Сергей Кургинян

КРИЗИС И ДРУГИЕ

Создать такую силу, как исламизм, и атаковать с ее помощью СССР... Это – частный пример общего подхода. В рамках которого предполагается возможность создания силы, пусть и враждебной создающему, но, тем не менее, полезной для него. Поскольку сила эта может быть им использована против противника.

Известен и сам этот подход, и все, чем чревато его использование. Созданное может начать двигаться не по заданной траектории, решая поставленную ему задачу, а по совершенно другой. Есть достаточно широкий класс ситуаций, в рамках которого теоретически нельзя ответить на вопрос, какая траектория будет выбрана тем, что движется, по ту сторону так называемой "точки бифуркации". В нашем случае "то, что движется" – это созданная специфическая сила. Исламистская или другая.

Но если нельзя получить теоретический ответ, то какой ответ можно получить? Экспериментальный! Создал объект (снаряд, ракету и так далее), послал его по определенной траектории – и установил, не сбился ли он с заданного пути. Создал биоценоз – и проследил, кого он начинает вытеснять, а с кем создавать симбиоз. И так далее.

Давайте распространим такой подход за пределы технических систем и биоценозов. Создал агрессивную субкультуру – уточнил вектор ее агрессии. Стоп! А если вектор оказался не тем? Что делать тогда? Уничтожить субкультуру, создать новую, проверить вектор ее агрессии. Но ведь субкультура – это не техническое изделие, не муравейник. Это способ жизни, выбранный сообществом людей. По подсказке выбранный. Или как-то еще. Но выбранный. Уничтожать-то придется при экспериментальном подходе не способ жизни, а людей, его выбравших. С моральной точки зрения это недопустимо. И потому тот, кто экспериментирует на собаках, – это благородный естествоиспытатель. А тот, кто на людских сообществах или даже на отдельных людях, – преступник.

В ситуации, когда экспериментальная проверка требует не малых быстро создаваемых и разрушаемых групп, а крупных и устойчивых сообществ (цивилизаций, наций, даже племен) – к моральной проблеме добавляется проблема методологическая. Ибо оказывается, что тут экспериментальная проверка невозможна в силу отсутствия повторяемости. То есть того, что лежит в основе эксперимента как такового.

Человеческие сообщества – не муравейники, не колонии бактерий. И уж тем более – не куски гранита или известняка. Если экспериментатор осуществил воздействие на один муравейник или на один кирпич и его этим уничтожил, то к его услугам аналогичный экземпляр. Воздействуй – не хочу. Уничтожишь и его – возьмешь третий, тоже аналогичный.

Но если экспериментатор, переступив через все моральные ограничения, уничтожил крупное человеческое сообщество своим воздействием, то к его услугам нет аналогичного сообщества для нового "эксперимента". Ибо каждое такое сообщество уникально в силу многих причин.

Вдобавок (и это второе методологическое возражение против той экспериментальности, которую я обсуждаю) большинство подобных сообществ – весьма подвижно. Это не касается разве что совсем архаичных сообществ. Тех, которыми занимаются классические антропологи.

Совокупность моральных и методологических ограничений порождает у очень многих несогласие с допустимостью экспериментов над людскими сообществами. У очень многих – но не у всех. Есть и те, кто считает, что эксперимент допустим.

"Уничтожать муравейники или кирпичи в ходе эксперимента можно, – говорят они, пожимая плечами, – а человеческие сообщества, видите ли, нельзя! А почему нельзя? Гуманизм, видите ли, запрещает! Ишь ты, гуманизм! А чем, собственно, эти жалкие аборигены, живущие в грязных хижинах, лучше благородного слона, который топчет их посевы? Но нет! Видите ли, слона можно уничтожить, а аборигенов нельзя, потому что люди. Да люди ли? И в каком смысле? И кто это запретил определенные воздействия на этих самых людей по каким-то ценностным причинам? Что выше – эти самые сомнительные ценности или достижение определенного знания?".

В Советском Союзе и постсоветской России допустимость экспериментов над любыми человеческими сообществами, включая такие большие, как цивилизации, обсуждалась братьями Стругацкими.

Вынесенный ими вердикт был однозначен – эксперименты, а точнее, Эксперимент, над человеческими сообществами проводить можно. Да, осуществлявшие это специалисты (прогрессоры) страдали по причинам атавистическо-гуманистического характера! Но Эксперимент-то осуществляли!

