни. Что же делает "уклонист"? "Уклонист" беспокоится о себе. Чтобы не быть поднятым на смех, он избегает спонтанности (ведь будучи спонтанным, вы можете сказать что-то не то, и над вами могут посмеяться). Его пассивность, его некоммуникативность становится его самой большой силой.

Давайте рассмотрим еще один личностный тест, который называется "тестом на время реакции". Время реакции на людей или на события у каждого свое. "Угождающий": вы еще ничего не сказали, а он уже знает, что вы собираетесь сказать, он отвечает, он подхватывает беседу, вы находитесь в постоянном общении. С "уклонистом" дело обстоит совсем по-другому. Время реакции продолжительное. Иногда вы начинаете выходить из себя: вы устали ждать. Он постоянно обеспокоен лишь собой.

Арафат... Благодаря нашему другу генералу Сегеву мне представилась возможность выступить в Газе перед смешанной группой израильтян и палестинцев. Тема моего доклада называлась "Динамика перемен". Речь шла о том, что, если мы собираемся жить в мире с палестинцами, двусторонних переговоров и подписания соглашения недостаточно. После стольких лет ненависти и вражды обеим сторонам необходимо изменить свой менталитет. В президиуме были Арафат, Саид Арикат и некоторые другие высокопоставленные лица того, а также нашего времени.

После выступления у нас была короткая беседа за обедом на побережье Газы. Мне хотелось проверить, верны ли мои впечатления об Арафате, сложившиеся у меня на основании его выступлений по телевидению и того, что я читала о нем на протяжении многих лет. Я полностью разделяю точку зрения историков и аналитиков, которые считают, что Арафат никогда не заключил бы с нами полный мир, сколько бы ни проводилось переговоров (и я надеюсь, что мой друг генерал Сегев поддержит меня, поскольку мы обсуждали это много раз). Арафат был "уклонистом". Мы хорошо осведомлены о его личной жизни, о его браке. Нам хорошо знакома его свита. Он был отчужден, фактически отчужден от окружавших его людей. Вместе с тем он обладал огромным обаянием – здесь я должна отдать ему должное – благодаря "кафиа" (головной убор – прим. ред.) и военной форме он смог завоевать расположение мировых лидеров и Объединенных Наций. И при этом он всегда оставался "уклонистом". Он так и не принял окончательного решения. Он не мог заставить себя пойти на это. Его жизнь была борьбой и сражением на войне и на мирных конференциях, и ему это нравилось. Он никогда не смог бы поверить, что "решение случится именно сейчас". Он всегда считал, что проблема заключается в израильтянах, что он, Арафат, действительно хочет мира. Но мир не наступал, потому что, согласно моему анализу, Арафат был "уклонистом", он был отчужден от окружавших его людей, хотя и был популярен.

Так как же можно объяснить тот факт, что "уклонист" обретает популярность в массах, будучи при этом отчужденным от тех, кто его окружает? Дело в том, что источник власти находится вдалеке, совсем не в том кругу, который окружает "уклониста". После его смерти, конечно, мы услышали много историй о том, что чувствовали его соратники, и как он правил. Я не буду затрагивать этот вопрос. Я отношу Арафата к типу "уклонистов".

Давайте вернемся к настоящему. Нам все еще приходится договариваться – Израилю и Палестине, иудаизму и исламу. И кроме нас на поле есть и другие игроки – все, кто нас окружает. В это вовлечены все страны. Возьмем современных лидеров. Насколько я понимаю, в переговорах будут участвовать наш премьер-министр Эхуд Ольмерт и наш министр обороны Эхуд Барак. Эти политики относятся к типу "менеджера". Во многих отношениях они очень практичны. Премьер-министр Ольмерт обладает определенным очарованием, чего нельзя сказать о министре обороны Бараке. Последний начисто его лишен. Однако он очень практичен. Он не оратор. Если бы в момент основания государства на месте Бен-Гуриона оказался он, возможно, нас бы сегодня здесь не было. Его речь не трогает вас, он не может до вас достучаться. Он преподносит факты и, как настоящий "менеджер", абсолютно не заботится о том, произвел он на вас впечатление или нет. Ему интересны факты. Несмотря на то, что в некотором смысле премьер-министр Ольмерт является более притягательной личностью, он тоже "менеджер". Он преуспевал во всем, за что брался в жизни.

Итак, на данный момент у нас есть два человека, которые, скорее всего, примут участие в грядущих переговорах. И поскольку оба весьма практичны, предвидения ожидать не приходится. Возникает вопрос (я говорю за себя): нас будут вести практичные люди? А в этом ли мы действительно нуждаемся в настоящий момент – в подобных практичных людях, которые готовы отказаться от многого ради того, чтобы достичь положительного результата на переговорах? А кто же им противостоит?

Давайте рассмотрим "Хизболлу" и ХАМАС. Сейчас эти группы обладают властью "моральной исключительности" среди своих людей. Они говорят от имени Бога. Они обратились к Корану. Это не ново. Они не могут дать нового предвидения. Предвидение на самом деле не обновляется – всегда можно использовать старое. Коран – почему бы и нет? Имя Аллаха – почему бы и нет? В этом нет ничего нового, но здесь много моральной исключительности.

И здесь я возвращаюсь к Виктору Франклу. В тот вечер в Тель-Авиве кто-то задал ему вопрос: "Когда Вы говорите о поисках смысла, означает ли это, что только хорошее заряжено смыслом?" Человек, прошедший через нацистский концентрационный лагерь, он ответил: "Часто, чтобы ощущать свою значимость, люди будут делать ужасные вещи". Вот как я понимаю шахидов, террористов-смертников: чтобы ощущать свою значимость, они делают страшные вещи.

Как я понимаю, в течение последнего столетия ислам не развивался. В то время как западный мир мчался вперед в области технологий, медицины, связей и высоких технологий, исламский мир с его миллиардным населением оказался на обочине. Эта масса людей не привнесла никакого вклада в современный мир, что вылилось в ужасный комплекс неполноценности. Итак, снова адресуя к Адлеру, это неполноценность, которую невозможно компенсировать чужими успехами (успехами западного мира). Давайте попробуем представить себе более миллиарда людей, являющихся в определенной сфере только потребителями чужих достижений. А ведь это культура моральной исключительности, превосходства. И только в одном люди до сих пор равны: мы все одинаково рождаемся и умираем. И, по-моему, нет ничего удивительного в том, что культура смерти, шахиды и террористы-самоубийцы стали столь мощной силой. Исламский мир видит превосходство Запада и видит желание людей стать еще богаче и жить еще лучше. Однако есть кое-что, в чем они превосходят Запад: они готовы умирать.

Таким образом, с моей точки зрения, нам стоит взглянуть на террор в абсолютно другом свете. Смерть и безразличие к ней является оружием культуры "моральной исключительности". Эта культура сильна и продолжает набирать силу. Это уравнивающий фактор. И я надеюсь, что на переговорах, которые происходят прямо сейчас в Иерусалиме, в Рамалле, в Иордании и Каире, мы найдем некую естественную комбинацию людей всех типов, и не позволим одному типу личностей доминировать, поскольку от этого не выиграет никто.

Сергей Кургинян: Позвольте задать один вопрос. Есть такой католический святой Бонавентура. Когда-то он поделил людей на клириков и лаиков. Клирики – элита, а лаики – простые люди, простецы. Вы упомянули о пророках. Пророк идет к лаикам – и возникает огонь в виде ответной связи. И тогда клир отступает, тогда возникает то, что Вы назвали революцией: клир меняется на пророка.

Теперь у меня к Вам абсолютно личный вопрос: как Вы считаете, октябрь 1917 года – это последний огонь западной цивилизации или нет? Западное общество сохранило ресурс Аликов – или этого огня уже нет? Если ресурса Аликов нет – тогда что должен делать пророк? И откуда возьмется трансформация? Тогда клир становится непроницаемым. И будущее наше общество – это общество без трансформации. Тогда мы должны учиться жить в непроницаемом обществе элит. Потому что если огня нет, то клир абсолютно автономен. Но, будучи автономным, клир начинает контртрансформацию, а обратный процесс отсутствует. Значит, мы не просто останемся без новых трансформаций. Мы обречены на контртрансформации, проводимые непроницаемым клиром и возвращающие нас в наше далекое прошлое.

Иначе говоря, для того, чтобы в XXI веке продолжала действовать формула "человеческая история – это чередование пророков и священников", необходимы лаики. Сохранил ли их западный мир? Как Вы считаете?

Нира Кфир: Благодарю Вас за этот вопрос. По сути, это утверждение. Я согласна с Вами, что русскую революцию вполне можно назвать последней в ХХ столетии. Конечно, Гитлер верил в то, что он совершит революцию подобного рода. Этого не случилось, слава Богу.

Но то, что ислам делает сегодня, – это революция для исламского мира. Они сейчас находятся на пророческой стадии. Я не только палестинцев имею в виду, я говорю обо всем исламском мире. Возврат к религии, возврат к вере, возврат к исламу. Они переживают революцию, в то время как западный мир является миром "священников".

Вы знаете, что случилось в ХХ веке – особенно во второй его половине. Впервые в истории центром мира в западном сообществе стала личность. Людей всегда учили уважать отца, царя, цезаря и священника. Люди находились в определенной вертикали. И это и была иерархия. ХХ-й же век характеризуется гуманистической психологией. Вину за это я возлагаю на Томаса Джефферсона и американскую Декларацию независимости, согласно которой "каждый человек имеет право на стремление к счастью". Это революция. Не просто – свобода-равенство-братство для каждого человека, но право быть счастливым. Что означает, что "я", личность, нахожусь в центре. На этом зиждется вся западная культура: я должен реализовать свой потенциал. Мы спрашиваем людей: "Вы счастливы? Вы довольны своей работой? Если нет, то почему вы не уволитесь?" Это очень просто, и мы воспринимаем это как должное. В то время как существует целая культура, включающая в себя миллионы людей, которым подобного вопроса никогда не задавали. Большая часть исламского населения, большая часть китайского населения, большая часть африканского населения. Их никто не спрашивал: "Вы счастливы? Вы реализуете свой потенциал?"

Итак, мы находимся там, где мы находимся сейчас, потому, что в западном мире в центр всего была помещена личность. И мне кажется, пик конфликта приходится на настоящее время – будет ли западная культура, где в центре находятся понятия индивидуальности, счастья и хорошего здоровья, загонять нас обратно в группы (малые группы, большие группы, закрытые системы, открытые системы)?

Что значат группа, страна и даже Израиль, который должен выжить, для личности, задающей вопросы: что случится со мной? Где мне найти работу получше? Остаться мне в Израиле или уехать в США или куда-то еще? Где платят больше? Сложно сказать, куда это нас приведет.

Мой последний комментарий. Вероятно, многим из вас знакомо имя Ильи Пригожина. Он получил Нобелевскую премию за работы в области термодинамики открытых систем. А затем занялся философией и психологией и опубликовал вместе со своей коллегой Изабель Стенгерс книгу "Порядок из хаоса", получившую широкую известность. Здесь есть нечто оптимистичное, на чем я и закончу свое выступление. Пригожин сказал, что с момента библейского потопа, когда был уничтожен мир, наблюдается чередование хаоса и порядка. Каждый раз на смену хаосу и "духу Диониса" приходит "дух Аполлона" и силы порядка. Если в это верит Илья Пригожин, есть надежда, что придет конец и хаосу нашего времени.

Элдар Шафир

БИХЕВИОРИСТСКАЯ ПРОЕКЦИЯ НА ПРОЦЕСС ПРИНЯТИЯ РЕШЕНИЙ

В этом докладе я займусь обсуждением вопросов, которые, думаю, несколько отличаются от проблем, интересующих большинство здесь собравшихся. Я постараюсь обратить ваше внимание на поведение людей в условиях специальной "изоляции", определенных экспериментальных условиях – когда на них не давят привычные социокультурные нормы, которыми мы обычно руководствуемся. Я остановлюсь на некоторых "идеальных" ситуациях, позволяющих выявить факторы, управляющие человеческим поведением, и поговорю также о том, как возникают некоторые заблуждения относительно факторов, влияющих на процессы выбора и принятия решений.

Вам нетрудно будет заметить и то, что мой подход несколько отличается от того, что вы слышали, к примеру, от Нары. Она обращает внимание на индивидуальные отличия и личностные типы, я же иду в прямо противоположную сторону и сосредотачиваюсь на факторах "контекстуального", ситуационного порядка. Под этим углом зрения индивидуально-личностные характеристики, по-видимому, уже не имеют столь большого значения. Тут мы сталкиваемся с известной коллизией в данной области знания, поэтому имеет смысл вникнуть в нее несколько подробнее (рис.1).

Рис. 1

На сегодняшний день в социальных науках господствуют два взгляда на человека-деятеля, которые нам следует рассмотреть более пристально.

Первый преобладает на факультетах экономики, в политологии, социальных науках, школах бизнеса, школах политики; в его основе лежит предположение о рациональной природе человеческого индивида. Индивидам свойственны четко определенные предпочтения, они способны выносить логически связные и четкие суждения, в полной мере обладают собой; как правило, им приписываются еще и эгоизм, хотя последний теоретически не обязателен, строго говоря. Но как бы там ни было, индивиды свое дело делают безошибочно. И стоит только предложить им надлежащее разнообразие вариантов выбора, дать им функционирующий по всем правилам рынок, как они без труда справятся с задачей удовлетворения собственной "функции полезности", т.е. своих желаний и предпочтений.

Обратим внимание на вытекающие отсюда последствия. В самом деле, если вы полагаете, что люди действуют рационально и эффективно, что они по природе своей нацелены на максимизацию своего благополучия, то это значит: надо лишь предложить людям побольше вариантов выбора, а дальше вы можете предоставить их самим себе – пусть люди действуют по собственному разумению, помогать им нет смысла. Посмотрите на сегодняшнюю Америку: президент Буш реализует именно эту программу, в крайнем ее выражении. Он хочет, чтобы люди сами контролировали свои пенсионные накопления, – идея, которая очень не нравится многим из нас. Почему?

Потому что есть и альтернативный взгляд на человека-деятеля – взгляд, основанный на соображениях эмпирического, бихевиористского порядка, опирающийся на данные экспериментальных исследований. В рамках этого воззрения индивиды определяются как существа, более-менее похожие на окружающих нас людей – на наших детей, родителей, друзей; их предпочтения путаны и неоднозначны; их умение оценивать ограниченно; они импульсивны, близоруки, не свободны от мстительности, далеки от совершенства. На самом деле, они очень часто вовсе и не умеют "максимизировать свое благополучие". Они нередко даже толком не знают, чего они хотят. А даже тогда, когда знают, то нередко действуют так, что желаемого заполучить не умеют.

Из этого воззрения следуют другие выводы практического порядка. Мы вынуждены заключить, что люди могут нуждаться в поддержке и помощи. Разумеется, отсюда вытекает и своего рода "ползучий патернализм". Возникает и озабоченность по поводу опасностей, связанных с вмешательством правительств в процессы выбора. Для такой озабоченности есть веские основания. Я думаю, опасения тут неизбежны. Это и есть упомянутая выше коллизия.

Процесс принятия политических решений определяется преимущественно логикой первого подхода. Я же предлагаю переоценить и существенно повысить весомость второго. Речь тут не идет о выборе "или/или" – у каждого из подходов есть свои сильные стороны. Но поскольку дело идет о понимании поведения людей и моделировании соответствующей политики, второму подходу, по-моему, надо уделить гораздо больше внимания, чем прежде.

