---

Выступление С.Кургиняна на семинаре-совещании подкомиссии "Россия в глобальном миропорядке (геополитические, институциональные и ценностные аспекты)" в Общественной палате РФ 4 мая 2006г.

---

Сергей Кургинян

РОССИЯ И СУДЬБА НАЦИОНАЛЬНЫХ ГОСУДАРСТВ В XXI СТОЛЕТИИ

Москва, 4 мая 2006 года

Политика редко проблематизирует имеющиеся в ее распоряжении "конструкции". Почти всегда она эти конструкции лишь использует. Однако именно "почти всегда". Существуют редкие исключения. Но они для нас очень важны. Потому что именно наша нынешняя ситуация, в силу двух основных причин, попадает в разряд таких исключений.

Одна из этих причин – распад СССР. Того государства, в котором мы жили. И вытекающая из этого необходимость строить новое государство. То есть, выбирать конструкцию, а не использовать имеющуюся. Это – причина внутренняя.

Есть и внешняя, общемировая. Суть ее состоит в том, что основной наличествующий конструкт – национальное государство – начинает рассматриваться не как абсолют (окончательный итог исторических поисков, самый оптимальный вариант государственного устройства из всех существовавших в мире), а как проблема. Причем не абстрактная, а сугубо и исключительно злободневная.

Книга Генри Киссинджера "Нужна ли Америке ее внешняя политика?" вышла прямо на историческом переломе. По свидетельству газеты "Таймс" (интервью Эндрю Биллена от 19 октября 2004 года), эта книга Киссинджера была выпущена (цитата) "за несколько дней до терактов 11 сентября".

Есть конспирологи, специалисты по заговорам, которые в этом склонны видеть "происки мировой закулисы". Мне это все кажется смешным, нелепым и недостойным. Для меня апелляция к данной книге (а также к последующим высказываниям указанного лица) – просто дань научной корректности.

Ведь я только что сказал о том, что национальное государство в настоящий момент – не абсолют, а проблема. Сказав это, я обязан привести доказательства. То есть определить, кто проблематизирует этот конструкт, с каких позиций и так далее.

В силу этого я и адресуюсь к Киссинджеру и его высказываниям. Вновь оговорюсь, что для меня Киссинджер не является ни абсолютным авторитетом, ни, тем более, научным "Левитаном", озвучивающим сводки какого-то всесильного "информбюро". Так сказать, органа всемогущей и зловещей "мировой закулисы". Этого фантома, будоражащего сны наших антиамериканских "почвенников".

Но все понимают, что в той же степени, в какой Киссинджер не является этим вымышленным сверхмонстром, он не является и безответственным маргиналом. И апелляция к его высказываниям в этом смысле вполне корректна. Поскольку высказывания такого лица – репрезентативны. Мне здесь важна эта репрезентативность. Только она – не более, но и не менее, так сказать.

Так что же именно утверждает Киссинджер в своей книге "Нужна ли Америке внешняя политика?" ("Does America Needs a Foreign Policy?"). Здесь недопустим свободный пересказ. Необходима прямая цитата:

"Вестфальский порядок находится сегодня в состоянии системного кризиса. Невмешательство во внутренние дела других стран отброшено в пользу концепта всеобщей гуманитарной интервенции. Или всеобщей юрисдикции. Не только США, но и многие западноевропейские страны это осуществили".

Тем, кому недостаточно такой цитаты (мало ли что Киссинджер имеет в виду под Вестфальской системой?), я предлагаю прочитать его же интервью газете "Ди Вельт" (май 2003 года). И вновь – прямая цитата:

"Принципы Вестфальского мира", которые "базировались (внимание!) НА СУВЕРЕНИТЕТЕ ГОСУДАРСТВ И РАССМАТРИВАЛИ НАРУШЕНИЕ МЕЖДУНАРОДНЫХ ГРАНИЦ МЕЖДУНАРОДНЫМИ СТРУКТУРАМИ КАК АГРЕССИЮ, – уходят в прошлое".

Я мог бы ограничиться этой доказательной базой. Тем более, что все понимают – все к ней никак не сводится. Но поскольку автор апеллирует к таким понятиям, как Вестфальская система, то мне кажется неуважительным любой анализ его суждений без детального раскрытия содержания вводимых понятий. Тем более, что это содержание в целом – вовсе не тривиально.