Постепенно герои братьев Стругацких, именуемые прогрессорами, начинали страдать все меньше, а экспериментировать все "круче". Другие герои тех же авторов – разные там людены, постлюди, сверхлюди – вообще не страдали. Точнее, страдали не больше, чем люди, проводящие эксперименты над кроликами и собаками или, тем более, кирпичами.

А зачем, собственно, подобным существам страдать, если сами они не принадлежат к виду homo sapiens? Вид этот для них – то же самое, что для homo sapiens кролики. Или же эти... как их?.. павловские собаки.

Другие авторы – не наши, а зарубежные – подкапывались под определенные гуманистические запреты несколько другим, хотя, в общем-то, сходным, образом.

"Да, – говорили они, – гуманистические запреты нарушать нельзя. Но гуманистические запреты относятся к действиям по отношению к кому? К людям! Полноценным людям! Не к обезьянам же! На них о-го-го как экспериментируют! А почему? Потому что они хоть и похожи в чем-то на людей, но не люди. Ну, так давайте установим грань – кто люди, а кто нет. Это же очень размытая грань, не правда ли? Она ведь не может не быть не размытой. Вот одна "территория очевидности" – на ней обретаются, так сказать, совсем уж очевидные люди. А вот другая "территория очевидности" – на ней обретаются совсем уж очевидные обезьяны. А между этими двумя "территориями" – "территория неопределенности". На одном ее краю – почти люди. На другом – почти обезьяны. Грань-то провести надо!".

В перестроечный период мое внимание привлекла книга Клиффорда Саймака "Почти как люди". Вдруг показалось, что слишком много скрытых параллелей с "Градом обреченным" Стругацких. И что все это – про будущее нашей страны, нашего народа. И про эксперимент под названием "перестройка". Так вот показалось – и все...

Скажут: "Да что Вы все про фантастов! Про литераторов, да еще и плохих". Не надо лукавить! Плохая литература бывает культовой. И в этом смысле оказывает на общество иногда большее воздействие, нежели литература наивысшего качества. Книги братьев Стругацких оказали огромное воздействие на целое поколение так называемых технократов, как раз и осуществившее перестройку. Да и гайдаровские реформы тоже. Тому есть ярчайшие подтверждения.

Но я не хочу отвлекаться на эту тему. И тем более не хочу обсуждать статус Клиффорда Саймака, оправдывающий многое. И внимание к его книге "Почти как люди" в связи с тем, что осуществилось в СССР в ходе перестройки. И построение параллелей между этой его книгой и "Градом обреченным" Стругацких.

Оговорю вкратце, что при анализе назревающих на наших глазах мировых процессов нельзя пренебрегать обозначенными мною именами. Равно как и таким именем, как Станислав Лем. То, как, кем и зачем осуществляется проработка крупных интеллектуально-политических проблем в научной фантастике – это отдельная тема. Но то, что эта проработка осуществляется, – достаточно очевидно. Столь же очевидно и то, что западная научная литература, освобожденная от научно-фантастических виньеток и посвященная все той же теме, – весьма обширна. И очень влиятельна.

Ничуть не менее очевидна и связь всей этой интеллектуалистики с реальной политикой. Есть такая инженерная прикладная наука – сопротивление материалов (сокращенно – сопромат). Под пресс кладутся образцы тех или иных материалов... ну, я не знаю... нагретых до определенной температуры. На них оказывается все большее давление, образцы рушатся. Потом кладутся новые образцы, нагретые до другой температуры... На них снова оказывается все возрастающее давление. Они рушатся – чуть раньше или чуть позже... Вычерчиваются графики... Выводятся эмпирические закономерности... Строятся теоретические модели...

А теперь представьте себе гигантский пресс, испытующий по-разному нагретое человечество. Пресс этот, конечно, оказывает на человечество не элементарное механическое воздействие. Речь идет о гораздо более сложных воздействиях. О давлении на человечество неких процессов. Начавшихся не вчера, но резко обострившихся в связи с тем, что именуют "глобальным кризисом". Короче, пресс давит, давит. Под его напором трещит нечто... Что именно? Единство рода человеческого, вот что. Единство вида homo sapiens, если хотите.