Поэтому я хочу сделать краткий обзор недавних и более ранних исследований человеческого поведения с целью показать, как значимы для нас определенные аспекты поведения – в особенности, контекст, в котором функционируют люди. Принято считать, что люди характеризуются определенными взглядами и предпочтениями. Мы же обнаруживаем, что люди весьма податливы и могут легко менять взгляды. И даже небольшое изменение в ситуационном контексте может влечь за собой серьезную перемену во взглядах.

Приступая к обзору, я не могу не упомянуть одну классическую работу. Многие из вас знакомы с ней – она, так сказать, стала частью общеизвестного культурного фонда, но я, тем не менее, хочу представить ее по-своему. Это исследование проводилось группой психологов, перебравшихся в США после Второй мировой войны и искавших ответа на мучительный вопрос: каким образом сознание немцев превратилось в то, во что оно превратилось? Вероятно, самым известным из тех психологов был Стэнли Милгрэм, который провел в Йельском университете следующее исследование. Сразу скажу о его результатах: совершенно неожиданно для себя Милгрем обнаружил, что в сознании каждого из нас есть кое-что от "немца". Этого он никак не ожидал. Если вы почитаете его переписку с Национальным институтом здоровья (который финансировал его исследование), вы увидите, что он был не на шутку встревожен неожиданными результатами.

Испытуемых для своего исследования Милгрэм рекрутировал среди людей среднего возраста на улицах Нью-Хейвена. Их привозят на Психологический факультет Йельского университета. Они думают, что им будет наугад дана роль "учителя" или "ученика". В действительности, все испытуемые становятся "учителями". "Ученик" в этом исследовании – это актёр и пособник экспериментатора, он работает на экспериментатора. Подлинным же объектом исследования является всегда "учитель".

Итак, все в сборе, и экспериментатор объясняет, что к "ученику" будут присоединены электроды электрошока, задача же "учителя" состоит в том, чтобы "ученика" учить. Ставится бессмысленная задачка на заучивание "ассоциативных пар", как-то: "ботинок-банан". Я задаю вам эту пару, а потом, когда я произношу "ботинок", вы должны отозваться словом "банан". Если вы ответили верно, задается следующая ассоциативная пара. Если вы ошиблись, я наказываю вас электрошоком. При этом по мере развертывания процесса "обучения" сила электрошока шаг за шагом увеличивается – "учитель" должен подвергать "ученика" всё более сильным наказаниям, каждый раз сдвигая рычаг все дальше вправо. Когда сила электрошока доходит до 75–90 вольт, "ученик" начинает ворчать, постанывать. На уровне 150 вольт "ученик" пронзительно кричит: "Избавьте меня от этого, я же говорил вам, что у меня с сердцем не всё в порядке" (о чем он заранее сообщил "учителю" при встрече). На уровне 270 вольт "ученик" издает предсмертный вопль, а на уровне 330 вольт он уже ничего не отвечает. Вы говорите "ботинок" – в ответ молчание. Вы жмете рычаг электрошока. Затем произносите следующее слово – опять нет ответа. Вольтаж повышается до 340, 350, 360 – в ответ молчание. Вы, как предполагается, не должны прерывать процесса "обучения".

Почему люди совершали вышеописанное? На эксперименте неизменно присутствовал благообразный человек в белом халате. Это человек серьезный – судя по его уверенному виду, он знает, что делает, и занимается он этим делом уже давно, причем Йельский университет, как видно, хорошо платит ему за работу. И этот человек вас подбадривает: "Пожалуйста, продолжайте, эксперимент должен продолжаться. Важно, чтобы вы не останавливались, – продолжайте, пожалуйста". Вот такое это было исследование.

Самое интересное, что еще до его проведения Стэнли Милгрэм, подробно описав характер предстоящего экспериментирования (подробнее, чем это я здесь сделал), произвел опрос с целью получения предсказаний о будущем поведении испытуемых лиц, т.е. "учителей". Опрошенные дружно предсказывали, что "учителя" выйдут достаточно скоро из повиновения и прекратят эксперимент – в среднем, на уровне 135 вольт, не более того, когда "ученик" начинает громко стонать. Никто не предсказывал, что кто-то будет жать на электрошок до уровня 300 и более вольт, – за исключением психиатров, этих знатоков человеческих душ. Они-то знали, что на тысячу человек найдется один патологический тип, который дойдет и до 450 вольт. Так распределились предсказания.

Проведенный эксперимент показал, что 65% испытуемых повели себя как "патологические типы", и все испытуемые без исключения дошли до уровня 300 вольт и более. В своих письмах, адресованных в Национальный институт здоровья, Милгрэм с болью сообщает, до какой степени он был потрясен полученными результатами.

Здесь я хочу сделать пару замечаний. Всё сказанное выше касается, конечно, не только людей среднего возраста в городе Нью-Хейвен в 60-х годах ХХ века. Это касается и нас – сегодняшних жителей Москвы, Тель-Авива и Нью-Йорка. 40 лет назад мы просто не знали об этом. Не ожидал этого и Милгрэм, профессиональный специалист-психолог. Он ожидал, скорее, прямо противоположного. Но и сегодня мы вряд ли понимаем это по-настоящему. Даже когда мы слышим об этом, видим это, нам очень трудно внутренне принять это. Большинство из нас в этом зале убеждены в том, что мы не могли бы быть на месте одного из тех испытуемых. А когда мы читаем о тюрьме Абу-Грейб и других подобных ужасах, первое, что приходит нам в голову, – мысль о том, что речь тут идет о чудовищных людях, а не о вполне нормальных людях, оказавшихся в чудовищной ситуации.

Итак, вот оно, классическое открытие (и вероятно, самый важный урок современной бихевиористской социальной психологии): до какой степени поведение людей определяется характером ситуации, контекста – и до какой степени мы плохо осведомлены об этом и мало понимаем это.

Есть и еще один факт, который важен для понимания моего подхода. Факт этот, можно сказать, банален и прост, нет тут ничего особенно мудреного – никаких претензий в духе постмодернизма. Но на это обстоятельство важно указать, потому что большинство теорий принятия решений, особенно в экономике и социальных науках, исходят из предположения, что люди делают выбор между существующими в мире данностями: между одной стратегией действий и другой, между одним потенциальным результатом и другим, между одним видом деятельности и другим.

На самом деле, разумеется, люди выбирают не между объективными данностями, а между их отражением в трехфунтовом "аппарате", воспринимающем информацию через глаза и уши. А это не одно и то же – тут нет естественного перевода одного в другое. Люди занимаются "конструированием": им необходимо создать представление, и нетрудно показать, что один и тот же внешний фактор может иметь множественные трактовки. А коль скоро вы истолковываете его по-своему, вы и решение уже принимаете фактически о другой вещи, другом предмете. Что влечет за собой немалую путаницу. В самом деле, если вы занялись исследованием поведения, вы повсюду наталкиваетесь на реальность человеческого "конструирования" – того или иного способа выработки представлений. Это проявляется при проведении опросов и в исследовании восприятия, в исследовании языка, в формировании суждений и принятии решений. В любой сфере поведения наши действия соотносятся с тем, что мы представляем себе, а не с тем, что существует в реальном мире. И именно от этого представления в огромной степени зависит наше поведение.

Позвольте мне проиллюстрировать эту мысль. Люди иногда судят об очень сложных вещах – вероятности экономических спадов, вероятности войн. Вот самый простенький пример суждения. Прикиньте, пожалуйста, сколько в среднем часов в неделю вы смотрите телевизор. Если у вас нет телевизора, величина равна нулю; если вы держите телевизор постоянно включенным (треть семейств в США именно так и делает), то это примерно 170 часов. Но для большинства из нас эта величина составит некое количество часов, и кому как не нам знать, сколько именно. И вот вас просят определить эту величину.

А теперь альтернативный вопрос: пожалуйста, скажите, сколько часов в неделю вы смотрите телевизор? Я задаю, как вы могли заметить, тот же самый вопрос, но только "шкала оценки" задана в нем слегка иначе.

И вот представьте себе: оказывается, что средний американец смотрит телевизор 10 часов, если вопрос задан в первой формулировке, и 6 часов, если он задан во второй формулировке.

Очевидно, если вы преследуете определенную цель и хотите показать, что американцы много смотрят телевизор, вам надо задавать вопрос в первой формулировке, а если ваша цель прямо противоположна, надо воспользоваться второй формулировкой.

Но еще важнее, задаете ли вы свой вопрос вне контекста? Можем ли мы выявить подлинные суждения людей, отвлекшись от влияний контекста? Совершенно неочевидно, что этого можно легко добиться. Ведь на суждения людей повлияет и то, что они думали минуту назад.

Вот забавный пример на эту тему. Вы задаете одним студентам колледжа вопросы "Насколько счастливы вы сегодня?" и "Сколько свиданий у вас было на прошлой неделе?", а другим студентам того же колледжа те же вопросы, но в обратном порядке – сначала "Сколько свиданий, любовных свиданий, у вас было на прошлой неделе?", потом "Насколько счастливы вы сегодня?". И вот выясняется, что корреляция между числом свиданий и счастливым самоощущением в первом случае составляет 0,01, т.е. почти отсутствует, между тем как во втором случае, когда респонденты сначала вспоминают о свиданиях, она равна 0,70, т.е. оказывается весьма высокой. "Насколько я счастлив? Не знаю, по правде говоря. Вы наталкиваете меня на мысль о свиданиях. Ну, свиданья я учту".

Тут затрагивается в конце концов очень важный вопрос. Все мы, здесь собравшиеся, так или иначе решаем задачи, связанные с максимизацией благополучия людей. Если вы занимаетесь вопросами экономического развития в странах третьего мира, вы сталкиваетесь там, например, с такой неожиданной проблемой: тамошние жители на удивление высоко оценивают свое благополучие. Получается, что в странах, где люди голодают, где нередки убийства, в том числе убийства целых племен, люди счастливы почти в той же мере, что и мы. Такая вот незадача – отчасти она объясняется тем, что опросы в разных регионах не опираются на единую общемировую измерительную шкалу удовлетворенности, и поэтому полученные в тот или иной момент результаты не могут считаться достаточно надежными.

Всё это сводится к простой и хорошо всем знакомой метафоре. Есть некий предмет, относительно которого вам предстоит принять решение. Вот этот предмет. Вы помещаете его в определенный контекст, и выясняется, что предмет выглядит теперь совсем иначе (рис. 2).

Рис. 2

А поскольку контекст всегда так или иначе присутствует, предметы, по которым мы принимаем решения, будут представляться весьма по-разному, причем мы не контролируем эти перемены. Как ни старайтесь, в том виде, в каком вы видели центр прямоугольника, – вы уже не увидите. Эта метафора ясно характеризует эффекты влияния контекста на решения, которые мы принимаем.

Теперь я хочу рассказать о некоторых "контекстуальных" факторах, играющих важную роль при принятии такого рода решений, которые, возможно, представляют для вас наибольший интерес. Первый такой момент – это переживаемый людьми внутренний конфликт. Интересно, что стандартное описание принятия решения в рамках экономической теории не оставляет места для какого-либо конфликта. Если мое дело заключается в максимизации функций полезности, и вы предлагаете мне варианты выбора, значительно отличающиеся по этому показателю, я, ясное дело, выберу тот, у которого полезность выше. Если же опции очень близки по полезности, а мой интерес сводится единственно к ее максимизации, то – чего мне тут голову ломать? Мой выбор всё равно предрешен.

Почему люди вообще сталкиваются с серьезными внутренними конфликтами? Такие конфликты возникают, когда люди испытывают затруднения в оценке разных вариантов выбора; чтобы выйти из затруднения, они заняты поиском дополнительных критериев оценки, убедительных доводов и аргументов в пользу того или иного варианта решения.

Для иллюстрации приведу пример – исследование, которое мы с моим другом и учителем Амосом Тверски провели много лет тому назад. Испытуемые ставились в искусственно заданные экспериментальные условия, но вы увидите, в чем там был смысл.

Студенты входят в лабораторию, где им предлагаются десять вариантов азартной игры на деньги. Например, можно выиграть 15 долларов (шанс – 65%), а можно и 55 долларов (шанс 30%), ит.д. Игра шла не понарошку, и тот, кто выигрывал, тот получал настоящие деньги. Испытуемые были разделены на две группы.

Одна группа – те, кто поставлены в условия внутреннего конфликта. В самом деле, им предстоит принять непростое решение: выбрать ли выигрыш поменьше, но с большими шансами на удачу – или выигрыш более крупный, но с меньшими шансами? Это – конфликтная ситуация.

Вторая же группа испытуемых была поставлена в условия предрешенного выбора – опция Х господствует над опцией Х’, испытуемые имеют равные шансы на выигрыш меньшей суммы. Вариант Х’ просто отбрасывается (рис.3).

Рис. 3

Первой группе предстоит делать трудный выбор между более высокой вероятностью выигрыша и более крупной суммой выигрыша. Для второй группы выбор предельно прост: Х во всех случаях лучше, чем Х’. Отметим, что набор вариантов, предложенный первой группе, объективно говоря, богаче. Вариант Х предложен обеим группам, но у первой группы есть и возможность избрать альтернативный вариант. Объективно говоря, первая группа поставлена в более благоприятные условия выбора, чем вторая группа.

И вот теперь испытуемые должны либо выбрать один из вариантов игры и разыграть его за деньги, или они могут, заплатив деньги, добавить в свой набор еще один альтернативный вариант игры из того набора вариантов, который им был показан до принятия решения. Согласно любому стандартному подходу, стремление людей платить больше за возможность пользоваться альтернативами должно представляться как производное от ценности предложенных им вариантов. Если мне предложен сравнительно более богатый набор вариантов выбора, уменьшается вероятность того, что я захочу платить за расширение своего набора. Обратное верно, если мне предложен более скудный набор вариантов. С другой стороны, в первом случае решение дается труднее, чем во втором случае.

Однако, исследование в Стэнфордском университете показало, что вдвое больше студентов платят за расширение выбора при широком наборе вариантов (хотя решение это для них труднее), чем при ограниченном наборе (хотя такое решение и принимается с большей легкостью). Готовность людей платить за расширение диапазона выбора определяется не только ценностью наличных на данный момент вариантов выбора, но зависит от простоты или сложности принятия решения. И если решение дается с трудом, люди склонны откладывать принятие решения и продолжают поиск дополнительных опций, несмотря на то, что уже располагают лучшим диапазоном выбора.

Эти результаты значимы для сферы маркетинга. Вот исследование, которое было проведено в одном из тех супермаркетов в Калифорнии, где покупателям предлагают 350 типов горчицы. Исследование состояло в следующем: в наугад выбранные дни в супермаркете устанавливались кабины, где покупателям предлагались на пробу варенья и джемы. В одни дни на пробу предлагалось 6 видов джема, в другие – 24. И выяснилось: когда на пробу выставляются 24 вида джема, число желающих попробовать возрастает, но покупать никто не покупает. Люди просто не состоянии сами для себя решить, на каком основании тому или иному джему следует отдать предпочтение. Когда мне на выбор дано шесть марок, я могу сказать, что, допустим, вот эти два мне не нравятся, а вот эти два нравятся, и я могу уйти с ощущением, что я сделал правильный выбор. А когда на выбор предложено 24 марки, я просто не в состоянии это сделать и я ухожу, так ничего и не выбрав (что, между прочим, противоречит всему тому, чему учат людей в школах бизнеса,

– ведь там учат тому, что люди заняты максимизацией функции полезности, и, стало быть, чем больше вариантов выбора вы им предложите, тем лучше) – рис.4.