Вестфальская система стала результатом Вестфальского мирного договора 1648 года, которым была подведена черта под Тридцатилетней войной 1618-1648 гг. Это была фактически первая в истории человечества война общеевропейского масштаба. Поводом для войны стали противоречия между испанскими и австрийскими Габсбургами и Францией. В орбиту войны на разных сторонах конфликта были вовлечены Швеция, Дания, различные германские княжества.

В результате Вестфальского мира произошел фактический передел территориальных сфер влияния между Швецией и Францией, получил признание своего суверенитета Швейцарский союз, а также была закреплена территориально-политическая раздробленность Германии. В рамках системы международных отношений, построенных на основе Вестфальского договора, впервые заявлено суверенное государство в качестве основного "конструкта" (иначе – актора) международных отношений. А также определены принципы взаимоотношений такого государства с другими подобными ему государствами, как основными акторами на международной сцене.

Сформированная система мироустройства ответственно декларирует мир как совокупность наций-государств, обладающих суверенитетом, т. е. распоряжающихся всей полнотой власти на своей территории и одновременно ведущих самостоятельную внешнюю политику.

Дополнительно подчеркнем, что именно в рамках Вестфальской системы (более чем за сто лет до Великой Французской буржуазной революции) суверенитет впервые становится атрибутом государства, а не монарха.

Таким образом, высказывание "Вестфальская система рухнула" в точности тождественно тому, чтобы сказать: "национальный суверенитет – это не аксиома, а предрассудок, взятый из прошлого, неадекватного нынешним мировым реалиям".

Нельзя выводить такие высказывания из сферы рефлексий, и при этом оптимистично провозглашать, что "у нас в России суверенная демократия"... Можно и должно говорить о суверенной демократии. Но – только сопрягая эти высказывания с подобным (согласитесь, не лишенным внутренней противоречивости) международным контекстом.

Вестфальская система заложила основы международных отношений. Но, конечно же, она в дальнейшем подвергалась историческим корректировкам. Обычно говорят о трех основных корректировках.

Первая была проведена в рамках обустраивания пост-наполеоновского мира. На этом этапе Вестфальская система 1648 года была дополнена Венской системой 1815 года.

Венская система просуществовала с изменениями до Первой мировой войны. Ее принципы были заложены решениями Венского конгресса (1814–1815) – первого общеевропейского (за исключением Турции) мирного урегулирования. Она неоднократно подвергалась критике за допущение возможности коллективного вмешательства в дела тех государств, которым угрожают революции (принцип легитимизма), равно как и требование дипломатических консультаций по территориальным и пр. проблемам. Но принципы государственного суверенитета при этом под сомнение не ставились.

В результате Первой мировой войны на смену Венской пришла Версальско-Вашингтонская система международных отношений. В ней вестфальский принцип суверенитета был дополнительно укреплен. И в этом укрепленном виде существовал до Второй мировой войны.

Итоги Второй мировой войны закрепила Ялтинско-Потдстдамская система международных отношений. Эта система иногда также именуется Ялтинско-Потдстдамско-Хельсинской системой (в 1975 году в Хельсинки был подписан документ, окончательно закрепляющий послевоенное устройство границ).

Таким образом, не только сама Вестфальская система, но и все системы международных отношений, следующие за Вестфальской, сохраняли вестфальский принцип раздела мира между суверенными национальными государствами. И единственный универсальный международный орган современности – ООН – в этом смысле является строгим "наследником" Вестфальской системы.

Заявление о том, что Вестфальской системы больше не существует, можно было бы списать на несерьезность и легкомысленность заявителя. Но в случае Киссинджера это, безусловно, не так. А коль скоро это не так, то серьезность заявителя (и главное, его заявления) должна быть дополнена серьезностью тех, кому это заявление предъявлено.

Я говорю именно о серьезности. А не о взвинченности, агрессивности, конфронтационности, неуважительности, наконец. Напротив, именно несерьезность в подобном вопросе граничит с неуважительностью. Чего я и предлагаю избегнуть.

Итак, политика обычно использует наличествующие конструкты.