Рушатся скрепы, с помощью которых обеспечивалось это единство на протяжении тысячелетий. Что произойдет после того, как они обрушатся? А они ведь могут обрушиться очень скоро. Так что же произойдет после этого? Либо – либо. Либо человечество станет новым сплавом, еще более прочным, чем тот, который был. Либо увеличивающееся давление пресса (а отменить это увеличение никто не сможет) разрушит имеющиеся скрепы, унаследованные от других эпох. Антропоматериал расщепится и... И начнется новая эра. Совсем новая. Эра, связанная с созданием постгуманистических систем, основанных на использовании расщепленного прессом антропоматериала.

Вот одна фракция, один осколок этого материала. Замеряем качество и убеждаемся, что это и есть нечто высшее. Подлинно человеческое или сверхчеловеческое – это уж кому как нравится.

А вот другая фракция, другой осколок того же материала, не выдержавшего давления пресса. Замеряются качества. Обнаруживается, что этот осколок никакого отношения к высшему не имеет. И что грань между высшим и низшим проходит "вот тут". Так скажут одни постгуманисты. Другие оспорят это и скажут: "Нет, не тут она проходит – а вон там!"

Где провести грань – "вот тут" или "вон там"? Это – фундаментальная политическая проблема. Да-да, именно политическая! Белинский ведь не зря обращал внимание в своем письме Гоголю на то, что у русских крепостников нет даже "того оправдания, каким лукаво пользуются американские плантаторы, утверждая, что негр – не человек".

Американский плантатор проводил грань между высшим и низшим – "вот тут", а крепостник – "вон там". Но грань-то проводили! И почему бы ее снова не провести? Двухсот лет еще не прошло с тех пор, как отменили рабство в США. Да и о новом крепостном праве кое-кто поговаривает. А есть еще и способ проведения той же грани, применяемый классическим колониализмом. Британским, в том числе.

Упрощенно все это называется "расовая теория". Низшая раса – это уже не люди. Высшая – сверхлюди. Кто именно "юберменш", а кто "унтерменш"? Американский плантатор отвечал на этот вопрос одним способом, проведя грань "вот тут". Классический колонизатор – британский, но и не только – другим способом, проведя грань "вон там". А Гитлер, используя тот же принцип, грань провел своим специфическим образом. Но ведь он тот же принцип использовал!

Да, проблема того, ГДЕ ПРОВОДИТЬ ГРАНЬ, – политическая. Но проблема того, проводить ли ее вообще (то есть, отказываться от гуманизма как такового), – это проблема метаполитическая, собственно стратегическая.

А что значит не проводить? В наше-то время, да под такими-то нагрузками этого самого пресса? Да при такой изношенности скреп?

Легко повторить за классическими гуманистами, что эту грань проводить не надо, и все тут. Но классические гуманисты жили в другую эпоху. На антропоматериал той эпохи не оказывалось таких давлений, какие оказывают сейчас. Он не нагревался до этих температур. Он не трещал у нас на глазах, этот самый антропоматериал. А теперь трещит. Мы слышим, как трещит – и что делать? Орать следом за не слишком искренними романтиками хрущевской эпохи: "Все прогрессы реакционны, / Если рушится человек"?

А если прогресса как одной из форм развития не будет, да и развития вообще не будет – человек-то чем легитимирован? Почему он сам не реакционен тогда? Почему ему можно терзать живую природу? Уничтожать живые и страдающие существа ради своих интеллектуальных забав? А также иных забав... Своего пропитания и так далее.

Ответы на эти вопросы волновали раннюю советскую цивилизацию донельзя. В них-то и была "душа живая" этой цивилизации.

В позднесоветской цивилизации эти вопросы не столь запрещены были, сколь выхолощены. И вытеснены за пределы идеологического и политического мейнстрима. Но сохранены. Пусть и в этом качестве. "Кому-то и это представляется опасным", – говорила моя мать, обсуждая со мной интриги вокруг книги "Литература и новый человек". Насколько она была права, я понял только в разгар так называемой перестройки.