Рис. 4

Приблизительно 401 тысяча случаев выбора опций была недавно подвергнута исследованию. Речь идет о вариантах выбора пенсионных накоплений в Америке. Это – одно из самых важных финансовых решений, которые принимает типичный американец, работающий по найму. Согласно существующим оценкам (я привожу здесь действительные данные), при добавлении нанимателем в существующий прейскурант пенсионной схемы приблизительно десяти новых предложений на выбор, пенсионные накопления сокращаются на 2%.

Выходит так, что расширение диапазона альтернативных вариантов выбора влечет за собой сокращение величины накоплений, что решительным образом противоречит известным постулатам о максимизации полезности.

В действительности, люди заняты поиском убедительных аргументов "за" и "против", поиском критериев, благодаря которым принятое решение будет ощущаться как верное решение. Отсюда вытекают интересные следствия.

Представьте себе, что перед вами есть два варианта выбора, и я прошу указать ваш приоритет. Вы начинаете сравнивать их сильные стороны, сосредоточиваетесь на доводах "за", критериях выбора.

Представьте теперь, что, имея в виду те же варианты выбора, я прошу вас отвергнуть один из них. В этом случае вы будете сравнивать их слабые стороны, сосредоточитесь на аргументах "против", на критериях негативного характера.

А теперь представьте, что я создаю два следующих варианта выбора. Назовем один из них "обеднённым вариантом", "скучным вариантом", потому что у нас нет сильных аргументов ни "за", ни "против" него. А другой назовём, соответственно, "обогащенным вариантом", поскольку у нас есть сильные аргументы как "за", так и "против" него.

И вот, когда я попрошу людей выбрать вариант, они сосредоточатся на сильных сторонах, и в силу этого предпочтение будет отдано "обогащенному варианту", а не "обеднённому". Если же я попрошу их отбросить один из вариантов, они обратят внимание на слабые стороны того и другого и найдут, что у "обогащённого варианта" слабостей опять-таки больше, чем у "обеднённого". Поэтому можно предсказать, что я в обоих случаях выберу и отвергну один и тот же вариант.

Здесь происходит вот что (рис.5).

Рис. 5

Студентам Принстонского университета предложено рассмотреть гипотетическое дело о разводе. Есть двое родителей и ребенок. Этот вот родитель не сделал ничего дурного, ничего плохого, это, так сказать, "скучный вариант". А у этого родителя есть как сильные аргументы "за" (высокий доход и душевная близость с ребенком), так и серьезные доводы "против" (много времени проводит вне дома, есть проблемы со здоровьем). Если вы спросите студентов, кому из родителей следует отдать на попечение ребенка, они отдадут предпочтение тому, у которого есть сильные аргументы "за". Если же вы перед другой группой студентов поставите вопрос иначе (кому следует отказать в праве на попечение), они укажут на родителя, относительно которого есть серьезные доводы "против". В конце концов, студенты (в обоих случаях незначительным большинством голосов) одного и того же родителя наделяют попечительскими правами и лишают попечительских прав – в зависимости от той или иной постановки вопроса.

Если к этим результатам отнестись всерьез, шансы родителя на то, чтобы уйти с судебного заседания домой с ребенком или без ребенка, зависят от направленности вопроса, поставленного перед присяжными. Если они говорят "да", то это "да" адресовано родителю Б; если говорят "нет", то "нет" также адресовано родителю Б. Поскольку родителей невозможно ранжировать по ценностным значениям, присяжные ищут доводы "за" и "против". И получается, что эти доводы в обоих случаях выводят их на родителя Б.

Этот фактор играет интересную роль и в других областях. Есть целая серия исследований. Я приведу вам один пример. Суть дела в том, что перед людьми ставятся спорные вопросы – отдельно взятые или в связке друг с другом. Этими исследования занимается Дэниел Канеман с коллегами. Перед вами ставится какой-то вопрос из области защиты окружающей среды и предлагается вариант его решения, и вас спрашивают, сколько денег вы были бы готовы внести для решения этой проблемы. Вот, например, эти симпатичные австралийские млекопитающие – им грозит вымирание, можете ли вы содействовать их спасению и размножению? А второй вопрос – вопрос об американских фермерах: из-за того, что они подолгу находятся на солнце, для них повышается вероятность раковых заболеваний. Сколько вы готовы пожертвовать для спасения млекопитающих, и сколько вы готовы пожертвовать на создание системы тестирования для фермеров?

Когда эти вопросы ставятся перед людьми вне связи друг с другом, люди смотрят на них соответственно. Австралийские млекопитающие такие милые, они намного симпатичнее работяг на американских фермах, и люди жертвуют на млекопитающих охотнее, чем на рабочих.

Но если те же вопросы поставить в связке, большинство людей всё же посчитает, что спасение людей важнее, чем спасение животных, и вопрос о пожертвованиях будет решен скорее в пользу рабочих.

Таким образом, решение о том, сколько потратить в том или другом случае, радикально меняется в зависимости от того, как люди видят эти вопросы – отдельно друг от друга или в связке друг с другом, а это – полный нонсенс с точки зрения господствующей экономической теории. Она ничего подобного не предусматривает. По ее логике порядок предпочтений определяется только ценой и выбором (рис.6).

Это, кстати, касается не только "профанов", то же самое наблюдается и в случае специалистов-экспертов. Перед вами группа ведущих североамериканских (из США и Канады) специалистов по сложным профилактическим операциям – операциям, имеющим целью предотвращение инсультов. Дело идет о проведении срочной медицинской операции.

Рис. 6

Половине из них предлагается решить вопрос о том, которого из двух пациентов следует оперировать первым – женщину, которой за 50, или мужчину, которому за 70. Вопрос ставится так: "Операционная в данный момент очень загружена, кого из этих двух вы стали бы оперировать первым?". Незначительным большинством голосов предпочтение отдается более молодой пациентке. Хотя мотивы решения неизвестны, вероятно, какую-то роль тут сыграли соображения, связанные со статистикой продолжительности жизни.

Другой половине врачей-специалистов предлагается совершить такой же выбор, но в круг пациентов добавлена еще одна женщина, причем в той же возрастной категории, что и первая. Решить, которой из двух женщин отдать предпочтение, очень трудно. Выбирая, кого из трех пациентов оперировать первым, врачи-специалисты выбирают на этот раз пожилого мужчину.

Что это значит? Во-первых, это значит, что если вы мужчина и вам 70 с лишним лет, то вам лучше оказаться в больнице в компании не одной, а двух молодых женщин – в этом случае ваши шансы повышаются. И во-вторых, это значит, что эти врачи-специалисты – точно так же, как покупатели в супермаркете – не ранжируют пациента по ценностным значениям, но заняты поиском доводов "за" и "против". Только так они могут придти к какому-то решению проблемы. В условиях, когда женщин две и выбор между ними затруднителен, предпочтение отдается мужчине.

Вновь нарушаются стандартные постулаты господствующей экономической теории, согласно которым если из двух опций А и Б вы отдаете предпочтение Б, то этот порядок предпочтений никоим образом не может измениться из-за того, что вам предложили еще одну опцию, которая вам вовсе и не нужна. Мы видим, как люди меняют порядок предпочтений, потому что стараются найти убедительный довод для принятия решения, логика которого в конце концов имеет мало общего с логикой максимизации полезности (рис.7).

Какую бы метафору подобрать для этого... Однажды, сидя на лекции о методах локальной оптимизации в компьютерной науке, я сообразил, что в течение трех лет, проделывая путь от дома до работы (это в районе Кембридж в Бостоне), я выходил из дома, доходил до странного вида гаража у Массачусетского технологического института и поворачивал там налево, потому что при повороте направо я, мне казалось, пошел бы скорее назад, чем вперед. Когда в тот день вечером я пошел из института домой и дошел до гаража, то посмотрел направо, потом налево – налево, как я посчитал, был кратчайший путь вперед, и я свернул налево. В течение трех лет я каждый день ходил из дома до работы и назад разными маршрутами. Если посмотреть на карту бостонского Кембриджа, вы увидите, что один маршрут длиннее другого на 200 метров. Половину времени я, выходит, ходил маршрутом не оптимальным. Вот метафора, характеризующая человеческие решения (рис. 8).

Рис. 7

Рис. 8

Экономист, классический теоретик, политолог исходят из предположения, что люди сидят дома, достают карту, определяют по карте кратчайший маршрут, по которому они в дальнейшем прилежно ходят утром и вечером. В действительности, люди ведут себя не так. Они выходят из дома, идут вперед, принимая вроде бы разумные решения сообразно со своим представлением о местности, то же самое они делают по дороге домой вечером, но в целом они руководствуются предпочтениями, которые, не будучи последовательными, вовсе не безумны, но по-своему упорядочены и предсказуемы.

Сходная проблематика, которая, думаю, должна быть вам интересна по иным соображениям (и которая тоже имеет отношение к тематике контекста), связана с недавними исследованиями идентичностей человека. У всех нас есть множество разных ипостасей. Вы можете одновременно выступать в образе матери, русской женщины, христианки, спортсменки. Каждая из этих идентичностей несет в себе особый, отличный от других, набор приоритетов и предпочтений. В лабораторных условиях или в условиях реальной жизни мы можем устроить так, чтобы какая-то из ваших идентичностей была высвечена особо и предстала особенно выпукло. Такое изменение в освещении повлечет за собой перемены в вашем поведении и ваших предпочтениях.

Вот, вероятно, самый яркий пример для иллюстрации. Речь идет об исследовании, в котором в роли испытуемых были студентки из стран Азии, специализирующиеся в математике, – очень-очень одаренные студентки из лучших американских университетов. Почему в фокусе внимания оказались женщины из Азии? Потому что согласно распространенным в США стереотипам, женщина в математике слаба, а выходцы из Азии, наоборот, в математике сильны. Вся эта ситуация не воспроизводима там, где нет сочетания именно этих стереотипов. Для исследования были отобраны выпускницы лучших факультетов математики, которым предстояло сдать экзамен по математике на уровне выпускного экзамена. Одним из них на первом листе экзаменационного теста были заданы два-три глупых вопроса, подчеркивающие факт их принадлежности к женскому полу (вопросы о совместных туалетах для мужчин и женщин, и тому подобные), а другим – вопросы, подчеркивающие их азиатское происхождение (откуда родом ваши родители? на каком языке вы говорите дома?). Студентки отвечают на эти глупые вопросы и, перевернув страницу, пишут экзаменационную работу, которая оценивается далее независимой группой экспертов-судей.

И вот выясняется: испытуемые, отвечавшие на вопросы, подчеркивавшие их азиатское происхождение, справились с экзаменационной работой лучше, чем их коллеги, вынужденные отвечать на вопросы, подчеркивавшие их принадлежность к женскому полу. Результаты эксперимента позволяют по-новому взглянуть на вопрос о статусе женщин в математике. Испытанию подвергаются одни и те же люди, но их поведение меняется в зависимости от того, на каком аспекте их личности сфокусировано внимание. Я не буду сейчас углубляться в эту тему – ясно, что этот опыт может быть повторен в разных вариантах.

В ходе недавних выборов в США в штате Аризона был проведен референдум о повышении налогов для совершенствования уровня образования. Людям предлагалось голосовать, кто где хочет – в церквях, школах, где угодно. Те, кто голосовали в школах, подавали голос за повышение расходов на образование чаще, чем те, кто голосовали в церквях. Это – "классика", лишний раз подтверждающая связь между ситуационной акцентировкой идентичности и поведением. Это, вероятно, важное открытие.

Что оно означает?

А то, что, допустим, для бизнесмена деловые решения имеют, куда большее значение на работе, чем в домашней обстановке. А если вы генерал, то вы придаете разное значение решению о стратегии в зависимости от того, находитесь вы на поле боя или в штабе. Так что когда какой-нибудь генерал говорит: "Я сам не знаю, как я принял это решение, это не то, чего я хотел", уж поверьте ему. Вполне возможно, что ценность человеческой жизни и ценность военно-стратегических действий меняется, когда генерал, выходя из этой роли, становится родителем или гражданином. А когда женщина соглашается поехать на уикенд на какую-то конференцию, а, возвратившись с нее и глянув на детей, говорит: "Лучше бы я на эту конференцию не ездила", поверьте и ей – ведь тут речь идет о конфликте разных приоритетов, из которых одни связаны с ее ипостасью деловой женщины, а другие – с ролью матери. Подобного рода факторы могут серьезно сказываться и в общественно-политической жизни.

Насколько значимы эти вещи? Есть ли уверенность, что все эти лабораторные открытия имеют значение и в реальном мире? Чтобы ответить на вопрос, приведу вам лишь один пример. Дело идет об исследовании, которое мы недавно проводили в Южной Африке. Вы совсем скоро поймете, почему оно проводилось в Южной Африке. Есть там некий ростовщик (его нельзя назвать в полном смысле банкиром), который дает займы людям с низкими доходами. Нам он позволил манипулировать процентной ставкой по его месячным займам в диапазоне от 3,25% до 12%.

Итак, в ситуацию вовлечены люди, которые прежде пользовались услугами этого заимодавца – кто-то хотя бы раз, а в среднем – по пять раз. То есть, они хорошо его знают. И вот им приходят от него письма, содержащие разного рода предложения о займах под разный процент, который по случайному выбору варьируется в пределах от 3 до 12% при минимальном шаге колебания 0,25%. Предложения адресованы 60 тысячам людей. Вся ситуация построена так, что позволяет нам произвольно задать множество других элементов – элементов, влияющих на поведение. Предложения содержат, например, таблицы, в которых представлены варианты займов. Кто-то – по случайному выбору – получает подробную таблицу в четыре колонки и четыре строки, другие – более простую таблицу в одну строку. Кто-то получает одно, кто-то другое. В некоторых письмах – по произвольному выбору – есть изображение улыбающегося мужчины, в других – картинка улыбающейся женщины, и т.д. и т.п. Всё это позволяет нам исследовать возможное соотношение между "половой вариацией" на картинках и колебаниями величины процентной ставки. Чему эквивалентен переход от мужской картинки к женской – изменению процентной ставки на полпроцента? Или – на четверть процента?

Исследование охватывало 60 000 человек, причем принимали они реальные решения – о реальных займах, и дело тут шло о немалых для них деньгах (примерно о третьей части их дохода). Это, стало быть, жизнь как она есть. И вот какие результаты мы получили.

Если вы вместо более сложной таблицы (четырехстрочной) предлагаете более простую (однострочную), то акцептирование займа возрастает на величину, равную сокращению месячной процентной ставки на 2,3%. А вот принятая у нас экономическая теория, напротив, утверждает, что чем таблица больше и информативнее, тем лучше. Мы же обнаружили, что сокращение объема информации способствует значительному увеличению уровня акцептирования.

Если же вместо улыбчивого молодого человека вы предлагаете клиенту улыбчивую молодую женщину, акцептирование возрастает на величину, эквивалентную 4,5%. А ведь речь идет всего лишь о картинке на письме, которое вы собираетесь отправить в корзину с мусором.

Таким образом, все эти вроде бы незначительные и воспринимаемые автоматически побочные влияния сказываются существенным образом даже на жизненно значимых решениях – решениях о денежных выплатах, которые принимают заинтересованные люди, хорошо осведомленные в данном вопросе.

Приведу цитату почти столетней давности из работы одного видного экономиста (в эту цитату я вставил от себя в скобках несколько слов - "юрист/политик/солдат и т.д."): "Экономист [юрист/политик/солдат/родитель/друг] может при желании игнорировать науку психологию, но ему при всем желании не удастся проигнорировать природу человека. Если экономист [юрист/политик] понимание человеческой личности заимствует у психологов, его собственная конструктивная деятельность, возможно, так и останется по характеру исключительно экономической или политической. Но если он проигнорирует работу психологов, он тем самым от психологии не избавится – просто он будет вынужден сочинять собственную психологию, и притом психологию дурного качества".