Она нарушает этот обычный подход тогда, когда наличествующие конструкты рушатся (внутренняя причина). А также подвергаются глобальной исторической проблематизации (внешняя причина). Именно в этих случаях политика реально вынуждена обратиться к стратегии.

Часто говорится, что без стратегии нет политики. Я лично считаю, что это действительно так. Но политикам хотелось бы, чтобы это было не так. А поскольку очень часто правила игры задаются именно их хотениями ("если нельзя, но очень хочется, то можно"), то очень часто политика осуществляется без стратегии. Что для меня синонимично безрефлексивному употреблению наличествующих конструктов.

Такое употребление становится абсолютно невозможным только в условиях, о которых я уже говорил. А значит, именно в этих условиях без стратегии уже никак нельзя обойтись, хотя по-прежнему очень хочется.

Проблематизация Вестфальской системы и суверенитета как такового сразу же рождает цепную реакцию проблематизаций, а значит, и стратегических рефлексий. Простейший элемент такой цепи достаточно очевиден. Если проблематизируется суверенитет, то проблематизируется и носитель (субъект) этого суверенитета, то есть национальное государство. Можем ли мы сводить всю эту проблематизацию к вопросу о суверенитете? Конечно, нет. Суверенитет – лишь один из проблематизированных аспектов, не более.

В том же интервью "Ди Вельт" господин Киссинджер констатационно-уважительно (хотя, как мне кажется, несколько иронически) отзывается о Юргене Хабермасе, возражающем против девальвации суверенитета и всего, что с ним связано. Юрген Хабермас – единственный из "философских патриархов", кто, по сути, все еще отстаивает Проект Модерн как социокультурный способ существования современного Запада да, в общем-то, и почти всего человечества.

Между тем, цепная реакция подрывов, запускаемая проблематизацией суверенитета, неизбежно ударяет и по самому Проекту Модерн (рис.1).

Что же мы получаем? А вот что.

Жил-был конструкт. И назывался он "национальное государство". С помощью размножения этого конструкта создавался "мир" (мир национальных государств). Политики пользовались этим конструктом как данностью. Они не рефлексировали по его поводу.

А потом конструкт "приказал долго жить". Или, как минимум, серьезные, осведомленные и далеко не глупые люди стали говорить, что он "приказал долго жить". А значит, этим конструктом уже нельзя пользоваться, как данностью. По крайней мере, глубоко ошибочно пользоваться, как данностью. (Вновь – если нельзя, но очень хочется, то можно. Но каковы будут последствия?).

А раз нельзя, раз ошибочно и катастрофично пользоваться этим, как данностью (то есть безрефлексивно), то политике и политикам приходится из удобной ниши безрефлексивной прагматики выбираться в очень неудобную (но единственно жизнеобеспечивающую в этих условиях) среду стратегической рефлексии (рис.2).

Через что, в принципе, осуществляется такой выход в пространство стратегической рефлексии? Прежде всего, через диверсификацию используемого понятийного аппарата. Использовалось понятие "национальное государство". Оно имело абсолютный характер. И ему не должно было существовать никаких равновеликих по позитивности альтернатив. Альтернативы могли быть только бесперспективными, деструктивными, демоническими (функции идеологических мифов).

Если теперь этот конструкт из абсолюта превращается в проблему, то должны возникнуть "проблемно-равномощные" конструкты. И рефлексия должна осуществляться (и будет осуществляться) только постольку (и только исходя из того), что такие альтернативные конструкты заменяют собою абсолют безальтернативности.

В виде простейшей оппозиции национальному государству всегда существовала империя (рис.3).

Эта оппозиция разным способом существует в двух разных контекстах.

Контекст #1 – безальтернативность. Если национальное государство – это очевидно оптимальный конструкт, то все другие конструкты могут быть лишь неоптимальными (в пределе демоническими) дополнениями (рис.4).

Контекст #2 – проблемность. Если национальное государство, национальный суверенитет, современность как среда, в которой все это существует, ставятся под вопрос, то и асимметрия между национальным государством и империей как простейшей оппозицией тоже трансформируется (рис.5).

После такой проблематизации естественным образом рождается потребность в содержании. Когда есть нормальное и аномальное, то ни то, ни другое как бы не подлежит описанию. Нормальное – это то, в чем мы живем. Аномальное – это то, что не является нормальным. Это не-нормальное.

