Главная проблема сегодняшней интеллектуальной публицистики — как не оторваться от нынешней политической реальности и одновременно не утонуть в ней. Ибо на первый взгляд эта самая "политическая реальность" вообще несовместима со сферой интеллекта. И потому интеллектуалу очень просто проклясть ее всю целиком, провозгласив, подобно Меркуцио в "Ромео и Джульетте" Шекспира: "Чума на ОБА ВАШИХ ДОМА!" Количество "домов" в данном случае можно слегка расширить. А что касается чумы и пира вокруг нее — так это уже в наличии, и тут даже проклятий интеллектуала Меркуцио не нужно. Тут уже по анекдоту: "Мадам, Исаак Моисеевич. вы только не волнуйтесь, мадам. — Что, что Исаак Моисеевич?! — Играл в карты, Вы только не волнуйтесь. — Что?! Что?! — Ну, и проиграл. — Ах, чтоб он сдох! — Не волнуйтесь, мадам, уже!"

Уже — чума. И уже — и на два дома, и на три. И если какой-то из "домов" считает, что, посылая чуму на другие, он может сам спастись (а то и что-то приобрести), то это страшное заблуждение. Заблуждение эпохи господина Зубатова, графа Игнатьева и Великого Князя Николая Николаевича Романова. Все дома пошли в единую расстрельную яму. А потом их остатки трагикомически выясняли друг с другом отношения в эмиграции.

С этой точки зрения "дом" (условно скажем!) Евгения Примакова, "дом" Бориса Ельцина, "дом" Юрия Лужкова, "дом" Егора Строева и т.п. — заложники единой "чумы", неизбежно поражающей все "дома" сразу. Что же касается Зюганова — там вообще "флигель", а не "дом", так что о нем и говорить не приходится. Хотя — при насылании "чумы" этот "флигель" может сыграть достаточно серьезную роль.

Итак, много "домов", "чума" — и пир во время оной. Какой пир? Да достаточно многоплановый! Новую веху в пьяную неадекватность этого пира внесла знаменитая фраза "человек, похожий на Скуратова". Вирус "похожести" начал быстро распространяться. "Человек, похожий на" Ельцина, снял "человека, похожего на" Бордюжу. И чумной поезд неадекватности следует дальше, летит на огромной скорости к разобранному мосту. С пассажирами первого класса, непрерывно "гудящими" в вагоне-ресторане этого жуткого поезда.

Это все для нового Булгакова, нового Ионеско. То есть для ПОСТОРОННЕГО. Причем постороннего, обладающего интеллектом, который создает образы деинтеллектуализированной реальности. То есть выступающего в парадигме абсурда. чистого абсурда, как у Ионеско, абсурда с неким весьма условным метафизическим оправданием, как у Булгакова.

И если бы в указанном мною чумном поезде был только "первый класс" и вагон-ресторан, где "гудят" напуганные чумой оборзевшие "первоклассники", то эта позиция постороннего была бы уместна. И наоборот, любая другая позиция была бы и бесплодна, и смешна. Мол, неясно разве, что уже чума, что поезд без машиниста, что "дворец" безнадежен? Интересно — было ли это все ясно Петру Аркадьевичу Столыпину в начале века? И что главенствовало в побуждениях графа, решившегося на бесплодное начинание? Собственные карьерные мотивы? Желание спасти гибнущий класс? Или все же какая-то более крупная надоба? И эта фраза о великих потрясениях и Великой России чем была? Домашней заготовкой для Государственной Думы или криком души?

Но самое главное, наверное, было то, что унизительной, бесчестной казалась роль постороннего. В такой-то момент, в такую-то непогоду. И каждый выражал это по-своему. Выражал, исходя из многоликой (но единой в основе своей) вписанности в культуру своей великой страны. Ту самую культуру, в которой посторонние — это накипь, шлак, нечисть.

"Блажен, кто посетил сей мир

В его минуты роковые."

.

"Напрасно в годы хаоса искать конца благого..."

И так без конца.

Трагедия нынешней ситуации в том, что в ней нет трагедии. Трагедия нынешней ситуации в том, что ее участники — по большинству посторонние. Посторонние в том числе и культуре своей страны, ее исторической традиции, фундаментальным принципам бытия, заданным ее историческим вектором.

А такая "посторонность" (и "потусторонность") создает не просто новую ситуацию в рамках прежней парадигмы российского катастрофизма. С этим мы умеем бороться. Тут есть опыт, есть отправные прецеденты и принципы экстраполяции оных на новые ситуации.

А вот если вся парадигма другая, что тогда? Тогда, прежде всего, весьма проблематичны все апелляции к прецедентам. У нас уже продохнуть невозможно от новых иванов калита, александров невских, кутузовых и прочих разных.

Почему так комична эта прецедентика? Только потому, что она эксплуатируется людьми, которые явно в нее не могут быть вписаны? Или не работают сами принципы прецедентов по отношению к тому, что имеем? "Человек, похожий на", сделал жест, "похожий на". по отношению к чему-то, что смутно походило на нечто, "похожее на".

Ломка парадигмы, делающая технологию использования прецедентов невозможной. Опыт перестает быть условием адаптации. Это — что? Это — уже постистория в варианте Фукуямы, "похожем на" вариант Кожева, который "похож на" вариант Гегеля?

Так кем здесь должен быть интеллектуал? Как он должен себя вести? И что есть в этом случае его отвержение фантастически деинтеллектуализированной нашей политической реальности? Признак интеллектуализма и нравственности? Или. или какое-то особое НЕСРАБАТЫВАНИЕ и того и другого перед лицом слишком сложных и — скажем правду — слишком омерзительных вызовов?!

Ленин и Столыпин были двумя не посторонними в преддверии российского краха начала столетия. И оба были интеллектуалами разного образца. Одного убили. Другой. всем теперь знакомы поздние фотографии "кремлевского мечтателя". Но... каким-то кривым, не предсказанным никем путем, российский поезд проскочил рухнувший мост. Для чего? Для того, чтобы снова "гудели" в вагоне-ресторане обитатели "первого класса" и новая "чума" правила новый бал?

Ленин написал когда-то "Советы постороннего". Но, кем бы он ни был, важно одно: посторонним он не был.