И вот мы сталкиваемся повсюду с такой вот "интуитивной психологией", которая создает ложное представление о людях, как показано в приведенных примерах, а в результате этих заблуждений делаются предсказания и организуются системы принятия решений, которые скорее вредят, чем помогают.

И еще несколько замечаний. Предположим, вы – премьер-министр, и вы просите своего советника оценить вероятность вооруженного конфликта с какой-то враждебной страной. Советник вряд ли придет к вам с ответом типа: "Я произвел проверку. Вероятность равна 0,57". Это было бы смешно. Ответы, ожидаемые руководителями, формулируются иначе – например, "вероятность довольно высока", или "это маловероятно", или "существует вероятность того, что...", или "довольно маловероятно, что...". Есть много данных, подтверждающих, что ожидаются ответы именно в этом роде. Было проведено исследование, где взяли 50 разных языковых выражений, употребляемых в таких оценках ("весьма вероятно", "крайне маловероятно", "очень вероятно", "есть некоторая вероятность", "может быть" и т.п.), и спросили людей, с какими числами у них ассоциируются эти выражения. Какие же данные были получены?

Когда вы употребляете слово "вероятно", оно осмысляется людьми как весь диапазон чисел между 0,01 и 0,99. Когда вы говорите "довольно вероятно, очень вероятно", диапазон значений несколько сужается: 0,25 – 0,99. Когда вы говорите "весьма вероятно, очень вероятно, есть вероятность того, что...", переданная вами информация близка к нулю, и дело тут заключается в том, что мы не понимаем сказанного. Мы полагаем, что получили какую-то информацию, а люди идут в суд и жалуются, что кто-то сказал им что-то, а они этого не поняли. Это, конечно, искусственно созданная идеальная ситуация – ситуация, в которой вовсе отсутствует контекст. Разумеется, если какой-то контекст задан – если я спрашиваю вас, насколько велика вероятность того, что луна сделана из сыра, а вы отвечаете "вероятность мала", – мое понимание несколько уточняется, но вне контекста мы знаем, что упомянутые выше слова не несут в себе почти никакой информации, и контекст далеко не всегда способен прояснить их смысл.

Отсюда мы приходим к двум важным открытиям. Я не могу говорить развернуто, ограничусь следующим. Сознание людей градуировано очень нечетко, и люди грешат самоуверенностью, самонадеянностью. Что значит упомянутая градуировка? Вот несколько образов – чтобы это интуитивно поняли те, кто этим не занимался.

Если я задаю вам набор вопросов, отвечая на которые вы говорите, что, по-вашему, вероятность равна 0,6, вы градуированы хорошо, если соответствующие события реализуются в 60% случаях. Если вы говорите, что, по-вашему, вероятность равна 0,6, а события реализуются в 30% случаев, вы самонадеянны. Подытоживая результаты многих исследований, можно утверждать, что самонадеянность широко распространена среди людей. Если вы суммируете все случаи, где испытуемый оценивает вероятность на уровне 0,8, то увидите, что фактическая реализуемость там ниже 60%. А если возьмете случаи, где люди говорили о 100%-ной вероятности событий, то увидите, что фактически она была около 85%. Люди в высшей степени самонадеянны. На то есть, конечно, веские причины.

А вот что интересно – это особый случай, касающийся тех, кто прогнозирует погоду. Эти профессионалы калиброваны великолепно. Предсказывая вероятность дождей, они демонстрируют отменные результаты. Когда они говорят о 80%-ной вероятности дождя, они, разумеется, иногда попадают в точку, а иногда нет. Но если вы возьмете все случаи, когда они говорили о 80%-ной вероятности дождя, то окажется, что дождь шел в 80% случаев в соответствующие дни. И если вы возьмете все случаи, когда они предсказывали 50%-нуювероятность дождя, то и это сбылось в 50% случаев.

А теперь о градуировке хирургов. Хирурги самоуверенны, и притом в высшей степени. Тяжелый случай самонадеянности. Но ведь хирурги, в среднем, вряд ли глупее прогнозистов-метеорологов, не так ли? В чем же тут дело?

А всё дело в регулярной и быстрой обратной связи, которая есть у прогнозистов-метеорологов. Они говорят "пойдет дождь", а потом открывают окно и смотрят, идет дождь или нет. На этом они учатся и себя градуируют в нужном направлении. Хирурги же

– что могут поделать хирурги? Тут процессы тянутся годами. И как знать, что там будет дальше. И если пациенты умирают, то вы не знаете, из-за вас ли они умерли, или от алкоголя, или дорожного происшествия – поэтому обратная связь здесь скудная, а градуировка – никудышная.

Сказанное выше звучит, конечно, очень мило. Раз есть у людей хорошая обратная связь, регулярная обратная связь – они и демонстрируют очень хорошие результаты. А если нет, то нет. Но интереснее то, что мы тут так и не понимаем, почему все-таки хирурги вместо того, чтобы встать и заявить: "Я хирург и в предсказаниях не силен", – почему они все-таки предсказаниями занимаются с большим апломбом.

Недавно вышла книга, автор которой политический психолог Фил Тетлок задался целью отследить качество предсказаний экспертов. Речь идет о крупнейших специалистах, "Генри Киссинджерах" в своей области, – в основном, в США. Взят период времени продолжительностью 30 лет. Я приведу выдержку из одной лишь рецензии в прессе на эту книгу – о том, чем она поучительна. Известная журналистка Эллен Гудман замечает: "Главное открытие этой книги состоит в том, что в предсказаниях эксперты примерно так же слабы, как обезьяны слабы в метании дротиков". Отслеживая судьбу предсказаний, сделанных этими людьми на протяжении 30 лет, Тетлок показывает: известнейшие политики и экономисты, "Киссинджеры" в своей области, градуированы хуже, чем продавец рыбы на улице.

Почему это так? Они градуированы хуже, потому что тут мы сталкиваемся с одной проблемой. Когда Киссинджера приглашают выступить на ТВ со своим диагнозом ситуации, предсказанием, прогнозом, от него ждут, прежде всего, интересного выступления. Заданный контекст побуждает его акцентировать нечто экзотичное, оригинальное, яркое. И даже если он говорил совсем немного, он наговаривает много такого, что ошибочно. Так что контекст тут работает против него. Но, помимо этого дополнительного негативного фактора, проблема заключается еще и в том, что эти знаменитости на самом деле не лучше большинства людей. Но этой правды о себе они не знают – вот что важно. Мудрой скромности им, как правило, не хватает не только тогда, когда они изображают из себя великих, чтобы заработать на этом деньги (это-то ясно), – у них она вообще отсутствует. Думаю, что они это не понимают.

В заключение назову три разных модели, применяемые для описания психологии и поведения людей.

Есть стандартная модель рационального человека – этот принятый у нас тип теории является господствующим и направляющим при принятии многих политических решений.

Есть тип интуитивной психологии, знакомый многим из нас.

Мы знаем, что модель рационального человека не вполне верна, и у нас есть на этот счет какие-то собственные соображения и идеи.

Но есть в психологии еще и модель, основанная на исследованиях, которые, как мы видели, вступают в противоречие с двумя упомянутыми выше моделями. Эти исследования не согласуются с моделью рационального экономического человека. Они не согласуются и с психологией интуитивного типа. Они нередко удивляют, противоречат данным нашей интуиции и могут помочь при формулировании более эффективной политики, при выработке оценок и предсказаний. Нам нужно шире знакомиться с исследовательскими результатами, полученными в рамках этой модели.

Сергей Ениколопов

СТРАТЕГИЧЕСКИЙ ОБРАЗ ПРОЦЕССА ГЛАЗАМИ ПОЛИТИКА И ЭКСПЕРТА. ПРОБЛЕМА ПСИХОЛОГИЧЕКИХ НЕСООТВЕТСТВИЙ

Начну с короткого замечания. Мне очень приятно здесь сегодня находиться и выступать. Это чувство подогревается еще и тем, что, наконец, я увидел человека, работы которого читал. Я имею в виду Элдара Шафира.

Мне кажется очень важной обсуждавшаяся в сегодняшних докладах старая для психологии дихотомия между личностью и ситуацией. Что важнее при принятии решения и, вообще говоря, для предсказания реального поведения? Со времен работ Д.Магнуссона известно, что некая часть поведенческих предсказаний (примерно 10%) может быть объяснена только ситуацией, некая часть – только личностью, но на самом деле большой процент (около 80%) наших поведенческих предсказаний – это взаимодействие личности и ситуации. Поэтому интересно было услышать два совершенно противоположных доклада: в одном акцент на личностные типологии, а во втором акцент на изменении ситуации, где мы видим, как меняется принятие решений просто при одном изменении ситуативных характеристик.

Понятно, что перспективным является учет обоих этих составляющих.

Обсуждение проблем принятия стратегических решений не может обойтись без понимания того, что решения принимают политики, а анализируют ситуацию и готовят решения, как правило, эксперты.

Необходимо учитывать личностные особенности политиков, их способность принять и понять то, о чем говорят эксперты. Когда я был еще студентом, преподаватель зоопсихологии рассказывал о том, что селедки плывут косяком, самые сильные держат косяк, они – линейные, а слабые плывут в середине косяка. Выбиралась самая слабая селедка и ей делалась лоботомия, то есть убирались зачатки критичности. И как только лоб подживал, эта слабенькая рыбка рвалась в лидеры. Вот среди политиков очень много людей с минимизацией критичности, поэтому возникает вопрос – что они воспринимают из рекомендаций экспертов. Мы можем анализировать реальные социальные процессы, но из двух основных типов политиков (одни из них паранойяльные, другие нарцисстичные) один – нарцисстичный (как говорили старые психиатры: "готов быть на чужой свадьбе женихом, на чужих похоронах покойником, главное, чтоб в центре внимания") – примет решение для того, чтобы все на него обратили внимание. А паранойяльный будет принимать решение, исходя совершенно из другого – из расчета, своих личных отношений к другим.

Может, мы даже можем рассказать что-то сложное, но боюсь, что все равно они упростят. Люди, которые готовят такого рода решения, должны это понимать. Единственное, что нужно вбивать в голову политикам и тем, кто хочет ими стать, – это то, что они должны слушать экспертов, что эксперт является ценностью.

Я бы хотел еще сказать о том, что мы все-таки должны понимать – если говорить серьезно об этом разделении политиков и экспертов, – что, с одной стороны, существует нормальная обывательская (в хорошем смысле этого слова) картина мира. Картина мира обычного человека всегда целостна, и никаких разрывов и конфликтов в ней быть не должно. Когда возникает конфликт, этот нормальный человек обращается за помощью к психотерапевту, психиатру и так далее.

А, с другой стороны, у эксперта существует иная картина мира. Она похожа на научную картину мира, она с зияниями, с тем, что неизвестно. Эксперт должен выбрать, как из ограниченного, известного ему ресурса заполнить ту пустоту, которую никто не знает, кроме него.

Это взаимодействие требований простоты и сложности – оно достаточно перспективно для анализа. Здесь-то и возникает, как очень важная, проблема ценностей. И сюда же входят и вопросы об идеале, вопрос про "кролика", потому что это все выстраивается в одну структуру – если у меня есть идеал, у меня есть ценности.

Единственное, что я хотел бы добавить, что когда говорилось о ценностях, очень мало внимания уделялось сверхценностным идеям и образованиям. Большое количество людей на самом деле имеет сверхценности. И если мы, например, говорим о террористах – конечно же, это люди, которые одержимы своими сверхценностными идеями. Это не ценности обыденного человека. Иногда этого добиваются специальной промывкой мозгов, иногда они сами к этому приходят.

Аффект, вызываемый угрозой личностным ценностям, зависит от того, насколько значима эта ценность и не является ли она cверхценным образованием (СЦО). А.А.Перельман [1957] указывает, что "под термином сверхценные идеи следует понимать ошибочные либо односторонние суждения или группы суждений, которые вследствие своей резкой аффективной окраски получают перевес над всеми остальными идеями, причем доминирующее значение этих идей держится в течение длительного времени. Они занимают промежуточное место между навязчивыми и бредовыми идеями. Такого рода идеи могут встречаться как у нормальных людей, так и у психически больных. Причем возникают эти идеи не против желания субъекта, а в силу его аффективной потребности в них. Сверхценные мысли – это глубокое убеждение, которое человек ценит, которым он дорожит. Сверхценные идеи тесно спаиваются со всей личностью субъекта, со всей его аффективностью. Формальные механизмы мышления при сверхценных идеях не нарушаются. Кроме того, сверхценные идеи поддаются коррегированию, иначе говоря, путем веских логических доводов, нередко с большим трудом, все же удается убедить субъекта в ошибочности его суждения".

Согласно распространенному среди исследователей мнению, основными качественными характеристиками СЦО являются: высокая степень выраженности аффекта (яркая аффективная окраска) и их доминирующее (либо центральное) положение во всей душевной жизни (монополизация аффекта в пользу одного содержания), определяющие поведение субъекта в ущерб другим целям и интересам личности.

Одним из основных качественных параметров, раскрывающих психологическое содержание психопатологического феномена СЦО, является избыточное ценностно-смысловое опосредование деятельности в ущерб ее произвольности, неизбежно приводящее к искажению реальности и ущемлению возможностей личностного развития.

В современной клинической психологии, к сожалению, не существует общепринятой модели СЦО. Экспериментальных исследований связи СЦО с фанатизмом, предубежденностью и агрессией крайне мало, что обедняет возможности психологии в ответе на вопрос "Что можно сделать, чтобы преодолеть терроризм?"

Такие же проблемы могут возникнуть и у политиков. Задевание этих сверхценностей может вести к реализации самых разных форм поведения, от "перцептивной слепоты" до агрессивного поведения. Но мне кажется, что очень важно исследовать и учитывать сверхценностные образования, потому что они очень сильно искажают реальность. Расскажу старый анекдот. Украинец собирается вечером выйти в лес погулять, берет ружье и говорит приятелю: "Может, москаля какого встречу – подстрелю." – "А если он тебя?" – "А меня за что?". Полное игнорирование, что меня тоже может быть "за что".

Поэтому в ценностную структуру всегда нужно добавлять то, что это не "буриданов осел": одна ценность может продавить все другое.

Мне кажется, что очень важно учитывать не упомянутую здесь модель переработки социальной информации К.Доджа, которая описывает когнитивные процессы, определяющие поведение человека в ответ на социальные стимулы, моделирует процессы восприятия социальной ситуации, согласование поведения с целями, мотивационными состояниями и системой контроля индивида. В рамках этого теоретического подхода плодотворно разрабатывается проблема дезадаптивного (в частности, агрессивного) поведения. Предполагается, что поведенческая реакция личности на ситуативный стимул является результатом пошаговой переработки информации. Эта последовательность шагов представляет собой непрерывный повторяющийся процесс, который осуществляется в ходе социального взаимодействия на сознательном или бессознательном уровнях.

В современной модели социального процессинга (social processing) выделяют пять шагов когнитивной переработки информации: (1) ввод внешних и внутренних социальных стимулов, (2) интерпретация и представление в сознании этих стимулов, (3) преобразование или выбор цели, (4) поиск или конструирование реакции, (5) принятие решения о реакции. Затем следует поведенческая реакция.

В течение первого шага переработки информации человек селективно отслеживает определенные ситуативные и внутренние стимулы, затем происходит их ввод.