Но если на самом деле есть просто конструкт А (национальное государство) и конструкт Б (империя)... Если оба конструкта проблемны... Если проблемность уравнивает конструкты... Тогда недостаточно сказать, что один нормальный, а другой – нет. Надо на содержательном уровне описать, чем одно отличается от другого. И, прежде всего, это касается альтернативных, ранее дискредитируемых, конструктов. В нашем случае, империи.

Не вдаваясь тут в подробности, скажу, что с содержательной точки зрения империя – это наднациональное идеократическое государство. Идеократия может быть разной. Соответственно, и империи могут быть разными. Католическими (империя Карла Великого, Священная Римская Империя Габсбургов), православными (Византия, Российская империя), исламскими (Арабский Халифат, Османская империя).

Образно говоря, народы, которые объединяются такими империями, как люстры, висящие на потолке (рис.6).

Когда хоть один народ обрывает идеологическую связь с "имперским потолком", к которому он прикреплен, империя начинает рушиться (рис.7).

В этом смысле понятно соотношение коммунизма и СССР. И полная иллюзорность возможности сохранения СССР без коммунизма. Единственный эфемерный шанс на нечто подобное – "новая общность людей – советский народ", заявленная Брежневым в период загнивания идеологии. И фактически повторяющая американский тезис о "плавильном котле". Но всем было ясно, что в реальности до этой новой общности – как до Луны.

Но к СССР все не сводится.

Протестантское отпадение от католической империи (той же империи Габсбургов) страшно расшатывало конструкцию. И требовало каких-то подкреплений. Войны католиков и гугенотов во Франции действовали сходным образом. Именно в силу этого и понадобилась Вестфальская система с ее опережающим предъявлением новой конструкции – национального государства. И суверенитета (вместо монарха-суверена – народ-суверен).

Предъявляя нечто подобное, архитекторы Вестфальской системы подпирали рушащийся идеологический потолок национальными паллиативами. Но как только эти паллиативы окончательно выходили на исторический простор (а их туда выводили, конечно, буржуазные революции), империи рушились. Буржуазные нации действительно несовместимы с империями. Ссылка на Британскую империю некорректна, ибо здесь речь идет о сугубо колониальном феномене. А значит, необходима еще одна оппозиция (рис.8).

В полной мере заявка на оппозицию может быть принята только тогда, когда есть одно без другого. А именно – империя без империализма и империализм без империи.

Что касается империи без империализма, то СССР являлся очень ярким примером, кто бы что бы ни говорил. СССР (для кого-то это плюс, для кого-то – минус) развивал окраины в ущерб метрополии (если Россию можно было назвать метрополией). Достаточно мысленно сопоставить Таджикистан 1980 года с Афганистаном того же года, чтобы понять разницу. И никакой идеализации здесь нет. Империя, которая газифицировала окраины и лишала газа народ-держатель (и, вдобавок, обладатель) этого самого газа – наглядное подтверждение правомочности выдвинутой мною дихотомии (рис.9).

Возвращаясь к мэйнстриму имперской темы, считаю необходимым оговорить ряд вопросов, касающихся того, как имперское соотносится с националистическим. Национализм, безусловно, является врагом империи. И наоборот – империя является врагом национализма. Для тех, кто хочет одновременно демонизировать и империю, и национализм, возникает сложная ситуация. Именно национализмы (чешский, венгерский, да и немецкий тоже) взорвали Австро-Венгерскую империю. Кто-то считает, что не без помощи Британии (политика Пальмерстона и прочее). Но это уже в какой-то мере по части "теории заговора". Главное, что это ничего не меняет в нашей основной теме.

Национализмы (буржуазные – ну, как тут выкинуть это слово из песни?) взрывали империи самым беспощадным образом. И самым трагическим – ибо в этом взрыве не было ничего от бескровного триумфа благородных антимонархических, антиреакционных сил. Всем известно, что евреи, например, из последних сил цеплялись за Австро-Венгерскую империю, понимая, что сулят им национальные триумфы в каждой отдельной точке этой империи.

Распады империй стали трагедией для миллионов и миллионов. Неважно, касается ли это Австро-Венгерской империи, Российской империи, Османской империи или любых других имперских образований. Судьба осколков империи тоже далеко не безоблачна.