Советская цивилизация хранила в себе некий потенциал разработок по поводу этого самого "нового человека". "Нового человека" создавали и фашисты. Но они делали это совсем другим способом. Настолько другим, что спутать способы, применяемые фашистами, и теми, кто установил красное знамя над Рейхстагом, можно, только наплевав на всяческую добросовестность, научную, в том числе. Да и желанные качества этого самого "нового человека" были настолько разительно противоположными у фашистов и наших отцов и дедов, что впору говорить о Великой Отечественной как о войне метафизической, антропологической – и потому священной.

Что же именно делали фашисты?

Они, прежде всего, низводили весь гуманизм – к классическому. Обнаружив несостоятельность этого самого классического гуманизма, они далее экстраполировали эту несостоятельность и заявляли о несостоятельности гуманизма как такового. И, наконец, они наирешительнейшим образом отрывали проблему "нового человека" от проблемы гуманизма. Погружали создаваемого ими "нового человека" в агрессивно антигуманистическую смысловую среду. А также в среду агрессивно антиисторическую.

"Новый человек", создававшийся советской цивилизацией, не воевал с гуманизмом. В отличие от "нового человека", создаваемого фашизмом. Наш "новый человек" присягал "новому гуманизму". Все его своеобразие было именно в этом. Пусть новый (старый-то и впрямь умирает), но гуманизм!

Кто-то пожмет плечами: "Ничего себе, новый гуманизм – ГУЛАГ и прочее!"

А старый гуманизм не был обручен с гильотиной?

Гуманизм – не пацифизм. Это жестокая штука, что многие понимают. А.Пятигорский в своем цикле лекций говорит: "...Я не гуманист, нет. Во имя гуманизма было убито слишком много людей".

А антигуманисты? В Освенциме людей не уничтожали?

Сколько их уничтожит постгуманизм, для которого в этом вообще нет моральной проблемы?

Кто-то склонен сводить весь гуманизм к светскому гуманизму. Это абсолютно неверно! С древнейших времен, когда спорили враждебные и дружественные человеку боги, со времен Прометея, времен, когда человек был назван "венцом Творения", гуманизм и антигуманизм боролись. Этой борьбой пронизана вся человеческая история. И это кровавая борьба. Но без нее история была бы безмерно более кровавой. А точнее, истории просто бы не было.

В любом случае, признаем, что гуманизм – это вознесение человека на пьедестал (тут что "венец Творения", что "Человек – это звучит гордо"). Это подчинение всех остальных приоритетов – восхождению человека. А не приравнивание человеческого сообщества к муравейнику или колонии бактерий.

Итак, наша советская цивилизация создала симбиоз "нового человека" и "нового гуманизма". Или попыталась его создать. В любом случае, она является бесценной кладовой наработок в плане создания подобного симбиоза. Коль скоро, конечно, эти наработки кому-то еще понадобятся.

Но ведь симбиозом "нового человека" и "нового гуманизма" все не исчерпывалось. Данный симбиоз предполагал еще и историю как сверхценность. А из этой заявки вытекало очень и очень многое.

Вопрос на засыпку: не для того ли нужно было нагнетать псевдогуманистические истерики, называя все попытки создания "нового человека" антигуманистическими и фашистскими, чтобы в итоге расчистить дорогу постчеловеку и постгуманизму?

И не для того ли надо было уничтожить нашу цивилизацию, чтобы расчистить эту дорогу? Прежде всего – уничтожить Советский Союз как кладовую попыток осуществления триединства "новый человек – новый гуманизм – история как сверхценность"... Но и Россию вообще – как то, что в силу особых исторических и метафизических обстоятельств способно создавать подобные кладовые, рождать подобные триединства...

Почему так неймется с "жизнью после России"? Потому что очень хочется, чтобы никто, никогда, ничего не мог извлечь из нашей кладовой. Ни мы сами, ни человечество. Какова она будет-то, эта "жизнь после России"? Может быть, это будет жизнь, обеспечивающая снижение давления на антропоматериал? А с какой это стати-то? Нет, давление будет только наращиваться. Нельзя его снизить, не уничтожив человечество. Но если давление будет наращиваться – то есть всего четыре сценария.

Первый – человечество как целостность удастся все-таки спасти за счет вышеуказанного триединства ("новый человек – новый гуманизм – история как сверхценность"). А также за счет всего остального, что хранится в наших – и именно наших – кладовых. Пусть и превращенных в помойку, но сохраненных.

Второй – возникнет "новый человек", освобожденный от "нового гуманизма" и истории.