Далее происходит интерпретация воспринятых на первом шаге стимулов. Стимулу неизбежно присваивается значение, связанное с эмоциональными нуждами и целями индивида. Значение стимульного поля оказывается важнее, чем топографические детали события как такового. Интерпретация может включать в себя ряд независимых процессов. В том числе: персонализированное представление в сознании ситуативных стимулов, причинный анализ обстоятельств, умозаключения о планах окружающих и интерпретация их намерений, оценка успешности предыдущего социального взаимодействия, оценка точности своих предположений относительно результатов предыдущего социального взаимодействия, моральная оценка себя и окружающих. Все эти процессы происходят под влиянием или направляются информацией, хранящейся в долговременной памяти индивида (то есть социальными схемами, сценариями и социальными навыками).

Во время третьего шага субъект осуществляет выбор цели, определяет для себя желаемые последствия ситуации или же сохраняет прежнюю цель.

На четвертом шаге субъект извлекает из памяти возможные варианты реакции в данной ситуации или же, если ситуация нова, конструируют новые модели поведения под влиянием ситуационных стимулов.

На пятом шаге субъект оценивает ранее извлеченные или сконструированные образцы реакций. Предполагается, что оценка производится с учетом ряда параметров: возможных последствий реализации реакции, уверенности в собственной способности успешно воплотить данную реакцию в поведении, моральной оценки.

Не все найденные реакции подвергаются процедуре оценки. Некоторые из них (например, внутренняя секреция, изменение пульса, эмоциональные переживания) срабатывают без оценки и без контроля. Неспособность оценивать последствия своего поведения может быть связана с личностной незрелостью и эмоциональной дезинтеграцией. Сверхмотивация и психологическое возбуждение могут приводить к временной потере способности адекватно оценивать дальние последствия реакции.

Далее выбранная реакция воплощается в поведении. Социальное взаимодействие на этом не прекращается. Последовательность шагов процессинга повторяется циклически. Будучи постоянно вовлечен в несколько социальных активностей, субъект все время находится на нескольких ступенях процессинга одновременно.

Может показаться, что модель переработки социальной информации предполагает, что субъект осознанно и рефлексивно проходит все шаги процессинга, прежде чем совершить какой-либо поступок. Скорее всего, в большинстве случае процессинг осуществляется в свернутом виде. Таким образом, паттерны процессинга, выявленные с помощью техник, изучающих сознательное мышление (как происходило в большинстве исследований в рамках данного теоретического подхода), могут отличаться от тех, которые имеют место в случаях автоматизированного процессинга.

Агрессивные люди систематически демонстрируют избирательную сензитивность к враждебным сигналам и с трудом переключают внимание с этих сигналов. Этот паттерн гипербдительности к враждебным сигналам может выполнять защитную функцию, но и повышает вероятность агрессивного поведения.

А.Бек первым высказал предположение, что депрессивные индивиды отфильтровывают позитивные сигналы и уделяют чрезмерное внимание негативным сигналам. Депрессивный субъект заранее готов к восприятию и переработке депрессогенной информации, в ущерб другим типам доступной информации.

Завершая, хочу отметить, что все доклады, начиная с доклада Сергея Кургиняна, на самом деле были выстроены в одну цепочку, она, как шампур, объединяет их все. К сожалению, есть еще временные проблемы. Видимо, мы сейчас живем во время, когда вместо кролика и рагу употребляются быстрорастворимые супы и "Дошираки", и поэтому никто не гоняется за кроликом, все гоняются за пакетиками готовых решений, поэтому и исчезает время больших идей. Видимо, только большой кризис может заставить людей вновь вернуться к какой-то идее.

Юрий Бялый

ЦЕННОСТИ КАК ПСИХОЛОГИЧЕСКИЙ ФАКТОР ПРИНЯТИЯ СТРАТЕГИЧЕСКИХ РЕШЕНИЙ

О своеобразии стратегического уже говорил Сергей Кургинян. И я к этому возвращаться не буду. Что же касается ценностей, то собравшиеся знают – в аксиологии разнообразие взглядов исключительно велико. И я здесь ограничусь весьма распространенным, начиная с Толкотта Парсонса, представлением о ценностях как высших принципах, которые обеспечивают социальное действие и консенсус как на уровне личностей, так и в социальных группах, вплоть до общества в целом. И, соответственно, буду различать ценности, адресующие к высшим (в пределе – метафизическим) регистрам мотивации решений, и интересы, адресующие к тем или иным представлениям о полезности.

Роль ценностей в психологии принятия стратегических решений осознавалась задолго до зарождения социологии. В частности, в сфере военной стратегии – еще со времен древнекитайского трактата Сунь Цзы "Искусство войны". Этот трактат в значительной мере посвящен именно учету ценностей противника при принятии стратегических решений. Подход Сунь Цзы родственен подходу многих других школ, разрабатывавших принятие стратегических решений в эпоху античности и в Средневековье.

В то же время социологическое знание эпохи Просвещения (начиная с Томаса Гоббса и Джона Локка) и далее, вплоть до настоящего времени, делает акцент не на ценностях, а на интересах как основе рациональных мотиваций принятия решений.

Однако нельзя сказать, что ценности учитывались лишь в древние времена и оказались вне рассмотрения в последующие исторические периоды. Дэвид Юм писал об автономии сферы морального долженствования. А Иммануил Кант разрабатывал философию "этически ориентированного разума". Но особую роль нормативно-ценностных мотиваций при принятии решений, видимо, впервые отчетливо сформулировал Макс Вебер.

И это понятно, потому что Вебер хотел уйти от абсолютизации конфликта интересов. А эта абсолютизация стала "править бал" при неизбежных упрощениях, которым подвергалась теория Маркса.

Вебер же, выделяя "идеальные типы" мотиваций и действия, – целерациональный, ценностно-рациональный, традиционный и аффективный – считал ключевыми и осмысленными лишь те акты человеческой деятельности, которые соотнесены с ценностями. Тем самым подчеркивая неразрывное мотивационное единство "рацио" и ценностной нормативности. А в число таких ключевых актов деятельности Вебер включал и принятие стратегических решений.

Тем не менее, сугубо рациональный подход в теории принятия решений не исчез, а скорее укрепился в ХХ веке. Основными "пристанями" тотального просвещенческого рационализма оказались теория управления и математическая экономика в их развитии в ХХ веке. В них, начиная с Джона фон Неймана и Оскара Моргенштерна, на основе теории игр, системного анализа и теории исследования операций разрабатывались все более изощренные теории "оптимальных" решений с точки зрения "максимизации полезности". Антропологической моделью для этих теорий стал рациональный человек, принимающий решения на основе интересов по критериям "полезности" путем выбора из возможных альтернатив, причем в условиях полной или "достаточной" информированности.

В результате возник как бы "мейнстримный" вариант теории принятия решений – теория "рационального выбора". Который, в самом общем виде, рассматривает в стратегическом решении следующие процедуры (рис. 1):

Рис. 1

Все эти этапы лицо, принимающее решения (далее я буду использовать общепринятое сокращение ЛПР) проходит, как правило, несколько раз. И каждый раз уточняет свое решение. При этом каждый возврат к предыдущим этапам принятия стратегического решения предполагает новую экспертизу вариантов и альтернатив, осуществляемую с тех же позиций рациональной "полезности".

Уже на первых этапах развития теории рационального выбора стало ясно, что в рациональной экспертизе решений возникает множество противоречий и проблем (рис. 2):

Рис. 2

Речь идет как о противоречиях сугубо информационного и интеллектуального характера, так и о противоречиях, предопределяемых разнообразными конфликтами интересов и психологическим типом рациональности лица, принимающего решение. Так в абсолютный рационализм, который изгоняет ценности из "дома принятия решений", закрывая парадную дверь общей концепции, те же ценности входят через заднюю дверь. В виде психологического типа рациональности. Оказывается, что рациональность рациональности рознь. Как результат, возникает сложная система когнитивных конфликтов и диссонансов.

Но все это фактически означает невозможность рациональных оптимальных решений. Как выразился один из основоположников когнитивной психологии, нобелевский лауреат Герберт Саймон, "пора избыть абсурд всеведущей рациональности". Тот же Саймон, а также другие ученые разработали концепцию "ограниченной рациональности", где показали, что любые реальные (в том числе стратегические) решения – всегда не "оптимальные", а лишь "удовлетворительные с точки зрения ЛПР". И одновременно ввели в теорию принятия решений основные психологические характеристики лица, принимающего решение.

Между тем, уже в 80-х годах ХХ века стало предельно ясно, что даже концепция "ограниченной рациональности" для теории принятия решений недостаточна. В том числе, в экономике, где буквально молились "интересам" и "полезности". Важным рубежом стали экспериментальные работы, опровергающие примат "полезности" при принятии решений. В частности, "игры с ультиматумом", которые были начаты Гутом и Шмитбергером в 1982 году со студентами-экономистами, и затем неоднократно повторены с практически идентичными результатами в разных странах и в разных социальных, возрастных и гендерных группах (рис. 3).

Рис. 3

Вкратце напомню, о чем идет речь. В "игре с ультиматумом" двое (ведущий и ведомый) должны принять решение о распределении между ними некоего "подаренного" блага (например, денег). Ультимативное условие дарения – согласие между игроками о таком распределении даримого блага, которое предлагает ведущий игрок.

Выяснилось, что в большинстве случаев, когда ведущий предлагает ведомому незначительную долю блага, ведомый от нее отказывается. Хотя по "теории рационального выбора" он должен был согласиться. Причем, как было установлено, ключевая мотивация ведомого при принятии такого решения именно ценностная – "несправедливость" предложения ведущего.

Отмечу, что модель "игры с ультиматумом", требующая учета ценностных представлений о "справедливости", – безусловно, приложима и к проблемам международных переговоров в кризисных ситуациях. И не случайно аналогичные представления о ценностной компоненте "ограниченной рациональности" решений появились и в теории военных стратегий. В частности, еще один нобелевский лауреат, Томас Шеллинг, в своей монографии "Стратегия конфликта" пишет: "При любом расхождении интересов сторон конфликта существует общий интерес к достижению результата, не слишком разрушительного для ценностей сторон" (выделено мной – Ю.Б.).

В связи с этим подчеркну, что одним из наиболее ярких примеров "доминанты ценностей" при принятии стратегических военно-политических решений считается мирное разрешение советско-американского Карибского кризиса 1962 года. Многие специалисты убеждены, что эскалации конфликта помешали именно ценностные ограничения обеих сторон. И что в рамках "чистой рациональности" конфликт мог (о чем свидетельствуют даже математические модели) "проскочить" точку необратимости. И абсолютная рациональность обернулась бы тотальной и катастрофической иррациональностью ядерной войны.

Следующими ударами по концепции "рационального выбора" при принятии стратегических решений стало развитие когнитивной психологии, а также теории и практики "рефлексивных игр".

В когнитивной психологии было показано (в частности, Леоном Фестингером и Элиотом Аронсоном), что принятие даже сугубо рациональных (в особенности, стратегических) решений сопровождается внутренними когнитивными конфликтами тех, кто это решение принимает. Лицо, принимающее решение, сопрягает это принятие со своей самооценкой. Возникает кризис самооценки (Я-концепции). В результате решения могут быть ценностно смещены относительно оптимальных, причем весьма сильно, именно для сохранения высокой самооценки ЛПР.

А в теории "рефлексивных игр", развитой Владимиром Лефевром и его последователями, было установлено, что в рефлексивной игре с необходимостью производится постоянный учет как рациональности противника, так и его ценностей. Как пишет Лефевр, "рефлексивные модели внесли в научное представление о человеке новое измерение, связанное с такими категориями, как мораль, совесть и чувство справедливости". Кроме того, Лефевр показал, что "непредсказуемые" решения в условиях рефлексивной игры с противником хотя бы иногда ДОЛЖНЫ быть "иррациональными" с точки зрения рациональных процедур и ценностей противника.

Отмечу, что Лефевр не только разрабатывал теорию. Он участвовал в глобальной стратегической политической игре, связанной с принятием решений. Причем, как эмигрант из СССР, – на американской стороне. Известно, что его идеи были с успехом использованы командой Рейгана на переговорах с Горбачевым в Рейкъявике.

Наконец, в ряде теоретических и экспериментальных работ последних десятилетий (например, у Дэниела Канемана и Амоса Тверски, а также Джеймса Марча и Чарльза Линдблома) показано, что чем более сложной является проблема решения (многообразие возможных альтернатив, недостаток, избыток или противоречивость информации, множественные конфликты интересов, недостаток компетенции и т.д.), тем выше роль психологических ценностных факторов при его принятии.

Для описания психологии стратегических решений в таких ситуациях даже возникли такие понятия, как, с одной стороны, "рисковая асимметрия решений", "беспорядочные предпочтения", "ценностная иррациональность" и, с другой стороны, – "психологический доход", "ценностная полезность", и тому подобные.

При этом было установлено, что чем неопределеннее и опаснее ситуация, тем сильнее решение смещается в направлении учета своих ценностей и своих рисков, причем на "коротком горизонте планирования последствий". И тем чаще решения принимаются на основе старого опыта. Как сказал бы Вебер, по модели "традиционного" (более привязанного к ценностям) действия.

Таким образом, нельзя сказать, что проблема ценностей в психологии принятия стратегических решений вовсе не разработана. Однако в экономическом, социальном, политическом "мейнстриме" она практически не звучит. Достаточно просмотреть десяток современных учебников и монографий, посвященных принятию решений, чтобы убедиться, что почти все они проповедуют либо теорию "рационального выбора", либо те или иные варианты концепции "ограниченной рациональности".

Хочу подчеркнуть, что на высшем уровне интеллектуального осмысления решений от абсолютизации рациональности давно отказались. Что же тогда означает ее абсолютизация в большинстве университетов, где обучаются политики? Похоже, политиков как бы "отсекают" от всего, что связано с ценностями. Им внушают, что с научной точки зрения адресация к ценностям "некорректна", и они впитывают этот "научный вердикт".

В то же время ценностный психологический пласт при внимательном анализе реальных стратегических решений просто "вопиет" о себе буквально на каждом шагу.

Поэтому считаю полезным перечислить и проиллюстрировать примерами основные ценностные проблемы и ошибки, возникающие при принятии стратегических решений (рис. 4).

Рис. 4

Начиная с Карла Густава Юнга, серьезный научный мир не прекращает изучать зависимость принятия стратегических решений от психотипа ЛПР. И, соответственно, от его способности как к реализации сложной рациональности, так и к рефлексивному упорядочиванию собственной системы ценностей – ради принятия личностно-легитимных решений.

В частности, именно ценностным мотивационным конфликтом "слабого" психотипа ЛПР нередко объясняют так называемый "буриданов комплекс" при принятии решений, когда лицо, принимающее решение, всячески его откладывает на "потом" или неявно вообще отказывается от его принятия. В связи с этим стоит привести апокрифическое высказывание Георгия Жукова об одном из советских генералов: "Он слишком жалеет своих солдат и потому всегда опаздывает".

Далее, при исследованиях стратегических коллегиальных решений (наиболее характерных для нашей эпохи) выяснилось, что в условиях конфликта ценностей и интересов участников последние, как правило, не могут действовать как единый субъект. И тогда принимаемые решения часто оказываются и недостаточно стратегичными, и неоправданно рискованными (так называемый "синдром коллективной безответственности"). Подчеркну, что именно этим синдромом многие исследователи объясняют, например, "алогичный" характер военных действий СССР в Афганистане.

Этим же синдромом – и одновременно ценностными "табу" участников – объясняют и историю советского ГКЧП в 1991 году. Коллективная безответственность группы лидеров привела к объявлению "чрезвычайного положения". Но ни один из ее членов не мог, исходя из своих ценностей, решиться на реализацию связанных с ним репрессий политических противников. А вот Ельцин в 1993 году, расстреляв из танков демократически избранный парламент, показал, что его ценности такие репрессии вполне допускают.