Титаническая борьба Алжира за освобождение от как бы французского ига – после освобождения обернулась многолетним террористическим кошмаром, который не закончился до сих пор. И стремлением арабских граждан Алжира переехать во Францию. Причем стремлением, сопряженным с очередными коллизиями. Мы имели возможность это наблюдать. Кто по телевидению, а кто и воочию.

Трагедия распада Российской империи, извлеченная из советского контекста и сопряженная только с процессами "буржуазной революции" февраля-ноября 1917 года, еще ждет своего объективного научного описания. Резня, националистические погромы, хаос, – все это мало напоминает банальные (кстати, заимствованные из советского пропагандистского арсенала) "национально-освободительные идиллии".

И все же, национально-государственная модель имеет свою фундаментальную легитимность. Эта легитимность полностью определяется словом "модернизация". Действительно, для того, чтобы постфеодальная общность могла выйти в формат линейного прогресса и набрать соответствующий воспроизводственный потенциал, ей приходится жертвовать привычными устоями и переходить на "национальные рельсы".

Но мало подобной констатации. Надо дать какие-то объяснения причинам такой фатальной необходимости. Эти объяснения отчасти содержатся в тех моделях, которые уже были мною предъявлены (рис.10).

Как это для кого-то ни странно, но фактически единственным исключением указанного правила являлся советский опыт. Поскольку в идеологическое ядро советской империи была положена не религиозная доктрина, отрицающая самоценность прогресса, а парарелигия этого самого прогресса (коммунизм). Подробное изучение подобной парарелигии может сказать о многом. Как о природе совесткой исторической динамики (обеспеченной накалом парарелигии), так и о природе советского торможения (обеспеченного остыванием этой же парарелигии).

Но обсуждение всего этого, опять же, не входит в задачу данного доклада. Предельно сжатая констатация этих моментов нужна лишь для того, чтобы перейти к анализу той теоретической проблематики, которая имеет самое непосредственное значение для сегодняшней политической практики.

При этом неважно, затаскана эта проблематика разного рода банальностями или является абсолютно новой. Важно лишь то, какова её роль в поиске путей развития, по которым двинется Россия в самое ближайшее будущее. А то, что она куда-то двинется, не вызывает у меня никаких сомнений. Вопрос – куда?

Ответ на этот вопрос будет складываться из решений, принимаемых под давлением многих обстоятельств. Конечно же, в первую очередь, абсолютно вне и даже антитеоретических. Но и теоретических тоже. Ментальные матрицы будут иметь меньшее значение, чем интересы. Но меньшее – это не значит нулевое. И иногда даже малая гирька смысла, положенная на ту или иную чашу весов "почти уравновешенных интересов", может слишком многое склонить в свою сторону.

Итак, о практически значимой теоретической проблематике (она же стратегия). Ее обсуждение начинается для меня рефлексией на известный тезис о вхождении в мировую цивилизацию. Этот тезис ("Россия должна войти в мировую цивилизацию", "Россия входит в мировую цивилизацию" и так далее) является самым устойчивым кодом той мегапрограммы, которая, при всех ее вариациях, осуществляется в России (СССР, РФ – неважно) уже более двадцати лет.

Изменить этот код – значит, кардинально трансформировать всю мегапрограмму. Если кому-то кажется, что это не так, и в условиях этого изменения мегапрограмма будет просто в очередной раз несколько отварьирована, – то это глубочайшее заблуждение. А поскольку двадцать лет – это не шутка, это уже почти исторический период, легкомысленно подходить к этому вопросу нельзя.

Между тем, есть попытки так к нему подойти. И эти попытки очень опасны. Нельзя бездумно и безответственно играть такими вещами. Тем более, нельзя превращать их в пресловутый "пиар".

Итак, что значит вхождение в мировую цивилизацию? И каковы альтернативы, если они могут быть?

Давайте рассмотрим это все внимательно под политико-семантическим углом зрения (рис.11).

Дешифровка этого словесного шифра ("мировая цивилизация") не представляет особого труда. Нужно только признать, что это шифр, а не самодостаточное понятие. А это нельзя не признать. В противном случае (что и показано на рис.11), мы немедленно оказываемся в порочном круге самых грубых и тупых логических противоречий.