Третий – человек просто рухнет как вид, успевший при этом расщепиться.

Четвертый – вид рухнет, не успев расщепиться.

Рассмотрим каждый из вариантов.

Первый – обусловлен нашей способностью выжить и сохранить кладовую. Не знаю, что такое коммунизм без России. Понимаю рискованность этого заявления – и, тем не менее, его делаю. А ведь первый сценарий предполагает задействование именно нашей коммунистической кладовой. Подчеркиваю – кладовой, а не формальных атрибутов и социальных практик. Понятно, надеюсь, что речь тут идет не о социализме, а именно о коммунизме. Социализм – это один из способов обеспечить жизнь существующего антропоса. Обреченного рухнуть под нарастающими нагрузками. Коммунизм – это способ сохранить антропоса, сделав его способным перенести совершенно новые нагрузки. И сохранить у антропоса – "душу живую".

Так возможен ли подобный сценарий? И да, и нет.

Понятно, почему невозможен. Потому что уже в позднесоветскую эпоху был слишком маловероятен. А уж после разгрома СССР стал совсем маловероятен.

Ответить на вопрос, почему "да", намного сложнее. Но я попытаюсь. Потому "да", что даже столь малая вероятность не дает кому-то спокойно спать. Ну, состоялось в газете "Завтра" обсуждение Общего Дела... Проекта этого самого Красного. Вроде бы, что особенного? А ведь как завыли-то в ответ! ПОЧЕМУ?

Потому что кому-то страшна любая проработка этой проблематики в стране, являющейся кладовой подобных проработок. А почему она страшна? Пока реальность такова, какова она сейчас, – в этих проработках нет ничего страшного. Значит, кто-то понимает, что реальность очень скоро начнет меняться. Что человечеству придется погрузиться сначала в предпостчеловеческую реальность, а потом и в реальность постчеловеческую. Погружение в другую реальность, между прочим, очень жестокую, травматическую – это не хухры-мухры. Не агитация и пропаганда.

Как только реальность (не опережающие ее наши слова, а реальность как таковая) продемонстрирует человечеству, что такое эта самая растущая нагрузка... Как только продемонстрирует она со свойственной лишь ей наглядностью – каково содержание метафоры "антропоматериал трещит под нарастающими нагрузками"... Как только это произойдет – все мигом изменится.

И тогда человечество (или его огромная часть) может схватиться с запозданием за русскую кладовую. Плевать ему будет тогда на то, в каком состоянии эта кладовая будет находиться.

Полезет оно тогда за тем, что там содержится, наплевав на неопрятное состояние, до которого довели кладовую! Скажет: "Подумаешь, Град обреченный... не обреченный... Скверно пахнет или не очень... Тут, знаете ли, не до запахов. Какая разница, как пахнет – если нужно до зарезу то, что содержится в этом плохо пахнущем?".

А как только это окажется нужным до зарезу (что может произойти, повторяю, очень и очень скоро), все и пахнуть начнет иначе. Это ведь встречный процесс. Как только сюда за этим так полезут – тут все тоже начнет меняться. И ох как быстро!

Что, если кладовую не удастся уничтожить до того, как все так спохватятся, обнаружив, что она не просто нужна, а незаменима? Вот и орут ревнители "жизни после России" про "суку" и "Капитолину Ивановну": "Добить ее, гадину, побыстрее! Уничтожить кладовую, пока не спохватились! Стереть память о ней вместе со страной! Испоганить все окончательно! Быстрей, быстрей! Потом поздно будет!" Вот и боятся обсуждения Общего Дела, Красного Проекта и всего, что можно назвать "советским наследием как фактором будущего".

Вот вам и крохотное "да" внутри огромного "нет". Оно в том, что постчеловеческое "завтра" – это не чуть-чуть усугубленное потребительское "сегодня". Это нечто совсем другое. И в рамках этого "совсем другого" возникают совсем другие приоритеты, совсем другая шкала критериев. Этого-то и боятся. Тут дело не в том, что боятся, а в том, что боятся этого.

Кто боится? Те, кого не устраивает сохранение человечества как целостности, как вида, нашедшего в себе способность к самотрансцендентации. Кого же именно это не устраивает? Как кого! Да всех тех, кому нужны другие сценарии. Что же это за сценарии – в плане их конкретного содержания?