Еще одной проблемой лица или группы, принимающей решение, оказывается внутренний дискурсивный ценностный конфликт. Пример – использование в современной внешнеполитической стратегии США двух дискурсивных моделей планетарного будущего – либеральной глобализации по Френсису Фукуяме и "войны цивилизаций" по Сэмюэлю Хантингтону. Очевидно, что в основании этих моделей лежат различные и несовместимые ценностные основания. Однако они используются вместе и одновременно: с одной стороны, "крестовый поход", с другой – "демократизация и либерализация". Но такая ценностная эклектика стратегических моделей делает невозможной сколько-нибудь последовательную (то есть, стратегическую и эффективную) политику.

Далее, одним из главных источников ошибок при принятии стратегических решений является ошибочная оценка ценностных оснований противников (конкурентов) в стратегической игре. В частности, установлено, что лицо, принимающее решение, как правило, бессознательно "рефлексирует за противника" в парадигме своих рациональных и ценностных мотиваций.

Так, в последние десятилетия на Западе и в России появились интересные работы с анализом решений сторон вначале Великой Отечественной войны.

В них ряд авторов утверждает, что Сталин был убежден в рациональности Гитлера, а потому был уверен, что летом 1941 года, при непобежденной Англии, он, исходя из своих интересов, войну против СССР не начнет.

А Гитлер, со своей стороны, был уверен в том, что рациональные и ценностные противоречия между массами и властью в СССР столь велики, что при первом натиске германской военной машины к ней радостно примкнет подавляющее большинство населения, а советские солдаты будут чуть ли не поголовно сдаваться в плен.

Но точно так же высадка американских войск на Кубу в Заливе Кочинос в 1961 году производилась в расчете на немедленное "всенародное восстание против Кастро". И, как пишут американские исследователи (например, Мартин ван Кревельд), оказалась провальной потому, что идеологический, психологический и ценностный портрет кубинской власти и, главное, кубинских масс, составленный ЦРУ, – не имел отношения к реальности.

И точно так же сегодня многие в мировой, в том числе российской, элите ошибочно интерпретируют, на основе своих собственных ценностных представлений, мотивации американской власти и лично президента Буша. Точно так же "команда Буша", видимо, ошибочно интерпретирует мотивации исламских стран, России и Китая. Анализируя оценки израильскими экспертами мотиваций иранской власти и некоторых групп радикальных исламистов, мы нередко встречаемся с подобным же типом "мотивационной экстраполяции". При которой противнику фактически приписывают свои (или сходные со своими) ценностные основания и контексты.

Между тем, понятие, например, о такой ценности, как свобода, имеет в США, России, Китае, Индии или Иране существенно разные смыслы. Речь идет не только о количественном смещении, то есть о том, насколько свобода важна. Но и о смещении качественном – о значении, которое культура вкладывает в данное слово.

И это относится не к одной изолированной ценности, а ко всей ценностной системе. Например, ценность личной безопасности располагается в разных цивилизационно-культурных ареалах на очень разных уровнях ценностной иерархии. И даже знаменитая "пирамида мотиваций" Абрахама Маслоу имеет, как показывает множество исследований, вовсе не универсальную применимость.

Далее, в том, что касается Израиля, представляется, в частности, что власть страны, принимая решения о ликвидации поселений в Газе и на Западном берегу Иордана, не учла в необходимой мере ценностные мотивации значительной части собственного народа. И эта недооценка, по нашим расчетам, будет еще иметь для страны вполне стратегические последствия.

Примеры можно и должно перечислять во имя осознания объема волнующей нас проблемы. В частности, американская элита явно ошиблась в оценке ценностных мотиваций российской элиты, связанных со стремлением в "цивилизацию Запада". Решения о создании американского эшелона ПРО в Европе вызвали у российских "западников", включая высшие уровни власти, острейший ценностный шок. Первые последствия, которые вполне могут иметь стратегический характер, – приказ Путина о возобновлении боевого дежурства российских стратегических бомбардировщиков в Северной Атлантике и на Тихом океане, а также тенденция к приобретению Шанхайской организацией сотрудничества военно-политического измерения.

С учетом изложенного считаю необходимым подчеркнуть, что именно слабая отрефлексированность ценностно-психологических факторов принятия стратегических решений является одной из важнейших причин множества провалов как в международном диалоге и разрешении конфликтов, так и во внутренней политике многих стран.

По нашему мнению, следует понимать, что любые мотивации принятия решений, в конечном итоге, всегда ценностно окрашены (рис. 5).

Рис. 5

Будь это решения целерациональные, традиционные или аффективные в терминологии Вебера, или любые другие, – они всегда проходят через некий "ценностный психологический миксер". Но точно через такой же "ценностный миксер" проходит и восприятие чужих стратегических решений массами, элитами и противником.

Отсюда следует, что при принятии решений (в особенности – стратегических решений) необходима, наряду с их рациональной экспертизой по интересам и полезности, еще и определенная "ценностная экспертиза".

При этом, конечно, сразу следует признать, что такая экспертиза неизбежно столкнется с серьезными трудностями и проблемами (рис. 6).

Прежде всего, для такой экспертизы необходимо глубоко понимать как систему собственных ценностей лица, принимающего решения, так и характер и масштаб противоречий между этими ценностями – и ценностями опорных групп ЛПР, его электората и противника. Нельзя сказать, что это совсем "терра инкогнита", но здесь гораздо больше "белых пятен", чем достоверного фактического материала.

Рис. 6

Помимо этого, тут же встают проблемы ценностных приоритетов и ранжирования ценностей, этических и психологических ограничений на цели стратегии и средства их достижения, иных ценностных "табу" и многого другого, о чем я здесь не упоминаю. А все это вместе создает новую проблему принятия решения – систему ценностных конфликтов и диссонансов.

Далее, очевидно, что ценностная экспертиза ограничивает пространство возможных стратегических альтернатив и средств их реализации как со стороны ЛПР, так и со стороны его опорных (референтных) групп, электоральных масс, а также противников и врагов.

В связи с этим отмечу, что во многих странах некоторые архивы дипломатических ведомств засекречены гораздо жестче и на большую историческую глубину, чем архивы спецслужб. Осмелюсь предположить, что главная причина в том, что обнародование разного рода "особых условий" и "секретных протоколов" ко многим дипломатическим стратегическим "антиценностным" решениям и соглашениям вызвало бы у масс острейший ценностный шок. Как это произошло, например, при обнародовании секретных протоколов к пакту Молотова–Риббентропа.

Еще раз подчеркну, что проблема ценностной экспертизы осложняется тем, что большинство ценностей групп, являющихся опорными для лиц, принимающих решения, их электоральной базы и противников – невербализованы и, как правило, лишь "угадываются" принимающими решения. Для того, чтобы преодолеть это обстоятельство, нужны особые технологии "погружения в культуру" и особые специалисты – примерно такие, которых изобразил Киплинг в своем романе "Ким".

Однако таких специалистов, видимо, пока что можно во всем мире пересчитать по пальцам. Прежде всего, потому, что настоящего запроса на них – нет. А значит лицо, принимающее решение, при ценностной экспертизе этого решения, по сути, вынуждено оперировать своими "ценностными ожиданиями" относительно чужих ценностных иерархий. Ошибки в этом случае не просто возможны. Они неизбежны.

Мир приближается к барьеру, когда цена подобных ошибок может стать недопустимо высокой. Нам надо сделать все, чтобы нашим народам не пришлось платить подобную цену.

Ицхак Сегев

БЛИЖНИЙ ВОСТОК: ЦЕНА СТРАТЕГИЧЕСКИХ ОШИБОК

Мы выслушали очень интересные доклады о том, как принимаются решения в Америке, России, а также в Израиле. К сожалению, я хочу вам сказать вот что. На собственном жизненном опыте я узнал, что обычно главные стратегические решения принимаются в действительности совсем иным образом. Я приведу вам несколько примеров.

На последних семинарах мы не раз говорили об Иране. И мы увидели сквозь эту призму феномен мусульманского мира – миллиард человек, большинство из которых живут всё ещё в средневековье. И мы узнали, что началось всё с того, что президент Картер попытался принести в Иран демократию и права человека. До этого Иран был одной из самых стабильных стран в мире. Он был стратегическим партнером новой Америки. И у него – общая граница со странами СНГ протяженностью несколько сотен миль, в том числе, в весьма чувствительных для России районах. Иран закупал в Америке ежегодно военное и гражданское оборудование на десять миллиардов долларов. Кроме того, шах Ирана в 70-е годы держал цену на нефть на уровне 18 долларов за баррель – не более 18 долларов. За всё время его правления цена никогда не выходила за этот предел.

И вот, вскоре после избрания на пост президента, Картер (я не знаю, воспользовался ли он советом какого-то университета, Принстонского или Йельского) решил изменить жизнь в Иране и ввести Иран, так сказать, в XXI век. Он стал требовать от шаха, чтобы тот забрал полномочия у службы контрразведки САВАК и передал их полиции, и (хотя на то были и другие причины) ситуация в стране начала ухудшаться.

Хочу также сообщить вам и то, что в конце декабря 1978 года Бжезинский и Шлезингер пришли к президенту Картеру и сказали: Послушайте! В результате вашего решения Иран ввергается в революцию. Это надо остановить! Ведь это наносит ущерб основным американским интересам. Бжезинский сам рассказывал мне об этом визите. Картер смутился тогда и сказал: Хорошо, признаю свою ошибку. Давайте менять нашу политику. Но было уже поздно, потому что всё это происходило в конце декабря 1978 года, когда на улицах Тегерана уже бушевали яростные манифестации. Так Америка – и Запад – потеряли Иран. Такова была первая стадия процесса.

Хочу отметить, что позднее я встречался с президентом Картером пять или шесть раз. И когда бы я с ним ни говорил, я ни разу не слышал от него сожалений по поводу последствий его иранской политики. Он снова и снова повторял, что ему удалось уничтожить иранскую САВАК, но он никогда не признавался в том, что с точки зрения американских интересов он в Иране потерпел поражение. Ввиду нынешней новой революции все знают, что происходит теперь в Ираке: политика Картера была похожа на нынешнюю политику Буша, угрожающую всему Ближнему Востоку. Из-за этой ошибки переменилась вся атмосфера на Ближнем Востоке – сначала из-за ошибки президента Картера, а после из-за ошибки президента Буша в Ираке. Большинство иракцев не достигли еще уровня индустриального общества, а он начал учить их, что им надо применять в своей жизни "наиболее успешные образцы демократии".

Послушайте же, что произошло. В результате всей этой коллизии между двумя разными типами общества – демократического общества, с одной стороны, и мусульманского с его обычаями, с другой, – выяснилось, что мусульмане, по-видимому, не являются проигравшей стороной. Здесь говорилось о готовности израильтян нести жертвы в войне с арабами, о жертвах Запада, о жертвах русских солдат в борьбе с нацистами.

Когда Хомейни обнаружил, что он не может добиться своего путем демократизации, он обратился к Корану. И он объявил, что шахиды попадут прямиком в рай. Если вы скажете что-нибудь в таком духе современным людям, они над вами посмеются. Но в войне между Ираном и Ираком, когда Иран начал терпеть поражение, Хомейни поменял политику. В той войне погибло по крайней мере 600 тысяч иранцев, некоторые из них с ключом от рая в руках, и война завершилась в итоге как бы вничью.

Итак, Иран хочет продолжать свою революцию. То, что произошло в Иране, – было не государственным переворотом. Это была революция – как когда-то в России. Иран хочет продолжать ее, распространяя ее на весь мир. Они не остановятся ни за что.

Таким образом, они начинают вести подрывную деятельность, террористическую деятельность по всему миру. Они начинают сотрудничать с Сирией, сотрудничать с "Хизболлой", сотрудничать с ХАМАС, а также со всеми исламскими организациями в Сомали, на Филиппинах и по всему миру. Потому что такова их цель – продолжать революцию, покорять мир, как того требует Коран. Всё это – с шиитской точки зрения. Должен сказать вам, что если вы проанализируете их действия, то – несмотря на то, что их революция пока не дала, вроде бы, больших результатов, – они добились все-таки огромного успеха. Главный их успех – это "Хизболла". Они перевоспитывают бойцов "Хизболлы" в религиозном духе. Только после такого перевоспитания они начинают учить их, как надо применять оружие. А потом, на заключительной стадии, они снова занимаются религиозной индоктринацией.

Таким образом, Израиль впервые в своей истории сталкивается с солдатами, которые не боятся смерти, потому что они убеждены в том, что, умирая, они попадут прямиком в рай. И в этом смысле они подготовлены превосходно.

После того, как они добились этого в Ливане с "Хизболлой", они принялись теперь за переобучение ХАМАС. ХАМАС, как вы знаете, – это сунниты, а не шииты, как "Хизболла". Но ХАМАС, тем не менее, принимает концепцию иранского происхождения, а не ту, что идет от "Аль-Каиды". И мы видим теперь новое явление. Они строят эту систему по всему миру. И надо признать, что волна террора, которую они сумели поднять, была совершенно особой и успешной. Они могут добиться того же и в будущем.

Теракты 11 сентября принадлежат к числу самых широкомасштабных терактов, какие только можно вообразить. Двенадцать человек, вооружившись ножами, добились такого грандиозного успеха. В основе этого успеха – их готовность пожертвовать собой, не раздумывая о выживании.

Позднее я читал лекции в Израиле, и в них я пытался объяснить израильским офицерам и солдатам, что на Ближнем Востоке теперь произошла перемена. Раньше во всех войнах – войнах 1948, 1956, 1967, 1973 годов – мы жертвовали своей жизнью, мы маневрировали и побеждали. В той же войне, что была в прошлом году, мы впервые столкнулись с противником, который готов сражаться и умирать и который, фактически, поставил нас в затруднительное положение.

Я хочу привлечь внимание к этому моменту, потому что эта тенденция будет нарастать, если ей не положить конец. Иран будет по-прежнему заниматься этим среди шиитов, а "Аль-Каида" – среди суннитов.

Я уже говорил, что мы прослушали очень интересные доклады о процессах принятия решений, а я хочу теперь привести пример, относящийся к Израилю. Израиль – несмотря на наличие таких искушенных лидеров и свой огромный опыт – не сумел победить в последней войне в Ливане. Прежде всего, провалилось военное командование. Они не сумели точно оценить силы "Хизболлы" и не знали, как против нее действовать. Премьер-министр (я не знаю, получал ли он рекомендации от начальника штаба или от кого-то еще) также провалился. В такой области, как принятие решений, в Израиле есть много специалистов. Но когда дело доходит до политиков, то – из-за нехватки ли времени, или по какой другой причине – они совершают ошибки, принимают неверные решения, о чем я только что сказал.

Теперь я хочу обратиться к теме мирного процесса, теме Арафата, потому что эта тема здесь тоже затрагивалась. Я в течение пяти лет занимал официальную должность в Иране, а также был некоторое время и советником Барака по Арафату. С Арафатом и его людьми я встречался уж точно не менее сотни раз, мы общались без переводчиков – по-арабски. Я могу вам рассказать, как, по моему ощущению, вышло, что этот лидер, который поначалу имел контроль над палестинцами, тем не менее, побоялся сделать шаги навстречу Израилю.