Признать же, что вхождение в мировую цивилизацию – это шифр, значит перефразировать известный анекдот советской эпохи: "Мы говорим: "Ленин" – подразумеваем "партия", мы говорим: "Партия" – подразумеваем "Ленин", и так уже 70 лет. Говорим одно, а подразумеваем другое".

Такой анекдот с пародированием Маяковского ласкал диссидентское ухо. А вот насчет его необходимой перелицовки (при том, что необходимость прямо вытекает из доказанной логической порочности понятия "вхождение в мировую цивилизацию")... вот тут не знаю... Потому что сказать-то придется следующее: "Мы говорим: "мировая цивилизация" – подразумеваем нечто другое. И так уже 20 лет. Говорим одно, а подразумеваем другое".

Кто-то увидит в этом идеологический подкоп. Но я пытаюсь решить проблему неизмеримо более серьезную, чем любые подкопы. Хорошо, говорим одно, а подразумеваем другое. Может, вся речь, кроме ее компьютерных суррогатов, так устроена. Что именно подразумеваем? Вот ведь на что важно ответить (рис.12).

Признав, что нечто подразумеваем, мы быстро понимаем, что именно. Мы подразумеваем некий Запад, куда надо войти. Под Западом мы, в свою очередь, понимаем некую мировую реальность, которую советская идеология описывала как глобального антагониста СССР и мировой коммунистической системы. На языке советской идеологии эта антагонистичная мировая реальность называлась "буржуазной", "капиталистической". Советская идеология представляла эту реальность как антисистему. А свою реальность – как систему.

Понятно, что такая черно-белая картина является идеологическим мифом. Но создание мифов, где есть "полюс добра" и "полюс зла", – задача любой идеологии. Идеологическая борьба с советской системой создала зеркально отраженный миф. В этом мифе реальность, антагонистическая советской, – это добро (норма, правильное устройство общества, царство разума, квинтэссенция окончательной эффективности).

Итак, есть "Царство Добра", и туда надо войти из "Царства Зла". А внутри Царства Добра продвинутое диссидентское сознание выделяло еще "Царство Царств" (или "Дворец"). Это уже был не весь капиталистический мир, а его продвинутая часть – "восьмерка", системы развитых стран Европы и Северной Америки, евро-атлантическая лидирующая группа.

Все перечисленные мною поименования – относительны. Но я пока и не хочу здесь что-то детализировать. Я только настаиваю на том, что начавшая свое триумфальное шествие в начале 80-х годов и победившая в августе 1991 года политическая стихия – полностью программировалась на момент победы (и, что наиболее важно, в дальнейшем):

а) идеологическим мифом;

б) именно мифом-антагонистом (то есть отраженной копией того мифа, с которым боролись);

в) мифом, в котором подразумеваемое под "мировой цивилизацией, куда надо войти", – это "Царство Добра" (капитализм) и "Царство Царств", или "Дворец" (то есть особо продвинутое евро-атлантическое единство, оно же Запад). Этот промежуточный результат я и зафиксирую (рис.13).

Если проследить динамику последних двадцати лет, то все, конечно, вначале вращалось вокруг программы-максимум. Обещалось одномоментное выполнение этой и только этой программы-максимум немедленно после сброса неразумных коммунистов и передачи власти их разумным антагонистам.

Затем понадобилось эту одномоментность растянуть во времени. Разумные антагонисты к власти пришли, а мы почему-то в ту же секунду не оказались в "Царстве Царств" (описанном, кстати, вполне лубочно и хилиастически, как абсолютный земной рай).

Такое растягивание во времени осуществлялось с помощью двух известных технологий.

Первая технология – объяснение задержек кознями врагов (пережитков коммунистического безумия). Говорится следующее. "Да, власть нам передана. Но не до конца. Враги шевелятся и мешают. Надо расстрелять Белый дом, зачистить все...". Дальше в разных вариантах говорилось, докуда. Мне это всегда напоминало только фразу моего старшины: "Копать отсюда и до обеда".

Вторая технология – объяснение задержек косностью людей. Людям, чтобы привыкнуть, нужен переходный период. Они не сразу осваивают идеальные комму... прошу прощения, капиталистические нормы поведения. Поэтому сразу в комму... прошу прощения, капитализм не прыгнешь. Если это не напоминает известные прописи предыдущей эпохи – то что это напоминает?