Второй из предъявленных мною сценариев – фашистский. То есть точь-в-точь – фашистский. С оговоркой на модификацию. Не кондовый, как у Бормана, а изощренный, как у Гиммлера. Именно что изощренный – но и не более того. Речь идет о прямом воплощении той черной утопии, которая вынашивалась в лоне организации под названием СС. Начнет антропос реально трещать под прессом (а именно первые такие потрескивания и есть то, что ложно именуется "мировым кризисом") – все кладовые, а не только наша, будут востребованы. Эсэсовская, в том числе. И мало ли что новенького в этой кладовой за шестьдесят лет оказалось накоплено! Думается, что очень и очень многое.

Третий из рассматриваемых мною сценариев – ультраколониальный. Его-то и лелеет "союз райкомов", который я обсуждаю. Доказательства? А зачем я обсуждаю исламизм, этот самый "союз райкомов", разного рода исторические сюжеты, как не для того, чтобы получить доказательства?

Только вот наступает момент, когда – пусть и с забеганием вперед – но надо не просто собирать доказательства. Надо еще и внятно сказать читателю, ДОКАЗАТЕЛЬСТВА ЧЕГО ТЫ ТАК ТЩАТЕЛЬНО СОБИРАЕШЬ. Ну, так я и сказал. Пусть и уклонившись в очередной раз в сторону, но сказал. А сказав, вскоре вернусь к исламизму, принципу создания враждебных тебе сил для наказания противника и ко всему остальному.

Третий сценарий – это не сценарий "золотого миллиарда", согласно которому одна часть человечества будет жить лучше, а другая хуже. Это сценарий, согласно которому необходимо переходить от человечества как целостности к так называемому "многоэтажному человечеству". Нужно создавать не только новое здание, в котором будут разные этажи. Нужно, чтобы между этажами были непроницаемые перекрытия. Чтобы не было никаких "социальных лифтов", допускающих переход с одного этажа на другой.

Важно понять, что в такой конструкции не нужен никакой "новый человек". Ни коммунистический, ни фашистский. Потому что любой такой человек – это попытка уйти от имеющегося. И не просто уйти – а определенным способом. Способом возвышения – пусть даже и уродливого, в фашистском его варианте.

В третьем же сценарии предлагается создание новой конструкции с использованием только принципа, обратного принципу возвышения. В этом сценарии важно не то, какие будут созданы "сверх-", а то, какие будут созданы "недо-". Если очень искусно создавать различные "недо-", то и "сверх-" не понадобится. Ни в каком, повторяю, из его вариантов.

В третьем сценарии акцент делается на том, как достичь совершенства в искусстве обеспечения деградации, регресса, архаизации. На том, как превратить это искусство в науку, в технологию. Зачем поднимать все человечество или даже его часть, когда можно взять да и опустить большинство? Причем сокрушительно и необратимо. Возникнет очень много недочеловеков. Которые уже никогда, никем и ни на что не будут вдохновлены.

Нести им новое слово? А можно нести новое слово... не макакам даже – лягушкам? Или бактериям?

Что? И низшее одухотворялось рядом с высшим? Но ведь РЯДОМ с высшим! Посланец-то приходил к человеку! А уж заодно и все остальное одухотворялось. Но именно ЗАОДНО. Посланец ведь не к бактериям приходил, не лягушкам проповеди читал.

Итак, если создать много модификаций этих самых недочеловеческих лягушек, которые способны только квакать в отведенных им лягушатниках... Если расположить эти лягушатники по всему земному шару... То никто лягушек одухотворять не станет. Да они и сами не захотят.

Итак, к лягушкам одухотворитель не придет... Но и к организаторам лягушатников тоже...

К ним-то ему зачем приходить? И с чем? С запретом на истязание и потребление лягушек? С требованием: "Прозрейте и узрите, что сие не есть лягушки!"? Ну, прозрели. Ну, узрели. Но ведь всего-то лягушек-то и узрели! Потому что по факту лягушка она и есть лягушка. Ну, узрели... Ну, поахали, поохали: "Вот ведь, когда-то это и не лягушки были, или не вполне лягушки!" Но теперь-то это лягушки! Точка невозврата пройдена. Эксперимент завершен. Раскручивать его в обратную сторону? А потом снова в эту? Словом, тут все достаточно ясно.