Когда в 1993 году в Осло было положено начало мирному процессу, люди в Израиле – по крайней мере, большинство израильтян – верили, что это приведет к настоящему миру. Нира Кфир дала точную характеристику Арафату. В начале, после переговоров в Осло, когда он обманул весь мир и получил Нобелевскую премию и когда Рабин был еще жив, было такое чувство, что мирный процесс будет, возможно, продолжаться. Но когда я поговорил с ним однажды с глазу на глаз после убийства Рабина, я увидел, что Арафат не связывает себя обязательствами, принятыми в Осло, обязательствами перед Израилем и мирным процессом. И Арафат относится именно к тому типу "уклониста", который описала Нира Кфир.

Я помню, как однажды Хани аль-Хасан, министр внутренних дел Палестинской автономии, и еще три или четыре министра из правительства Арафата попросили меня отвезти их – посмотреть дом Бен-Гуриона. Я спросил их: "Зачем вам это? Вы что, хотите подложить там бомбу или что?". А они мне ответили: "Нет, Сегев. Мы хотим увидеть дом лидера, который в самые трудные времена для Израиля и в самые трудные времена в смысле международной ситуации, не пользуясь поначалу поддержкой большинства в своем совете, принял историческое решение об основании государства Израиль. Мы хотим сравнить это с нашей ситуацией – сможет ли то же самое совершить Арафат?". Потому что тогда положение Арафата было таково, что он мог это сделать.

Также, если вы помните (можете потом это проверить), президент Клинтон во время своего президентства встречался с Арафатом чаще, чем с каким-либо другим западным руководителем. Несмотря на все обещания, которые были даны Арафату Клинтоном и Бараком, – отдать 95% Иудеи и Самарии, а также предоставить 40 миллиардов долларов в течение 5–6 лет, – Арафат в последний момент ответил отказом. В разговоре со мной перед встречей в Кемп-Дэвиде он сказал: "Послушайте, Сегев, какой из меня премьер-министр; я же не премьер-министр Кипра. Вы знаете, как зовут премьер-министра Кипра? У него три миллиона населения; он управляет жизнью народа, занимается водоснабжением, электричеством и т.д. А я – правитель, как Салах ад-Дин. Я – Че Гевара, Мао Цзэдун, а не премьер-министр Кипра. Стоит только мне подписать договор, и я стану еще одним премьер-министром Кипра. Кто будет меня тогда помнить?". Для него тогда важнее было, чтобы потомки его помнили так, как помнят Салах ад-Дина, – ему не хотелось остаться в памяти основателем Палестинского государства, подписавшим мирный договор с Израилем.

В разговоре с австрийским главнокомандующим (или с офицерами из других стран), я, бывало, говорил: "Арафат вовсе не заинтересован в учреждении Палестинского государства". Арафат пользовался положением, чтобы красть деньги у палестинского народа. А они мне в ответ: "Это всё израильская пропаганда, Сегев. Это вы говорите по указке вашего министерства обороны или министерства иностранных дел". Но всё, что я говорю вам сейчас, я говорю со слов самих палестинцев.

Теперь, когда он умер, все обнаружили, что у него есть собственность почти на четыре миллиарда долларов – пять палестинских комиссий рыщут по всему миру в поисках этих денег. Однажды я спросил без обиняков Хани аль-Хасана: "Послушайте, вас в высшем совете ФАТХ 15 человек, а у него только один голос". А он мне отвечает: "Сегев, иногда против него нас бывает 13, и мы говорим ему свое мнение, а он вот так отмахивается рукой и на том всё кончается".

Я задавал вопрос аль-Хасану: "Вы никогда не спрашивали у него, где находятся деньги палестинцев?" Да, спрашивали. Но Арафат отвечал им так: "Я ни за что не скажу вам, где эти деньги, потому что как только я скажу вам, вы меня убьете. Они будут спрятаны от вас, чтобы вы берегли меня". Он держал в своем распоряжении и для своих личных нужд всю казну палестинцев – не знаю, 3,5 или 4 миллиарда. Время от времени он давал палестинцам кое-какие суммы, но большую часть тех денег Арафат украл – в чем после его смерти поучаствовала его прелестная жена из Туниса.

Таким образом, Арафата как модель можно сопоставить с тем, что мы услышали в выступлении г-на Навона о его опыте общения с Бен-Гурионом. Я не собираюсь, разумеется, сравнивать Бен-Гуриона с Арафатом. Но можно сопоставить положение еврейского народа в Израиле в момент провозглашения государственной независимости в 1948 году, как о том рассказал г-н Навон: 650 тысяч человек в окружении миллионов враждебно настроенных арабов, и в этот момент Бен-Гурион принимает решение основать государство. С другой стороны – Арафат, пользующийся поддержкой 60 мусульманских и арабских стран и всей Европы, да и России, причем Клинтон обещает дать ему 40 миллиардов. Но Арафат отказывается.

Это значит, что лидеры вроде Арафата никогда не принимали в расчет не только желаний своего народа, но даже желаний членов ФАТХ. Ведь их цель была Палестинское государство – и этой цели они не достигли.

А что же происходит сейчас? Я говорю о теперешнем положении палестинцев. Мы увидели мало-помалу, что ФАТХ – это не только Арафат, это еще и Дахлан, и Раджуб, и другие. Все они коррумпированы. Дахлан на настоящий момент владеет собственностью на 200 миллионов долларов и более. И из-за этого на сцену вышла организация ХАМАС. По приглашению г-на Кургиняна, мы обсуждали однажды проблему Ирана и ХАМАС, и нам тогда было ясно, что ХАМАС одержит победу. Одержит победу не потому, что палестинцы любят ХАМАС или принципы ХАМАС. Но потому, что ХАМАС, получив деньги – 100 миллионов долларов – от Саудовской Аравии, передали эти 100 миллионов своему народу. Когда Арафат получал 100 миллионов, он из них и 10 долларов не отдавал палестинцам. Из-за этого палестинцы и стали поддерживать ХАМАС и отвернулись от ФАТХ.

В то время, о котором я говорю, организация ХАМАС взяла под свой контроль Газу, как вы знаете. Каждый день я общаюсь по телефону с моими друзьями в Газе, и они говорят мне о своих страданиях. Они говорят, что ХАМАС вводит в Газе порядки наподобие иранских. И это не просто слова. Вся жизнь мало-помалу подчиняется Корану и законам Корана. На свадьбу нельзя придти с хлебом или с непокрытой головой.

С другой стороны, Буш заставил Израиль устроить в Палестине свободные выборы – в условиях, когда ХАМАС был на этих территориях вооруженной организацией. Он имел в виду, что выборы будут по-настоящему демократическими, потому что там был экс-президент Картер и политический рынок был открыт для всех. ХАМАС победил с небольшим преимуществом (с отрывом всего в 2–3%), но из-за принятой там избирательной системы они получили большинство.

Я приведу вам несколько примеров.

Чтобы угодить Америке и Западу, арабы проводят выборы демократическим путем, но при подсчете голосов они меняют результаты по своему усмотрению. На деле, так происходит сегодня в большинстве арабских стран. Таким образом они потрафляют Западу, с одной стороны, и получают возможность по-прежнему получать деньги и помощь, чтобы удерживаться у власти, с другой стороны.

Еще один пример. Когда американцев захватили в Иране в заложники, в Израиль прибыли представители спецназа США для консультаций о том, что делать. Они встретились с генералом Даном Шомроном, который был командующим в Энтеббе, и просили его обдумать, как можно выцарапать у иранцев заложников. После этого они встретились со мной как тогдашним главой израильской военной миссии в Иране. Я сказал им так: поскольку американское посольство расположено в центре Тегерана, есть только один способ решить проблему. В то время Хомейни каждый уик-энд направлялся на машине в Кум в сопровождении 20 человек. И я сказал им: "Возьмите, пожалуйста, 3 или 4 вертолета, приземлитесь в нужный момент на дороге из Тегерана в Кум, перевезите его на свой корабль и заявите иранцам: хотите, чтобы мы вам вернули Хомейни, – тогда отдавайте заложников". Но американцы в ответ мне сказали: "Знаете ли, предлагаемое вами решение неприемлемо для демократической страны. Америка как сверхдержава не может действовать, применяя такие трюки".

И вот, со своими демократическими методами, без всяких трюков, американцы разрушили теперь баланс между Ираком и Ираном, существовавший на протяжении многих лет. Многих лет! Иран был врагом Ирака, а Ирак был врагом Ирана. Тем самым они как-то уравновешивали друг друга. Теперь эта новая политика умника Буша и его администрации кардинально меняет ситуацию – Иран может заниматься внутри Ирака всевозможной подрывной деятельностью. Иранцы почти уже контролируют эту страну. Если вы меня спросите, каково главное свершение Ирана со времени революции 1979 года, я отвечу: это тот подарок, который преподнесли им теперь Соединенные Штаты, – они дали иранцам возможность распространить влияние на Ирак. Мухтада аль-Садр теперь курсирует туда-сюда между Ираком и Ираном, другие шиитские лидеры делают то же, а стражи исламской революции из Пасдаран обучили иракцев, как надо атаковать американцев днем и как надо атаковать их ночью. Человеку с моим жизненным опытом очень трудно согласиться с мнением, что в этих случаях существовал некий обстоятельный процесс принятия решений, – скорее, тут сказывалась попросту глупость или продажность лидеров.

Имея за плечами долгий опыт отношений с Египтом, с Ираком, с Сирией и прочими арабскими странами и прекрасно зная о катастрофических результатах, достигнутых в ходе общения с такой страной, как Сирия, Россия в последние годы снова стала проводить политику дружбы с Сирией, сотрудничества с Сирией, как и до 1967 года. Это – изначально совершенно ошибочная политика. Никакого успеха на этом пути быть не может. Вы можете выиграть на этом 100 миллионов, 1 миллиард долларов, но потом всё это рухнет. Этот курс не имеет ни малейшего шанса на успех.

Есть и много других примеров, но я хочу сказать в заключение следующее. Жизненный опыт, накопленный мной там, куда посылала меня моя страна, – этот жизненный опыт открывает мне, к сожалению, ту истину, что руководители государств, руководители сверхдержав совершают нередко очень крупные ошибки. Я не знаю, консультируются ли они при этом с высокопоставленными людьми в своей стране или в университетах, но в принципе, они совершают одну ошибку за другой.

Юрий Бардахчиев

РОЛЬ ИСТОРИЧЕСКОГО ТРАВМАТИЗМА НАЦИЙ В СТРАТЕГИЧЕСКОМ ДИАЛОГЕ

Каждый народ в своей истории переживает поражения. И чаще всего следствием поражения, особенно крупного, оказывается, помимо всего прочего, психологическая травма. Если народ не смиряется с поражением, например, с проигрышем в войне, то естественным способом преодоления фрустрации оказывается реванш – победа над противником, прежним победителем, снимает психологическую травму.

Однако обычно это дается ценой неимоверных усилий и лидера, и народа. Петру I после серии поражений от Швеции лишь через 21 год удалось окончательно победить шведов в Северной войне (1700 – 1721 гг.), полностью перекроив облик России. Так что этот способ доступен не всегда.

Кроме того, поражения стране могут быть нанесены не только в войне. Экономические и политические блокады, искусственно созданные кризисы, крупные террористические акты, спровоцированные этно-национальные конфликты и социальные революции – эти и многие другие катастрофы в современном мире порой превосходят по психологическому травматизму военные поражения.

Думается, что наша организация не худшим образом информирована по поводу подлинной подоплеки распада СССР. Поэтому поверхностные оценки в духе запоздалых победных реляций не вызывают ничего, кроме скорбной иронии. Но США упорно ведут себя в отношении России как военный триумфатор, торжественно открывая в Вашингтоне мемориал "победы в холодной войне". Вообще, Запад мыслит себе стратегический диалог с Россией именно с позиции "победителя" и "побежденного". Какой может быть ответная реакция России или любой другой страны в подобной ситуации? Тем более, если в стране налицо те или иные "синдромы травмы"?

В том числе, и травмы доверия: "Поверили этому Западу, а он теперь памятники своей победы над нами ставит!" Серьезный специалист, узнав масштаб травмы доверия (по некоторым оценкам, до 78% российского населения) и распределенность этой травмы по социальным группам, пришел бы в ужас. А место этого ужаса (и адекватных корректив интонации) занимает бесцеремонность, способная в ближайшие пять лет превратить 78% в 85%. Возможные последствия, наверное, не надо описывать?

Каким же должен быть эффективный формат стратегического диалога при наличии у одной из сторон столь мощной психологической фрустрации?

Теоретические модели

Реакции людей на неудачу более разнообразны, чем реакции на успех. Как говорил Лев Толстой, все счастливые семьи счастливы одинаково, но все несчастные – несчастны по-своему. Реакции на поражение могут быть конструктивными и деструктивными, рациональными и эмоциональными, нормальными и патологическими.

Конструктивная реакция предполагает анализ поражения и "возвращение на траекторию достижения целей". И, тем самым, преодоление травмы поражения. Но для большой общественной группы или народа в целом реализовать такое очень непросто.

Большая общественная группа больше склонна к эмоциональной, а не рациональной реакции на поражение. И эта реакция часто мощнее, спонтаннее и глубже, чем реакция индивида. Хорошо, если в стране в нужный момент времени найдется лидер, способный обозначить для масс новые победные цели и повести их за собой. Если же таких лидеров нет, каждая общественная группа внутри народа будет переживать фрустрацию по-своему.

Формы фрустрации в результате поражения могут быть разнообразны – озлобление, месть обидчикам, равнодушие к собственной судьбе, самообман, депрессия, принятие чуждой психологии и моделей поведения и т.д. Но все они имеют своим источником типовую коллизию между "хочу" и "не могу" (рис. 1).

Рис. 1

Ее можно проиллюстрировать известным примером Ж.-П. Сартра, который он приводит в своей работе "Очерк теории эмоций".

Сартр рассматривает басню Эзопа "Лисица и виноград" как общую модель неконструктивного поведения субъекта, который страстно желает обладать объектом, но не может этого сделать в силу внешних и внутренних обстоятельств. Внешние обстоятельства – виноград висит слишком высоко, внутренние – Лисица не умеет лазать или высоко прыгать. Когда Лисица заявляет, что виноград "слишком зелен", она как бы пытается для себя изменить качество винограда – сделать его из спелого и сочного недозрелым и кислым. Тем самым Лисица подавляет свое желание и отказывается от цели.

Ни Эзоп, ни Сартр не говорят, каковы для Лисицы психологические последствия подобного подавления своего желания. А они наверняка должны быть, если желание достаточно сильное и глубокое (еще раз подчеркну, что речь идет именно о патологических, неконструктивных последствиях). В психологической литературе такие реакции на подавление желания, которое невозможно реализовать, связаны с понятиями стресс, фрустрация, конфликт с самим собой и со своей группой, экзистенциальный кризис. Схематически эту ситуацию можно изобразить следующим образом (рис. 2)

Рис. 2

Субъект А стремится к достижению цели В. Однако на пути к ней возникают препятствия в виде внутреннего барьера C и/или внешнего барьера D. Если внешние обстоятельства, то есть реальность, препятствующая достижению желаемого, и собственные внутренние ограничения субъекта (неумение, нерешительность, конформизм, страх) на данный момент непреодолимы, то субъект испытывает крайне высокое эмоциональное напряжение.

Такое напряжение в его патологическом виде может разрешиться двумя основными способами (рис. 3).

Рис. 3

Во-первых, субъект начинает обвинять в неудаче себя, что выражается в формах ухода от борьбы, замкнутости, ненависти к себе, агрессии по отношению к своей референтной группе и т.д. При этом способе субъект, как говорится, занимается самопоеданием.

И, во-вторых, субъект приписывает вину за поражение внешним обстоятельствам. Тогда фрустрация выражается в формах борьбы с отдельными проявлениями реальности, подозрительности, одержимости местью, примыкания к радикальным группам и т.д. При этом выбор враждебных, по мнению субъекта, обстоятельств часто оказывается достаточно случайным и далеким от рациональности.