Но дальше оказалось, что как-то все с вхождением вообще не вытанцовывается. Что никто тебя не хочет видеть, по крайней мере, во "Дворце". Что все залы во "Дворце" уже распределены, и никто тесниться не хочет.

Тогда (пусть не во весь голос, но с помощью элитных перешептываний) было сказано: "Ну, хорошо, не войдем в Царство Царств, войдем хотя бы в само Царство Добра, а там посмотрим". Если от сказочных метафор (Царство Царств, Царство Добра) переходить к научным определениям (чего никто не делал по идеологическим причинам, но что сделать было вполне нетрудно), то речь шла о вхождении в ядро капиталистической мир-системы (Бродель, Валлерстайн и их последователи) или на периферию этой же мир-системы.

Ядро – это Царство Царств. Периферия – Царство Добра. Когда возникли проблемы с ядром, началась ревизия по отношению к периферии.

Иначе говоря – началось отмывание тех или иных "латиноамериканских сценариев". И соответствующих образов и фигур. Однако вскоре и с этим возникли какие-то неполадки. Эти неполадки, сбои, несостыковки составляют суть всех сегодняшних политических неурядиц. И рано или поздно это придется признать. Но пока надо зафиксировать ситуацию (рис.14).

В любом случае, нужно разобраться в технологиях. Это представляет собой решающий момент в том, что касается практически значимой теоретической проблематики.

Какова технология вхождения в ядро такой системы? В общем-то, технология известна. Она называется "сущностная" (иногда говорят "осевая") модернизация. Подобная модернизация всегда имеет в качестве одного из своих "автопериодов" диктатуру. И называется это "авторитарная осевая модернизация".

Каноническим героем этой модернизации является Наполеон Бонапарт. Поэтому авторитарную осевую модернизацию еще называют "бонапартистской". Если реальной целью является вхождение в ядро капиталистической мир-системы, то реальными технологиями не могут не быть технологии сущностной модернизации (автомодернизации, осевой модернизации, первичной модернизации). А где-то на этом пути возникнет все, что связано с бонапартизмом.

Какова технология вхождения на периферию? Это тоже известно. Такая технология называется технологией вторичной модернизации. Иначе – догоняющей модернизации. И там тоже есть свои герои. Только это уже не Наполеон, а Пиночет.

В любом случае, предполагается, что речь будет идти об осевом (нуклеарном) или периферийном капитализме. Соответственно, об осевой или периферийной модернизации. Что и следует зафиксировать (рис.15).

Обрушение данного мегапроекта – отдельная тема. Об этом сейчас очень много говорят в связи с разного рода инновациями. Тут есть и экзотические сюжеты (посткапитализм, меритократия, нетократия, постпроектное существование, постистория, постгуманизм, постмодернизм). Это, так сказать, одна адженда. Ее, конечно, нужно детально обсуждать. Но это все же "пирожные". А сейчас хотелось бы о хлебе насущном.

Хлеб же насущный – это глобализация. К сожалению, в вопросе о глобализации как новой мегатенденции господствует технократический фатализм. Мол, "инфраструктура глобализируется, и что поделаешь?"

Инфраструктура никогда не глобализируется сама по себе. Глобализируются труд и капитал. А также все составляющие капитала, прежде всего, финансовая. Либо глобализированный капитал уходит в зону дешевой рабочей силы (на периферию). Либо дешевая рабочая сила приходит в ядро. Это лишь один из неизбежных моментов. И все это на практике сейчас "разминается" в виде пока еще не слишком острых конфликтов, подобных французским. А также в наших доморощенных играх вокруг так называемой "ксенофобии".

Еще важнее то, что глобализация никак не связана ни с культурой Модерна, ни с политикой Модерна. Глобализация – это вообще слово для внешнего потребления. Внутри круга игроков употребляется другой термин – "глокализация", то есть соединение глобального и локального.

Национальные государства переживают непростое время. Я говорю о национальных государствах ядра указанной мир-системы. Регионализм нарастает всюду. Транснациональным системам национальные государства начинают очень серьезно мешать. И тезис Киссинджера о потере суверенитета – это только слабое политкорректное оформление реальной неполиткорректной тематики, которая в этой связи обсуждается все чаще.