Четвертый из сценариев – ликвидационный. В нем нет ни лягушек, ни организаторов лягушатников. Ни фашистов, ни новых гуманистов. Любой из сценариев, кроме четвертого, предполагает какой-то порядок, какую-то организованность. Какое-то доминирование преобразуемого антропоматериала над тем, что не дотянулось до его уровня.

Ну, есть "лягушки" в третьем сценарии. Но есть же и их хозяева. Они-то обеспечивают свою приподнятость над природой. Да и "лягушек" своих – хоть и сбрасывают вниз, но не до уровня реального существа с четырьмя лапками, квакающего в пруду. И все это организовано! Подчинено какой-то логике! Выстроено.

В четвертом же сценарии нет логики и порядка. Есть хаос. В нем остатки раздавленного прессом антропоматериала завидуют всему, что непричастно антропосу. И наделено неиспорченной способностью к выживанию. Они завидуют – а мать-природа ухмыляется. Ухмыляется над тщетой того, что ранее создало ей в пику культуру и цивилизацию.

Четвертый сценарий предполагает в лучшем случае такой принцип сосуществования антропоса и природы. А в худшем... В худшем нет ни антропоса, ни природы. Есть мертвая планета. Мало ли таких во Вселенной?

Оппонент скажет: "А еще есть пятый сценарий. В котором все живут себе и живут, наплевав на сценаристов с их антиутопиями, их идеологической предвзятостью, их торговлей страхом. Живут себе обычные люди... туризм осваивают, любуются разнообразием культур... веселятся... конкурируют на рынке товаров и услуг... воркуют в Интернете с себе подобными... пользуются благами цивилизации... достижениями науки и техники... осваивают все более тонкие и тонкие варианты взаимной терпимости... познают мир... преодолевают кризисы... скромно и осторожно совершенствуют мир и себя, отказавшись от всякой радикальности, всякой категоричности... Вот вам человечество – по ту сторону соблазнов разного рода. Соблазнов радикального изменения собственной природы... Соблазнов разрыва со своими несовершенствами... Мобилизационных соблазнов... А Вам просто этот сценарий не нравится. Вот Вы и подсовываете другие, работая под идею. И понятно ведь, под какую".

Говорю честно, как на духу. Меня этот пятый сценарий устраивает. Да, мне в нем скучно. Но это не аргумент для того, чтобы его демонтировать, дискредитировать, торпедировать. Пусть будет скучно. Скука – недостаточный мотив для того, чтобы искать развлечений в компании любителей кровавых конвульсий.

В конце концов, кто запрещает мне развлечься совсем иначе? Самоактуализируясь в рамках этого пятого сценария, занявшись поиском своего пути, нахождением своего ответа на свои вопросы. А также – объединяясь с теми, кто ищет того же, что и я. А также – всматриваясь в наследие человеческой мысли, в тонкую структуру протекающих процессов. Узнавая новое. Получая новые возможности дополнительно к имеющимся. Побеждая в рыночной конкуренции.

Что значит, нравится и не нравится? И кто сказал, что мне так уж не нравится, например, заявленная властью мягкая модернизация? В которой имеющиеся свободы должны быть дополнены новыми. В которой утвердится "общество знаний" (прошу не путать с советским обществом "Знание").

А почему, собственно, мне такая мягкая модернизация должна не нравиться? И свобода, тем более? Мне ужас как хочется помучиться в подвалах Лубянки? Или помучить других? Мне не хватает имеющихся у меня возможностей? Я не могу наращивать их в рамках этой самой мягкой модернизации унд свободы? Я хочу другим и себе навязать аскетизм ради аскетизма?

Да нет, я люблю благополучие и комфорт ничуть не меньше тех, кто мне оппонирует, выдвигая пятый сценарий. Я только не понимаю, как его можно всерьез выдвигать ТЕПЕРЬ. ТЕПЕРЬ – в ходе эксцесса под названием "мировой кризис"! ТЕПЕРЬ – на фоне всего того, что уже явно перестает укладываться в прокрустово ложе "отдельных", пусть и вопиющих, неблагополучий. Как наших, отечественных, так и общемировых. Чай не 2007 год, а 2009-й!

(Продолжение следует.)