Оба эти способа неконструктивны уже потому, что фактически не оставляют возможности для действий по повторному достижению цели. Все силы и помыслы субъекта теперь отнимает борьба с внешними или внутренними обстоятельствами.

С рядом оговорок эту схему можно применить и для характеристики поведения большой социальной группы. Эти оговорки, в частности, заключаются в необходимости учитывать склонность массы к радикальным крайностям поведения, существование большей реактивности на социальные возбудители, меньшей действенности механизмов торможения, большей подражательности поведения (стадность) ит.д.

Характеристики фрустрации общественного сознания

Имеется ли прямая зависимость между глобальностью исторической катастрофы и глубиной фрустрации от нее? В большинстве случаев, да.

Одной из самых длительных и масштабных военных акций США в ХХ веке была война во Вьетнаме. За девять лет войны в ней участвовало 9 миллионов американских солдат, из них 50 тысяч погибло. И хотя США применяли в ней мощнейшую военную технику, химическое и бактериологическое оружие, затратили огромные по тем временам деньги, они потерпели поражение и получили "вьетнамский синдром", не изжитый в обществе до сих пор.

Но величина фрустрации не всегда зависит от масштабности катастрофы. Порой травма бывает достаточно небольшой, а фрустрация в результате – огромной. Это связано с такой важной характеристикой общественного сознания, как его пластичность. Воздействуя определенными способами на пластичность сознания, можно, в конечном итоге, управлять обществом.

Так, психологическая травма афганской войны 1979 – 1988 годов была для СССР, возможно, не так сильна, как вьетнамской – для США. Но в годы перестройки травму афганского поражения старательно взращивали, превращая в символ бесчеловечности строя и неэффективности армии. В итоге, по ряду оценок, эта травма стала одной из важных причин распада страны.

Кроме того, реальность в значительной степени неадекватно отражается в массовом сознании. Отсюда периодически возникающие необоснованные панические слухи и необходимость в успокоительных реляциях официальных СМИ.

Фрустрированное общественное сознание обладает и рядом других специфических характеристик:

– избирательность (сознание реагирует только на наиболее впечатляющие факты, а не на общую картину);

– "эффект внутригрупповой гомогенности эмоций" (субъект в своем поведении следует эмоциональному настрою своей референтной группы, включая ее страхи и предрассудки);

– способность накапливаться (плохие известия, пусть мелкие, но приходящие день за днем, могут, в конце концов, сложиться в мощную психологическую установку – "все плохо");

– медленное угасание, или "память" фрустрации (боль от фрустрации сохраняется даже тогда, когда само катастрофическое событие ушло в прошлое).

– Очень часто память о крупном историческом поражении может веками сохраняться в народе, преображаясь в трагические произведения фольклора и литературы, вновь и вновь анализируясь историками и философами.

К примеру, фрустрация от катастрофы разрушения второго Иерусалимского храма существует среди ортодоксальных иудеев до сих пор.

Пример травмы Холокоста настолько хорошо изучен, что можно ограничиться лишь его введением в единый список изученных травм. Меньше изучена, например, еврейская травма погромов в дореволюционной России. Или русская травма отъезда евреев из СССР.

Совсем не изучена русская этнотравма, связанная с определенными интерпретациями 1917 года и последовавших за революцией событий. Между тем, игра вокруг этой травмы не завершена. Вообще все травмы – это источники эмоций, лакомые для политики. В этом смысле можно даже говорить о травматическом капитале.

Еще один пример. Далеко не самое крупное поражение России в русско-японской войне 1904-1905 годов переживалось невероятно остро. В российском военном сословии, по ряду авторитетных свидетельств, реакция на упоминание Ляояна, Мукдена и Порт-Артура имела все характеристики травматического табу.

Частично преодоление фрустрации произошло в 30-е годы после побед над японцами на оз. Хасан и на реке Халхин-Гол. Но для подлинной компенсации исторического травматизма русско-японской войны понадобилось 40 лет. Разгромом Квантунской армии в конце Второй мировой войны фрустрация России была снята, но историческая травма поражения, в свою очередь, была нанесена Японии. И натянутые политические отношения между странами, включая то затухающий, то разгорающийся спор за Курильские острова, в немалой степени связаны именно с этой психологической травмой поражения.

Компенсаторные реакции на ситуацию поражения

Фрустрация общественного сознания порождает ряд негативных компенсаторных реакций. Условно их можно выделить в такой ряд (рис. 4):

Рис. 4

– реакция пораженчества имеет множество модификаций – от слабой (помня предыдущую неудачу, правительство не может решиться на серьезный политический шаг) до чрезвычайно сильной (тотальное признание страной и обществом своей роли "лузера" и согласия на все условия победителя). Некоторые эксперты считают, что в слабом виде такую реакцию демонстрирует Израиль после двусмысленных результатов недавней ливанской войны. Это диагностируется, в частности, по заявлениям нового президента Шимона Переса о том, что лучший на сегодня вариант – сдача территорий в обмен на мир с арабами;

– реакция вины. Проигравший народ (страна) признает свою историческую виновность и справедливость наказания, которое ей назначают победители. Примером такой реакции может быть послевоенная Германия, избывавшая историческую вину нацизма путем проведения денацификации и жесткой политикой по отношению к неофашизму;

– реакция обиды наступает, когда проигравшая социальная группа или нация принимает правила игры, которые диктуют победители, однако в ответ на уступчивость не получает психологических компенсаций. Так, в России 1991 года часть партийной элиты согласилась пойти на уступки Западу, но не получила от него "билета в цивилизованное сообщество". Равноправного партнерства не получилось. Теперь у этой элиты существует устойчивый синдром обиды за обман и совершенную "историческую несправедливость";

– реакция недоверия – наиболее типичная реакция проигравшего на победителя. В России эта психологическая реакция в немалой степени вызывает антиамериканизм как на элитном, так и на массовом уровне;

– реакция самообмана имеет множество модификаций, например, принижение значения и масштабов поражения, объяснение поражения случайностью, неумелым руководством и другими причинами;

– реакция замыкания в себе часто выражается в бегстве от реальности в выдуманный мир, где нет фрустрирующего сознание поражения, где ничто не изменилось и все течет по-старому;

– реакция реваншизма, как уже говорилось, может иметь самые разные градации и оттенки – от конструктивных до патологических, когда тяга к реваншу затмевает его подлинный социально-государственный смысл;

– реакция смены цели может сопровождать любую из перечисленных выше реакций, так как в патологическом виде все они уводят от прежней цели или подменяют ее другой. Так, первоначальной целью палестинцев, видимо, действительно было строительство собственного государства. После ряда поражений от Израиля эта цель явно отошла на второй план, уступив цели отомстить Израилю.

Это лишь основные компенсаторные реакции, вызываемые фрустрацией общественного сознания. Каждая из них по отдельности или в разных сочетаниях может определять поведение страны в стратегическом диалоге с угрожающим ему более мощным государством.

Риски стратегического диалога с фрустрированной страной

Со времен Древней Греции и практически до наших дней при поражении страны в войне действует изречение Ксенофонта о том, что "жизнь и собственность побежденных принадлежат победителям". В большинстве случаев не только победители, но и сами побежденные также следовали этому правилу. Так, в 146 году до н.э. римляне разграбили и полностью разрушили город Коринф. Прокатившаяся волна ужаса была такова, что в последующие века Греция ни разу не осмелилась восстать против римского владычества.

Но иногда бывает и иначе. Порой жестокость победителя может превратить побежденного не в пленника и жертву, а в смертника, которому нечего терять. Сам он смерти уже не боится, а вот отомстить победителю хочет.

То есть, при определенных обстоятельствах побежденная страна или общественная группа может повести себя в соответствии со знаменитым синдромом "раненого зверя", то есть, вместо рациональной стратегии избегания конфликта с более сильной страной, принять иррациональную (но ценностно мотивированную) стратегию эскалации конфликта.

Для страны-победителя из этого вытекают три наиболее известных риска, которые имеют к тому же ряд модификаций (рис. 5)

1. Риск неконвенционального поведения побежденного. Это та самая ситуация "раненого зверя". Ее описывает старая поговорка о том, что даже мышь, прижатая к стене, может броситься на кошку, либо такое известное высказывание, как "отчаяние обреченных".

Такого рода риск может иметь несколько вариантов:

Рис. 5

1.1. Угроза непропорционального воздействия со стороны более слабой страны в ответ на посягательство более сильной. Например, в ответ на требование уменьшить таможенные пошлины на какой-либо вид товара страна угрожает полностью прервать любые торговые отношения.

1.2. Угроза ущерба не стране-агрессору, а третьей стороне – соседним странам, международным транспортным артериям, окружающей среде, мировому культурному достоянию и пр. Яркий пример – способность Турции в случае угрозы блокировать проливы, резко затруднив мировое судоходство.

При этом угроза ущерба может быть как действием, так и бездействием. Не так давно Китай имел все возможности нанести крупный психологический ущерб бездействием Дальнему Востоку России после сброса фенола в реку Амур. Китай не стал бездействовать или, во всяком случае, продемонстрировал готовность блокировать ущерб. Тем не менее, реальное отравление реки все же произошло, и определенную фрустрацию Россия по этому поводу получила.

1.3. Иррациональный торг. В ответ на требование победителя жертва выдвигает свое масштабное требование, либо совершенно не связанное с ситуацией, либо просто неисполнимое. Так часто действуют террористы, захватывающие заложников. Почти с равным успехом они могут требовать сменить политический строй в стране или отправить всех немусульман на Луну. Но перед лицом их иррационального требования победителю остается либо привести свою угрозу в действие, либо отступить.

1.4. Угроза "самоубийства". Такая угроза, по аналогии с поведением, распространенным среди невротиков, редко осуществляется, но практически никогда не может быть проигнорирована. Особенно если она гарантирует не только собственную гибель "самоубийцы", но и уничтожение оказывающей давление страны, ее союзника или третьей стороны.

1.5. Угроза превентивной акции против победителя. Это вариация угрозы "самоубийства", но приведенная в действие. Фрустрация страны-жертвы может быть настолько велика, что она может нанести удар по победителю даже до того, как какое-либо требование или угроза будут высказаны. И здесь страну-жертву не остановят ни собственная неготовность к войне, ни несопоставимость военной и экономической мощи, ни осуждение мирового сообщества. Так отреагировал Иран на требования США прекратить ядерную программу (угрожая нанести террористические удары по территории США), когда заявления американских политиков и военных только приблизились к границе агрессивности.

1.6. Неадекватное игнорирование требований победителя. В этом случае проигравшая страна просто отказывается играть по навязанным ей правилам – из упрямства, неспособности осознать угрозу или недоверия к тому, что победитель осуществит свою угрозу в реальности.

2. Риск закритического и/или парадоксального союзничества. Эта ситуация напоминает историю о том, как множество карликов победило Гулливера. Она также имеет несколько вариантов:

2.1. Угроза "союза изгоев". Две, три и больше стран могут объединиться друг с другом против сильной страны, причем только на основе общей фрустрационной установки когда-то полученного от нее поражения. Такой "союз изгоев" может привести к сложению фрустраций этих стран, что увеличит ее уровень до закритической величины. Здесь очевиден пример союза фрустрированных Соединенными Штатами Ирана и Северной Кореи. Жесткость заявлений Ирана в ответ на угрозы США резко возросла именно с момента заключения "союза изгоев".

2.2. Угроза договоренности со страной – врагом победителя. Если урон со стороны "союза изгоев" еще может быть блокирован сильной страной, то переход слабой страны "под крыло" мощного государства-соперника не только резко уменьшает для угрожающей стороны возможности воздействия на нее, но и многократно увеличивает собственные возможности этой слабой страны. Пример последних десятилетий – поведение Северной Кореи, ставшей союзником Китая, по отношению к США. Самая мощная страна мира фактически не может ничего противопоставить грубым сценариям поведения Северной Кореи.

2.3. Угроза делегирования своих полномочий третьей стороне. Это достаточно редкая вариация из двух угроз – угрозы договоренности с врагом победителя и угрозы ущерба третьей стороне. Она состоит в следующем. Если сторона-жертва сама не в состоянии осуществить некое неконвенциональное поведение, она может угрожать тем, что передаст право на такое поведение заведомо иррациональному посреднику или третьей стороне. Так происходит, например, в тюрьмах, когда администрация, не в силах справиться с поведением политических заключенных, передает их (или угрожает передать) в руки уголовникам – заведомым садистам.

Еще один пример – из жандармской практики царской России. Если полиция была не в состоянии справиться с массовыми революционными волнениями, угроза вызвать казаков, имеющих славу беспощадных и неподкупных слуг царизма, действовала отрезвляюще. Правда, этот метод работал лишь до определенного момента. Потом барьер, связанный с синдромом казачества, был снят. Ответная месть привела к пресловутому "расказачиванию" и контртравме.

В любом случае, подобные делегирования рождают множественные риски и ситуации глубокой политической неопределенности, связанные с непредсказуемым поведением карателя и возможным нелинейным ростом его амбиций.

3. Риск самоизоляции в тоталитарно-реваншистском режиме. Наиболее яркий пример риска такого рода – поствеймарский синдром в Германии 20 – 30-х годов, с соответствующей милитаризацией экономики и политической сферы, закрытостью от окружающего мира и т.п.

Суть поствеймарского (и квази-поствеймарского) синдрома состоит в том, что победитель, добиваясь выполнения своих требований, рискует не только исключить страну-жертву из общемирового экономического и политического взаимодействия (а это может вызвать недовольство других стран, особенно если побежденная страна обладает ценными ресурсами или занимает стратегически важную территорию), но и фактически своими руками создать непредсказуемую и опасную в будущем страну-агрессора.

Даже если потом победитель откажется от своих требований, убедить изолировавшую себя страну в своих добрых намерениях ему будет сложно. Здесь в действие вступят недоверие и подозрительность элиты, а она, в свою очередь, может транслировать это отношение своему населению, подогревая военную истерию (причем средством такого подогревания может быть и сознательная дезинформация населения относительно требований противника). Тогда на переговорах страна-самоизолянт будет отторгать любые предложения победителя, в том числе, самые конструктивно-рациональные, если в их содержании демонстрируется явное или скрытое неравноправие партнеров.

С психологической точки зрения ситуация окончательно может стать потовой, если власти такой страны станут поддерживать фрустрацию и комплексы у собственного народа для того, чтобы не было пути к отступлению.

Все эти примеры показывают, что странам-победителям считаться с проблемой исторического травматизма при ведении стратегического диалога стоит – и вовсе не только из общегуманистических соображений. Слабость проигравшей страны порой может обернуться неожиданной силой, причем силой иррациональной. Современная международная политическая система слишком привыкла оперировать в рациональном поле (в поле системы интересов). Поэтому она часто не знает, как вести себя в ситуации иррациональной угрозы, вызванной психологической фрустрацией. Но, как говорится, "незнание законов", в данном случае, психологических, "не освобождает от ответственности".

Страна, как и человек, в критической ситуации часто выходит за рамки рационального поведения. И рассмотрение в этих случаях сценариев развития событий с использованием чисто рационального аппарата – становится псевдо-рациональным. Сходным с желанием решить сложные интегральные уравнения, используя только четыре действия арифметики.

Стратегический диалог ответственных интеллектуалов не может не преследовать высокой этической задачи – преодоления подобного упрощенчества и порождаемых им катастроф. Список этих катастроф велик. Особенно с учетом рассмотренного поствеймарского синдрома. И в XXI веке пора подводить под этим списком черту.