Короче – возникают очень серьезные проблемы с тем, куда входить. Я только вкратце назову эти проблемы.

1. О развале евро-атлантического единства говорят уже все. Включая того же Киссинджера. Это очевидность. А идеология вхождения предполагала, что Дворец един, Царство Царств едино. Если в зоне этой благодати начинается война – как входить-то?

2. Ядро мир-системы начинает оформлять себя иначе. И дистанцироваться от периферии. Если ранее периферийная модернизация предполагала все же модернизацию, то теперь такой установки нет. Характерный пример – смена установок мировых финансовых институтов, выраженная в динамике "глобального долга". Задача помогать модернизации – фактически снята. Поставлена задача смягчать издержки немодернизации.

3. Возникло новое задание на периферию. Периферия теперь нужна не модернизированная, а вторично архаизированная. На повестку дня реально поставлен регресс – как технология демодернизации, как технология обеспечения нового содержания периферии.

4. Социопроектная палитра меняется и еще более глубоко. Когда-то я и мои коллеги начали проблематизировать сам термин "новый мировой порядок". Теперь такая проблематизация стала общим местом. Кто только не говорит о новом мировом беспорядке. Весьма высокие (и вполне нормативные) фигуры предлагают в качестве нового рецепта управления глобальным сообществом – динамический хаос. Это вытекает из серии глубоких провалов, из невозможности установить нужный формат мирового порядка. И из невозможности адаптироваться к ненужным форматам такого порядка. Соответственно, оказывается легче снять саму парадигму порядка, чем оказаться между молотом и наковальней двух невозможностей.

5. Модерн, который казался внутренним содержанием того, куда надо входить, а также технологией вхождения, оказывается сейчас под глубоким вопросом. Он сжат с двух сторон – Постмодерном и Контрмодерном. Грубо говоря, глобализацией ядра и глобализацией (архаизацией) периферии. При этом сам термин "постмодерн" говорит о том, что у Запада как сообщества, присягнувшего когда-то Модерну, нет содержательных альтернатив: любое "пост-" – это всегда жизнь на обломках.

6. Если под вопросом Модерн, то под вопросом же и нация как его дитя. А также национальное государство. СССР распался в силу внутренних проблем и внешних воздействий. Но не все внешние воздействия можно редуцировать до происков геополитических конкурентов или подрывных безумств малых периферийных народов. Россия, соблазнившаяся сущностной модернизацией и рвавшаяся из регламента коммунизма, должна была освобождаться от империи и окраин. В этом был соблазн. И этот соблазн поддержала так называемая "русская партия" внутри советской номенклатуры. Под советской номенклатурой я понимаю не только номенклатуру партийную, но и другую. Особенно чекистскую (имею серьезные основания так утверждать), а также в целом спецслужбистскую, хозяйственную и так далее.

В условиях, когда альтернативой глупой империи казалось умное национальное государство – многие державники соблазнились отказом от империи во имя лучшего (то есть национального государства). Если империю державники отдали сами, а национальное государство у них отберет история (или постистория), то в чем итог? Я понимаю все проблемы, связанные с предъявлением такого теоретического "зеркала для героя". Но это всего лишь "зеркало".

7. Если с повестки дня снята модернизация (а по факту она не проводится вообще, и в своем осевом модусе – в особенности), то что на повестке дня? Если же модернизация проводится – то что значит "входить в нечто"? Ведь в этом "нечто" не только идет война всех против всех. Там еще все более активно и даже агрессивно отрицается модернизация как таковая. А также закрывается дверь для вхождения.

Заключительный вопрос: не окажется ли в итоге, что надо либо входить в нечто, понимая, что это вхождение равносильно архаизации, контрмодернизации, демодернизации и глокализации (то есть развалу своего государства), либо осуществлять модернизацию (а то и какие-то более сильные варианты) путем не вхождения, а выхода?

Мне такая возможность отнюдь не представляется оптимальной. Я очень хорошо понимаю ее издержки. Но одновременно я не могу считать данную альтернативу только плодом своей фантазии. Может быть, мне и хотелось бы так считать. Но слишком многое говорит о другом. Предъявленное в этом докладе – увы, лишь малая часть этого "говорящего о другом".

Благодарю за внимание.